Глава IX ЖЕНЩИНЫ ПРОТИВ ЖЕНЩИН

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Патриотки и пацифистки

По сравнению с потрясениями 1914–1920 гг. предшествующие годы были самим спокойствием. Первая мировая война, революция и Гражданская война высвободили огромное количество общественных сил, принесли массу социальных потрясений и привели к радикальной перетасовке классов, сословий, избирателей и наций, составлявших Российскую империю. Что касается первого катаклизма (мировой войны 1914–1918 гг.), то необходимо помнить, что первоначально для огромного числа ведущих политиков воюющих сторон она представлялась позитивным событием — удобным случаем, способом освобождения и катализатором для ожидаемых социальных или политических изменений. Уделяя внимание на протяжении многих лет лишь внешним аспектам войны (переговорам, целям, военным кампаниям и победам), мы иногда забываем о том, какое влияние она оказала на различные социальные слои. Как и во всем мире, в России чиновники и партийные лидеры, предприниматели и рабочие, революционеры и национальные меньшинства вне зависимости от нравственной оценки войны видели в ней главный способ продвижения различных требований (национального освобождения, сокращения национальных расходов или же каких-либо личных интересов). «Война как удобный случай» — основная тема социальной истории всех воюющих стран.

Русские интеллигентки поддались эйфории первой волны патриотизма, захлестнувшей Россию. Некоторые из них были не способны устоять против своего рода патриотической глупости, типа той, которая заставила правительство переименовать Санкт-Петербург в Петроград. Еще до начала войны графиня Дитрих из «Союза русских женщин» щеголяла в наряде боярыни, заявляя, что «даже в одежде русская женщина должна быть верной своему отечеству», а обычно благоразумная Карсавина решила исключить из своего репертуара музыкальные сочинения, написанные специально для нее Рихардом Штраусом. Через неделю после начала войны журнал «Женское дело» задал новый тон, возродив образ римских матрон, отправлявших мужей и сыновей в жерло войны и провозгласив, что русские женщины также будут воевать, но только с «любовью и милосердием». Журнал приобрел новый серьезный характер, а модные пастели начала 1914 г. уступили место строгой обложке, изображавшей великого князя Сергея, призывавшего к войне. Российские женщины продолжали традицию оказания военной медицинской помощи и во время непопулярной русско-японской войны, а некоторые из них добровольно отправились на Балканские войны. Отныне медицинское, сестринское дело стало символом гражданственности для женщин. Даже «избалованные красавицы фешенебельного общества», по определению Мюриел Баченэн, оставили бридж, сплетни, флирт и отправились работать в госпитали. Общий тон был задан женщинами царской семьи, которые взяли на себя почетную обязанность попечительства над отделениями Красного Креста, госпиталями, санитарными поездами, иногда уделяя особое внимание любимым полкам[575].

Некоторые из женщин семьи Романовых пошли еще дальше этого исполненного благих намерений, но в высшей степени личного вида благотворительности. Сестра убийцы Распутина, великая княгиня Мария Павловна отказалась от брака без любви. Двадцатичетырехлетняя, одинокая, растерянная после развода, она стала сестрой милосердия и отправилась на фронт. Война познакомила Марию Павловну с российской жизнью. «Мало-помалу, — вспоминала она, — я расправляла свои крылья и испытывала свою силу; стены, которые так долго ограждали меня от реальности наконец-то пали». На другой стороне политического спектра находилась сестра Ленина Мария Ульянова (1876–1937), бывшая «бестужевка» и давнишняя деятельница партии большевиков. Устав от преследований полиции, она стала военной медсестрой, чтобы снять с себя подозрения. Она служила в санитарном поезде, перевозившим средства санитарии и лекарства для войск. Между Марией Романовой и Марией Ульяновой находилось огромное множество женщин практически из всех слоев общества, которые служили в качестве сестер милосердия: студентки, врачи, журналистки, писательницы и даже представительницы мира искусства, как например жена и дочери Шаляпина. Многие из них умерли на фронте; некоторые настрадались в немецком плену. Одна из медсестер была настолько предана своему делу, что даже не нашла времени посетить умирающую мать. «Родная, прости, не могу оставить солдат. Им нужны все мои силы». Подобная преданность была подвергнута жестокому испытанию со стороны различных служб, лени и взяточничества, которыми было пропитано военно-медицинское ведомство[576].

В 1915 г. автомобильная служба при Союзе земств открыла водительские курсы для женщин и с удивлением отметила, что женщины несколько уступают мужчинам в практике, но значительно выше их в теории и усердии. Все 58 женщин успешно окончили эти курсы, и отныне женщина-шофер стала вполне обычным явлением на фронте. Одной из них была бывшая бестужевка Е. П. Самсонова, которая в 1912 г. стала первой русской летчицей. Первоначально ее прошение стать военным пилотом было отклонено, и она решила стать медсестрой и шофером. Другой летчице княгине Е. М. Шаховской повезло больше, и она приступила к своим обязанностям сразу же после сдачи экзамена по авиации. Гораздо более многочисленными были женщины-солдаты. Первой стала Анна Красильникова, двадцатилетняя дочь шахтера, которая, не получив разрешения поступать на военную службу, переоделась в мужскую форму. Она приняла участие в 19 сражениях и была награждена крестом Святого Георгия четвертой степени. По ее пути пошли и другие девушки. В большинстве своем они были необразованными и занимали низкое общественное положение. У правительства не было последовательной политики в отношении воевавших женщин. Между тем в русских журналах продолжали появляться новые имена участниц сражений[577].

Самой известной из женщин-солдат была Мария Бочкарева — основательница женских батальонов в 1917 г. Дочь бывшего крепостного из Новгородской губернии, она начала работать в 8 лет. В 15 лет она была совращена, а ее последующая любовная жизнь послужила материалом для вереницы дешевых фильмов. Избитая одним любовником, преданная другим, проданная в бордель, соблазненная сибирским губернатором, в 25 лет (1914) она очутилась в петле (один из мужей пытался ее повесить). В своих вызывающих доверие воспоминаниях Бочкарева предстает перед нами как наивная, набожная, патриотически настроенная, суеверная, амбициозная и иногда жестокая женщина. К жизни ее вернули новости о войне. «Мной овладел дух жертвоприношения, — вспоминала она, — моя страна позвала меня. Непреодолимая внутренняя сила толкнула меня…» Несмотря на то что внешне мужеподобная Бочкарева вполне могла сойти за мужчину, она все-таки получила разрешение записаться на военную службу как женщина. Презирая сестер милосердия и женщин из других вспомогательных служб, она бросилась в гущу событий и вскоре стала настоящей героиней, награжденной знаками отличия, которая под огнем вражеских пулеметов спасала раненых товарищей. Сочетание чувства отвращения к пораженческим настроениям в среде рядового состава и желания быть замеченной петроградскими политиками привело к тому, что в 1917 г. она покидает фронт, но вскоре опять туда возвращается[578].

В тылу в помощь фронту работало еще большее количество женщин. В 1916 г. Союз земств принял на работу 30 000 женщин, а Союз городов и Красный Крест — 10 000. Женщины преобладали и в московском комитете экстренной помощи беженцам. Рабочие места на ведущих предприятиях и на транспорте, покинутые мужчинами-призывниками, теперь были заняты женщинами. Из 1 250 служащих московских телеграфных станций было 700 женщин. Трамвайные линии, открытые за пять лет до войны, рассматривались как предназначенные «явно не для женщин», пока не наступил 1914 г. Отныне женщины работали кондукторами, билетершами и контролерами. Излюбленный стереотип западных представлений о равноправии женщин при коммунизме — кондукторша в трамвае — был широко распространенным явлением в двух столицах за несколько лет до установления Советской власти. Женщины заменили мобилизованных извозчиков, дворников и сторожей. Количество женщин в московских конторах возросло до 80 %. Безусловно, это явление было характерно не только для России. В воевавших странах феминистки и другие авторы публиковали отчеты о работе женщин в тылу и на фронте[579].

С 28 по 30 апреля 1915 г. в Гааге состоялся Международный конгресс женщин за мир, на котором сразу же бросилось в глаза отсутствие представительниц английского, французского, немецкого и русского феминизма. Женщины постоянно заявляли, что женское политическое равноправие положит конец военным бедствиям, однако доказать это удалось лишь одной из них — Жанетт Ранкин (Jeanette Rankin), которая, будучи первой американкой, избранной в Конгресс, проголосовала против вступления Америки в войну. В 1913 г. пункт о мире входил в программы феминисток наряду с пунктами о нравственной чистоте и трезвости. На съезде Международного женского совета, который состоялся в Риме за несколько месяцев до начала войны, француженка Мари Верон и немка Регина Дейч закончили свои выступления обещанием придерживаться политики мира, а затем пересекли платформу и обнялись под оглушительные аплодисменты. До конца 1914 г. все основные феминистские объединения воюющих сторон дали новое обещание — поддерживать свои правительства. В Англии воинственно настроенные суфражетки превзошли в своем патриотизме умеренных феминисток, когда стали обвинять в трусости тех, кто уклонялся от военного призыва.

В России еще в 1899 г. у Женский комитет Российской лиги мира, который был недолговечным предприятием Шабановой и Философовой, обещал проявить твердость в «гуманном деле» мира. В 1904 г. феминистки в духе своего движения отказались поддержать непопулярную войну с Японией. После боснийского кризиса 1908 г. и последовавшей за ним угрозы войны Тыркова написала статью, в которой обвинила милитаризм со всем его смертоносным вооружением в бессмысленной растрате человеческих мозгов и талантов, в уничтожении жизней, данных женщинами. Чего это стоило, стало ясно лишь в 1912 г. Вера Кирсанова, часто писавшая для «Женского дела», объяснила на его страницах, что хотя женщины и выступают принципиально против войны, они тем не менее должны поддержать славянские государства в войне на Балканах, так как для них война является делом самозащиты[580]!

Когда началась война, Анна Шабанова, лидер Взаимноблаготворительного общества сразу же развернула деятельность по оказанию помощи фронту. Меньше чем за год она установила связи с различными организациями и создала ряд учреждений, для помощи жертвам войны, беженцам, покинутым детям и русским военнопленным. Кроме того, Шабанова сотрудничала с Военно-промышленным комитетом, готовившим женщин для помощи фронту. Наверное, не было такой сферы деятельности, в которой она не принимала бы участие. «Позвольте нам самим доказать, что мы заслуживаем гражданских прав», — сказала женщинам во время войны Милисент Фосетт. Шабанова в своем отчете перед отделом избирательных прав Взаимноблаготворительного общества ясно заявила, что по крайней мере частично ее действия исходят из надежды на то, что они в будущем вознаградятся предоставлением женщинам права голоса. Она заявила также, что благородная и необходимая на данный момент патриотическая деятельность женщин все же отвлекает их от женского дела. В то же время, доказывала она, женщинам не имеет смысла так много делать, если они не могут принимать участие в решении своих собственных проблем, и им не следует ждать ни благодарности, ни автоматического предоставления избирательного права до тех пор, пока они не увяжут свой вклад в дело войны с перспективой получения права голоса[581].

Подобных взглядов придерживалась и руководительница Лиги равноправия женщин Шишкина-Явейн. Патриотическая деятельность этой организации велась параллельно с деятельностью Взаимноблаготворительного общества. В изданном в августе 1915 г. призыве к «дочерям России» говорилось: «Мы, женщины, должны объединиться: и каждая из нас, забыв о личных неудачах и страданиях, должна выйти из узких семейных границ и посвятить свою энергию, ум и знания нашей стране. В этом наш долг перед отечеством, и это даст нам право участвовать в новой жизни победоносной России наравне с мужчинами». Лига призвала к «мобилизации женщин», как это пыталась сделать в Англии Кристабель Панкхерст, то есть развернуть кампанию по привлечению в какую-либо отрасль военной деятельности всех русских женщин. Все это дополнялось постоянными обращениями и петициями в Думу, в особенности в адрес «прогрессистов», которых обвиняли в игнорировании деятельности женщин в военное время. «Неужели действительно возможно, — спрашивалось в одном из обращений, — что русская женщина, сделавшая так много для своей страны, может быть забыта?» Тех же позиций придерживался и журнал Покровской «Женский вестник», выражавший мнение Женской прогрессивной партии. Идея феминистского патриотизма была решительно выражена в первом выпуске нового журнала «Женщина и война», издаваемого москвичкой А. И. Яковлевой. Передовые статьи журнала назвали войну освободительным моментом и благоприятным случаем для женщин. Яковлева предупреждала, что мужчины, не смотря на продемонстрированные женщинами возможности, попытаются отказать им в правах; поэтому женщины впоследствии должны будут держаться за места, полученные во время войны[582].

Феминистки, по-видимому, были единодушны в оказании всесторонней помощи своим странам во время войны в надежде на то, что в результате они получат награду в виде избирательных прав. В январе 1915 г. Шабанова представила в Петроградскую городскую думу внушительный список задач, решенных женщинами с начала войны, а также просьбу о предоставлении женщинам права голоса на городских выборах. Этот перечень впечатлил отцов города, и в принципе они согласились с просьбой Шабановой. Дело оставалось за одобрением Министерством внутренних дел. Лига обратилась и в само министерство. Все феминистские группы продолжали искать расположения думских депутатов, которых они приглашали на свои собрания. Однако на все просьбы о женском избирательном праве (городском, окружном или национальном) правительство отвечало, что подобная мера введена в небольшом количестве стран и что в любом случае нестабильность и неустойчивость российского электората такова, что наделение в данный момент женщин правом голоса приведет к обострению политических противоречий[583].

До Февральской революции феминистки были вынуждены довольствоваться достижениями в сфере образования и занятости, которые были достаточно впечатляющими. Здесь феминистки наконец-то нашли себе сторонника в лице министра просвещения графа Игнатьева. До своей отставки в 1916 г. он расширил для выпускниц возможности преподавания и даже, в ответ на давление со стороны Лиги, предоставил женщинам свободный допуск в университеты, однако только на места, не занятые мужчинами-преподавателями. В то время настолько возросла потребность в инженерах на железнодорожном и водном транспорте, что по ходатайству Министерства путей сообщения Министерство народного просвещения предоставило право выпускницам Женских политехнических курсов работать в качестве полноправных инженеров. Тысячи женщин влились в разного рода добровольные организации; сама Шишкина-Явейн пошла волонтеркой в военный госпиталь. Во время войны меньшевичка Вера Александрова (будущая жена Соломона Шварца) работала на двух рабочих местах — в комитете Военной промышленности и в газете, по ночам посещая университетские курсы, и в одночасье изменила свою жизнь, уехав сестрой милосердия на фронт. Отныне образованная женщина могла оставаться праздной, только если она сама того хотела. Эту мысль журнал «Женское дело» выразил в послании к брошенной жене: сейчас так много работы, что женщине нет необходимости после неудачного замужества с отчаянием ожидать, что принесет будущее. И хотя среди дам высших слоев продолжали наблюдаться праздность и апатия, было ясно, что война дала интеллигенткам, не придерживавшимся радикальных убеждений, такую возможность проявить свои таланты, которой еще не было в русской социальной истории. Интересно, если бы не было революции, то продолжилась ли бы эта тенденция после войны[584]?

Война 1914 г. в еще большей степени раздробила европейское социалистическое движение, которое к тому времени уже значительно различалось по социальной базе, структуре, характеру и теории. В это время на сцене появились шовинисты, оборонцы, пораженцы, интернационалисты, «циммервальдцы» различных сортов, торговавшие оптом и в розницу своим идеологическим товаром. Мнение многих социалистов старшего поколения, которые не желали видеть Россию, побежденную прусскими юнкерами, выразила Вера Засулич. Победа Германии, сказала она, лишь ослабит западную демократию и станет угрозой пролетариату. Меньшевички Александрова и Дубнова вспоминают, как в начале военного конфликта их захватила волна патриотического энтузиазма, и как затем эта война вызвала у них отвращение[585]. У находившихся в Европе будущих коммунисток Цеткин, Балабановой и Коллонтай отвращение вызывала не только война, но и националистические настроения многих бывших товарищей. Запланированная на лето в Вене Международная конференция социалисток была отменена, а Международный женский секретариат, лишенный руководства из-за тяжелой болезни Цеткин, находился в смятении. Создавшийся вакуум заполнил Ленин и группа женщин, основавших годом раньше журнал «Работница». Предвосхищая более известные конференции, которые пройдут в Циммервальде и Кинтале, он предложил Арманд и Крупской созвать Международную конференцию социалисток в Берне с тем, чтобы склонить женщин на свою сторону антивоенной пропагандой. Это положило начало так называемому «циммервальдскому движению».

Арманд и Крупская хотели пригласить лишь левых социалисток, которые вполне определенно выступали против войны, но поскольку организационную работу они предложили Цеткин, то последняя настояла на более широком составе участниц, чтобы произвести впечатление на общественное мнение. В подготовке конференции Цеткин помогала русско-итальянская социалистка Анжелика Балабанова. Открытие конференции состоялось в Берне 26 марта 1915 г. В ее работе приняли участие более двадцати делегаток из четырех основных воюющих стран и несколько из более мелких нейтральных государств. В этом отношении конференция вряд ли оправдала ожидания ее организаторов. Ход ее работы был неровным, но результаты вполне очевидны. Было сформулировано три основные позиции в отношении войны. Российская делегация (четыре большевички и две меньшевички) во главе с Арманд и Крупской, управляемая из близлежащего кафе Лениным, высказалась за безоговорочное осуждение войны и выступила с призывом ко всем рабочим поднять революционную борьбу против своих правительств. Умеренная английская делегация предпочла просто осудить войну без каких-либо призывов к политическим действиям. Больная Цеткин, стремившаяся к единому мнению, просила Ленина пойти на компромисс. В результате по ее инициативе была принята бессодержательная антивоенная резолюция, вызвавшая насмешку у Ленина, который потребовал принятия своего варианта. Заключительные слова резолюции принадлежали русским женщинам: «Мы отвергаем ее на том основании, что она не является завершенной и достаточной, но мы не исключаем будущего сотрудничества…»[586]

Однако основная цель конференции — сделать видимой женскую оппозицию войне — отчасти была достигнута. Луиза Сомоню (руководительница «Комитета действия социалисток за мир и против шовинизма»), возвратившись с конференции, начала антивоенную пропаганду и была арестована; впоследствии она стала коммунисткой. Ее русская подруга Серафима Гопнер распространяла пацифистские листовки среди эмигрантов из России, воюющих во французской армии. Созданное после бернской конференции левыми социалистками, выступавшими против войны, «циммервальдское движение» попыталось вовлечь женщин в свою орбиту. В наброске листовки 1916 г. «От французских женщин немецким женщинам» говорилось о «содружестве скорби», объединившим две нации, и содержалось страстное воззвание к женщинам Германии объединиться с француженками, чтобы положить конец этой войне. В свою очередь, Клара Цеткин в листовке «Женщины рабочего народа, где ваши мужья? где ваши сыновья?» противопоставила международный заговор капитала международному сообществу рабочих и работниц. Весной 1915 г. немецкие женщины устроили демонстрацию перед рейхстагом, а в следующем году волна беспорядков и забастовок прокатилась по Австрии и Франции. Итальянские пацифистки еще до того, как их страна вступила в войну, продемонстрировали свое отрицательное отношение к этому намерению, улегшись на железнодорожные пути[587].

Среди русских женщин наиболее решительно антивоенную пропаганду вела Коллонтай. Объявление войны застало ее в Берлине, однако она сразу же направилась в Швецию, где и была арестована за социалистическую антивоенную агитацию. После освобождения из-под ареста (и «изгнания навеки» из Швеции), она уехала в Данию, но там также подвергалась преследованиям полиции и переехала в Норвегию. Несмотря на то что Коллонтай являлась членом Международного женского секретариата и ярой противницей войны, она не смогла присутствовать на конференции в Берне. Биография Коллонтай в достаточно полной мере объясняет ее обращение к большевизму. Помимо всего прочего, сыграли свою роль и ее неприязнь к европейским социал-демократам, и отчуждение, и разорванные дружеские связи, и призывы Ленина. К середине 1915 г. она уже была убежденной левой «циммервальдкой» и ленинцем. Благодаря своим связям и знанию языков она стала поверенным Ленина в Скандинавии, привезла скандинавскую делегацию на конференцию в Циммервальд и распространяла ленинские идеи по всей Норвегии и Швеции. В конце 1915 — начале 1916 г. она по приглашению группы социалисток-эмигранток совершила поездку по 80 американским городам, где на четырех языках произносила речи, яростно осуждавшие войну. Ее нападки на оборонцев были настолько едкими, что некоторые сочли ее немецким агентом. По возвращению Коллонтай сделала ряд замечаний в адрес американского феминизма, продемонстрировавших ее враждебность по отношению к буржуазным женским движениям[588].

Высказывания Коллонтай по поводу войны апеллировали скорее к эмоциям, чем к разуму. Двумя годами раньше, в Базеле, она верила в международную солидарность рабочего класса и его неотступную враждебность к войне; в 1914 г. она была готова признать, что правящие классы знают гораздо лучше, чем социалисты, насколько глубоко рабочие подвержены национализму, воспитанному семьей, школой, церковью и прессой. В противовес эйфории феминисток Коллонтай чувствовала разочарование и отчаяние по поводу раздробленности международного пролетариата, уничтожения производительных сил и человеческих жизней. «Нам нужны эти жизни, — говорила она, — чтобы создать ту армию, которая будет вести борьбу против империализма и капитализма». Вся испытанная Коллонтай горечь и жгучая ненависть к воюющим правительствам вылилась в ее главный антивоенный памфлет «Кому нужна война?», который заканчивался словами: «Наш враг в тылу». Это уже был традиционный ленинизм. Понятный всем язык и доступные темы жадности капиталистов и пролитой крови пролетариата привели к быстрому распространению памфлета. А его второе нелегальное издание в Петрограде в 1916 г. имело широкое хождение в столице[589].

Насколько большое влияние оказала антивоенная пропаганда на женщин в самой России? На интеллигенток очевидно незначительное. Даже чувствительные к такого рода вещам столичные студентки были полностью очарованы патриотизмом, а не большевизмом. Даже историки-коммунисты признают, что большинство бестужевок поддерживали войну, вторя феминисткам в патриотических речах и далеко превосходя их в делах. В Международный женский день 1916 г. группа студенток-большевичек расклеила прокламацию петроградского партийного комитета, в которой говорилось: «Товарищи работницы! Сегодня день нашей солидарности, день, когда женщина-работница, порвав свою вековую цепь покорности, рабства и унижения, гордо встала в ряды международного пролетариата для борьбы с общим врагом — капиталом. Женщины-работницы! Наших сыновей правительство послало на распятие капиталу, так стройте же свои организации, сплачивайтесь на фабриках и в мастерских, в конторах и за прилавками, и первый наш мощный крик бросим в лицо ненасытному капиталу: „Довольно крови! Долой войну! На всенародный суд преступное самодержавное правительство!“» Поддерживавшие войну бестужевки сорвали прокламацию, а когда она была вновь расклеена — опять сорвали. Год спустя студентки-большевички на стихийном митинге против войны смогли собрать 385 голосов, однако на следующий день патриотки ответили сбором 1000 подписей в поддержку войны. Между тем несколько сотен верных последовательниц большевиков отдали партии все свои силы и способности и встали на смену арестованным в начале войны профессиональным революционеркам. В 1917 г. их политические и медицинские навыки сослужили хорошую службу[590].

Что касается работниц, то это уже совершенно другая история. Во время войны их количество значительно увеличилось. Массовый призыв на военную службу в 1914–1917 гг. снизил количество мужчин в промышленности, подчиненной фабричной инспекции, на 12,6 %, в то время, как количество работающих женщин в тот же период возросло на 38,8 %. В начале войны женщины составляли треть от всей рабочей силы, а в 1917 г. — практически половину. Летом 1915 г. Комитет военной промышленности принял резолюцию, призывавшую к «устранению на время войны ограничений, наложенных промышленным уставом в отношении женского и подросткового труда до той степени, которая не наносит ущерб их здоровью». Эта мера открыла массе женщин путь в те сферы производства, в которых раньше их присутствие было ограничено. Количество женщин в металлургической, шахтерской и лесодобывающей отраслях достигло астрономических размеров, на множестве текстильных фабрик и даже в целых фабричных поселках отныне остались почти что одни женщины. В 1916 г. в одном Петрограде было 50 000 работниц. Однако в целом их экономическое положение не улучшилось. В первые месяцы войны большая группа женщин оказалась без работы в результате связанного с войной кризиса некоторых отраслей торговли и производства (среди первых безработных оказались женщины, занятые в производстве и распространении алкогольной продукции). Вскоре правительство решило привлечь к производству тех матерей, которые не могли содержать своих детей, так как их мужья воевали на фронте. Между тем уровень заработной платы оставался неизменным (ниже, чем мужской), в то время как цены росли[591].

Правительство, добровольные организации, феминистки — все с участием относились к положению работниц. По настоянию Лиги равноправия женщин и Международного женского союза правительство назначило женщин-инспекторов в те отрасли производства, в которых в большей степени были задействованы женщины. В начале войны женам солдат были предоставлены небольшие участки земли под огород, а во многих местах к этому прибавлялось еще и создание полугосударственными-полуобщественными комитетами общедоступных и дешевых столовых, яслей, общежитий. Правительство, ответственное за многочисленные военные потери, также предпринимало некоторые усилия по повышению пособий роженицам и защите работниц. Одним из важнейших практических шагов было объявление в самом начале войны сухого закона. Феминистки так и не смогли организовать значительное движение за трезвый образ жизни. Можно предположить, что если бы царь не подписал в 1914 г. антиалкогольный указ, то дело в свои руки взяли бы сами работницы. Этому есть доказательства[592].

В первые дни февральской революции 1917 г. генерал Нокс сказал дочери британского посла в Петрограде, что «неприятности» начались тогда, когда стоявшая в очереди за хлебом женщина бросила камень в витрину булочной. На самом же деле подобные инциденты часто случались в России и в течение двух предшествующих лет. Так называемые «хлебные погромы» начались в начале весны 1915 г. Когда 6 апреля 1915 г. в Петрограде на один день была приостановлена продажа мяса, женщины разгромили и разграбили крупный мясной рынок; то же самое, только уже из-за приостановки торговли хлебом, повторилось и два дня спустя в Москве. Во время беспорядков тяжело пострадал от булыжников комендант города. Летом все повторилось вновь, на этот раз на беспокойном Хитровском рынке. Похожие события имели место и в следующем году. Количество забастовок, в которых принимали участие женщины, было настолько велико, что нам не представляется возможным описать их. В июне 1915 г. в Иваново-Вознесенске началась «мучная забастовка», через месяц она переросла в политическую демонстрацию с требованием прекратить войну и освободить заключенных рабочих. Было убито тридцать человек. Одновременно начавшаяся забастовка в Костроме была подавлена вооруженным путем, за ней последовали массовые похороны и еще одна забастовка, в которой работницы обратились к солдатам за защитой[593].

Беспорядки, прошедшие в Петрограде в Женский день 23 февраля 1917 г., сочетали в себе все три элемента: «хлебные погромы», экономические и политические требования и широкое участие женщин. Но, кроме того, это был первый день русской революции.

2. Феминистки versus большевики

Согласно большинству оценок революционного года, женщины в качестве действующих сил истории появляются всего лишь дважды: 23 февраля, в Международный женский день, когда женщины-работницы и жены солдат заполнили улицы Петрограда, и в финальном акте, когда в октябре так называемый Женский батальон принимал участие в защите Зимнего дворца и Временного правительства. Этот краткий временной промежуток определил судьбу страны, и нет нужды пытаться преувеличивать ту роль, которую играли женщины в это решающее и беспокойное для новой России время. За некоторым исключением, боровшиеся за власть политические силы в большинстве своем состояли из мужчин и ими же возглавлялись: правительство, партии, советы, армия, крестьянские общины, национальные организации, кооперативы, промышленные предприятия и профсоюзы. Однако это обстоятельство не должно преуменьшать тот факт, что оба события, в которые были вовлечены женщины, органично связаны друг с другом и с женским освободительным движением в целом. Неудивительно, что данная связь не получила должного освещения в литературе, посвященной революции: в условиях глобального, потрясшего весь мир переворота многие социальные проблемы стали казаться второстепенными. Чисто политические оценки революции, как этого и следовало ожидать, после событий 23 февраля обусловили исчезновение женщин из поля зрения историков, к тому же тема создания и политического значения женских военных формирований игнорировалось. Но сейчас стоит обратиться к этим проблемам, проанализировав их в контексте конфликта между большевиками и феминистками. Этот конфликт носил эпизодический и случайный характер, и вряд ли тогда существовали прямые контакты между феминистками и их врагами-социалистками, как это было в предреволюционные годы. Тем не менее эти восемь революционных месяцев как никогда ясно показывают фундаментальные различия между ними.

Первый эпизод революции начался с беспорядков в столице 23 февраля 1917 г., в день, который, начиная с 1913 г., периодически отмечался в России как Международный женский день. Вскоре после этого Питирим Сорокин записал в своем дневнике: «Если будущие историки захотят узнать, кто начал русскую революцию, то им не следует создавать запутанной теории. Революцию начали голодные женщины и дети, требовавшие хлеба. Они начали с крушения трамвайных вагонов и погрома мелких магазинчиков. И только позже, вместе с рабочими и политиками, они стали стремиться к тому, чтобы разрушить мощное здание русского самодержавия»[594]. Для опровержения простых истин, содержавшихся в этом свидетельстве, было написано несколько впечатляющих исследований. И все же по существу эта мысль верна. Нам никогда не удастся измерить глубину желания работниц и масс в целом «разрушить» самодержавие, но все-таки они его разрушили. Очевидная безнаказанность массовых гражданских беспорядков продемонстрировала категорическую неспособность правительства обеспечить порядок в самом центре сосредоточения своей власти.

Большевистское женское движение не претендовало на революционные лавры по той простой причине, что оно прекратило свое существование. В 1914 г. группа сотрудниц журнала «Работница» была арестована, и в последующие два года Женский день отмечался только лишь выпуском прокламаций и проведением случайных митингов. Служащая петроградской табачной фабрики Мелания Савченко вспоминает, как в 1915 г. она с группой рабочих и несколькими студентками-медичками распространяли на фабрике прокламацию, посвященную Женскому дню. Однако в 1916 г., накануне очередного празднования, все они оказались в тюрьме и находились там вплоть до 27 февраля 1917 г. Подобная судьба ожидала всех рабочих, занимавшихся в годы войны подпольной деятельностью. К январю 1917 г. бесконечные очереди за продуктами спровоцировали протест петроградских женщин низшего класса (психологический факт, который полностью не соответствует уверениям Г. Каткова о том, что в действительности не было никакого дефицита)[595]. 9 января все они находились на улице, отдавая дань событиям «Кровавого воскресенья». Месяц спустя масла в огонь подлила и забастовка рабочих Путиловского завода. Персонал трамвайного депо Васильевского острова, состоявший преимущественно из женщин, чувствуя за несколько дней до 23 февраля всеобщее беспокойство, направил свою представительницу в расквартированный поблизости 180-й пехотный полк, чтобы выяснить у солдат, будут ли они стрелять в них или нет. Ответ был отрицательным, и 23-го рабочие депо присоединились к демонстрации[596].

Если и существовал какой-либо план организации этих событий, то, несомненно, большевики не имели к нему никакого отношения. Накануне Женского дня Каюров, член петроградского ЦК партии большевиков, посоветовал группе работниц с Выборгской стороны, обратившихся за советом, как отметить праздник, «воздержаться от самостоятельных действий и следовать инструкциям ЦК». А когда они все-таки решили устроить забастовку, он пришел в ярость. Шляпников докладывал, что организация большевиков не может даже выпустить прокламацию к Женскому дню из-за того, что типографии не работали. Межрайонцы, независимая группа меньшевиков[597], восполнили этот пробел, выпустив антивоенные листовки, адресованные женщинам. Женщины текстильных предприятий Выборгской стороны, при минимальном участии социал-демократов всех направлений, отметили Женский день под лозунгом «Война, дороговизна и положение женщины-работницы». На одном из этих митингов призыв забастовщиц «На Невский!» был поддержан толпой уставших от очередей женщин, и вся эта масса хлынула через мосты в центр. Оказавшись в центре города, процессия женщин и детей влилась в общую демонстрацию. По мнению Троцкого, в те дни женщины играли ключевую роль в отношениях между рабочими и солдатами, противостоявшими друг другу на бушующих улицах. «Они шли на кордоны солдат смелее, чем мужчины, — писал он, — хватались за винтовки, просили, почти приказывали: „Бросайте ружья и присоединяйтесь к нам“»[598].

Для историков женского движения самыми интересными во всем этом являются не вопросы о том, насколько существенным был вклад женщин Петрограда в свержение самодержавия, или же до какой степени они были подвержены большевистской пропаганде, а скорее: кто после этих событий признал революционный потенциал работниц и солдатских жен? Кто удовлетворил их насущные требования? Кто оказался в состоянии обеспечить их приверженность делу революции в этом неумолимом ходе революционных событий?

Во время Февральской революции феминистские организации успешно функционировали, особенно по сравнению с прекратившей свое существование большевистской женской группой. Всероссийское женское Взаимноблаготворительное общество, Лига равноправия женщин и Прогрессивная партия продолжали работать с огромным энтузиазмом под руководством своих довоенных лидеров Шабановой, Шишкиной-Явейн и Покровской. И «Женское дело», и «Женский вестник» продолжали выходить регулярно. Война вызвала новую волну интереса к феминизму, и женские общества стали расти, как грибы. Еще до Февральского восстания Шабанова, воспользовавшись ситуацией и некомпетентностью Министерства внутренних дел, сумела объединить эти группы и провозгласила образование Всероссийского женского общества, впоследствии переименованного в Национальный женский совет, который в свою очередь присоединился к Международному женскому совету. Мечта Философовой сбылась, по крайней мере на бумаге. В мае Совет был «признан» Временным правительством. В знак признательности провозгласил своим президентом Павла Милюкова! Несмотря на то, что Совет с момента создания имел 30 отделений, свое первое заседание он провел только в декабре 1917 г. — слишком поздно для того, чтобы это могло иметь какое-либо значение. В мае Шишкина-Явейн реорганизовала Лигу равноправия женщин в Республиканский Союз демократических женских организаций, программа которого включала в себя требования рабочего законодательства, аграрной реформы, демократической республики и войны до победного конца. По духу эта программа была близка взглядам радикальных демократов, которые впоследствии стали преобладать во Временном правительстве. В соответствии с феминистской традицией новый Союз апеллировал ко всем демократически настроенным женщинам, включая членов профсоюзов и «менее сознательных», но стремящихся к «объединению представительниц различных партий и политических течений». Митинги и собрания организовывались в огромном количестве. Однако феминисткам лучше удавалось привлечение на свою сторону выдающихся представительниц интеллигенции, таких как Фигнер, Брешковская, Кускова и Любовь Аксельрод, чем руководство широкими массами женщин[599].

Лига не теряла времени и продвигала основную задачу феминистского движения — достижение политического равноправия женщин. Вскоре после принятия расплывчатой декларации о созыве Учредительного собрания только что сформированное Временное правительство получило петицию от Лиги с требованием предоставления женщинам права участия в предстоящих выборах. За этим последовал визит депутации Лиги к премьер-министру князю Львову. Львов повел себя уклончиво и отказался опубликовать дополнительное постановление о предоставлении женщинам права голоса. В ответ Лига организовала одну из первых массовых демонстраций в революционном Петрограде. Она началась утром 20 марта с выступлений в городской Думе Тырковой, Шишкиной-Явейн и Веры Фигнер, которую феминистки привлекли на свою сторону. Союз между старой террористкой Фигнер и либеральными феминистками был более естествен, чем может показаться на первый взгляд. Фигнер, будучи не в состоянии воспринять новые партийные идеи, была без сомнения привлечена демократической программой феминисток, с которыми она познакомилась еще в начале 1906 г. Со своей стороны феминистки были рады украсить свою трибуну этим подлинным реликтом русской революции, чьи радикальные настроения с возрастом ослабли. Около 40 000 женщин — студенток, представительниц интеллигенции, работниц — проследовали от городской Думы к Таврическому дворцу, чтобы предъявить Временному правительству свои требования. Процессия возглавлялась автомобилем, в котором находились Фигнер, Шишкина-Явейн и несколько студенток Бестужевских курсов, и охранялась женской конной милицией. Демонстрантки несли транспаранты с лозунгами: «Место женщины — в Учредительном собрании», «Война до победного конца».

Результаты этого впечатляющего проявления феминистской тактики были разочаровывающими. Подойдя к Таврическому дворцу, демонстрация, заполнившая широкую Шпалерную улицу, была вынуждена ждать, пока промарширует несколько солдатских полков. После этого Шишкина-Явейн, обращаясь к Чхеидзе как представителю Совета и Родзянко, представлявшему Временное правительство[600], произнесла пламенную речь, полную ссылок на Фигнер и других героинь революции, которую закончила категорическим требованием предоставления женщинам права голоса. Чхеидзе, как осторожный политик, произнес: «Мы будем вместе бороться за ваши справедливо заслуженные права», в ответ на что последовал выкрик из толпы: «Против кого?». Родзянко, как всегда, колебался; тем не менее оба они заслужили аплодисменты собравшихся феминисток и Фигнер, остававшейся в машине, чтобы не быть смятой толпой. Однако два момента внесли диссонанс в общий настрой демонстрации. Некоторые из солдат считали, что женщины должны дождаться конца войны, прежде чем выставлять свои требования, а женщина-большевичка, выскочив из толпы, попыталась отвлечь внимание присутствующих от бесполезных требований феминисток, рисуя перед ними ужасы войны. Феминистки были возмущены, а кто-то из толпы, желая услужить, толкнул выступавшую на ступени Таврического дворца. В данный момент, возможно, большевички и феминистки были ближе всего к тому, чтобы вцепиться друг другу в волосы. По свидетельству Коллонтай, солидарность демонстранток была нарушена, и некоторые участницы выразили свою симпатию лишенной слова большевичке. Тем временем руководители Лиги отправились в кабинет Родзянко, где им были даны очередные расплывчатые заверения[601].

Без сомнения, антифеминизм был мертв в России, даже среди тех, кто стоял за дело народной свободы. Зинаида Гиппиус, наблюдавшая за женской демонстрацией из своей «башни» возле Таврического дворца, оставила по этому поводу несколько ядовитых замечаний в своем дневнике. По ее мнению, женщины «весьма дурно проявили свое „человеколюбие“», добиваясь права освобождения, не заслужив его и не понимая всей ответственности, которая из этого вытекает. Демонстрируя недостаток логики, так же как и неосведомленность о том, как много усилий приложили русские женщины, добиваясь своих прав, Гиппиус раздраженно советовала им бороться за освобождение всего общества, не зацикливаясь на феминизме, который противопоставляет женщин мужчинам. Как и предсказывали феминистки, многие уже успели забыть жертвы и свершения женщин во время войны. Был прецедент, когда редактору «Женского дела» позвонил «народник», по его заявлению не бывший ранее противником женского избирательного права, чтобы выразить свою озабоченность тем, что предоставление женщинам возможности участвовать в выборах в Учредительное собрание может привести к восстановлению монархии. Большинство представителей интеллигенции, включая членов Совета, разделяли эту точку зрения и предлагали, чтобы Собрание само решило этот вопрос[602].

Однако партии, находящиеся у власти, были слишком долго привержены идее женского равноправия, чтобы отказаться от нее. Все социалистические и «демократические» группы включили этот пункт в свои программы. Брошюры, посвященные данному вопросу, наводнили страну, как и в 1905 г. К концу лета в состав центральных комитетов всех ведущих политических партий входили женщины: Коллонтай у большевиков, Бройдо и Плисецкая у объединенных меньшевиков[603], Брешковская (в качестве почетного члена) у эсеров и Спиридонова у левых эсеров. К Тырковой, старейшему члену ЦК кадетской партии, присоединилась падчерица Петрункевича, графиня Софья Панина, широко известная в России филантропка. Благодаря избирательному праву, предоставленному женщинам Временным правительством весной 1917 г., некоторые из них были избраны в городские думы обеих столиц. Вопрос о женских политических правах был рассмотрен на специальном заседании по разработке закона о выборах в Учредительное собрание. По свидетельству кадетов, он не встретил серьезного противодействия, и 20 июля правительство ратифицировало решение о предоставлении всем женщинам, достигшим 21 года, избирательных прав. Таким образом, Россия стала первой из воюющих стран (и первой крупной державой в мире), принявшей закон о всеобщем избирательном праве[604].

Тыркова с некоторой иронией повествует о том, как вести о давно ожидавшейся победе феминисток были восприняты женщинами на улице. После того, как князь Львов объявил о решении правительства[605], одна из феминисток в порыве энтузиазма подошла к толпе женщин, стоявших в очереди в булочную. «Поздравляю вас, гражданки, — провозгласила она. — Мы, русские женщины, получаем права». Женщины, уставшие от стояния в очереди, смотрели на даму с безразличием и непониманием. Затем стоявший рядом солдат ухмыльнулся и спросил: «Это значит, я теперь что, свою бабу и ударить не смей?». После этого очередь оживилась. «Нет, голубчик, — закричали они, — довольно. Небось, сунься-ка. Дадим мы себя теперь бить. Как бы не так. Теперь правов таких нет»[606].

Временное правительство в промежутках между военными и политическими кризисами продолжало принимать законы, которые способствовали дальнейшему уравнению в правах русских женщин. В июне женщины-юристы получили право заниматься адвокатской практикой, тогда же женщины были включены в состав суда присяжных. В августе женщинам были гарантированы равная оплата труда и равное с мужчинами право занимать государственные должности; это было большим благом для школьных учительниц, представлявших самый большой процент женщин среди государственных служащих, которые впервые почувствовали себя равными с мужчинами. Министерство просвещения, в котором товарищем министра была графиня Панина, разработало проект преобразования высших женских курсов в настоящие женские университеты, во всех отношениях равные мужским[607]. Не вызывает сомнений, что, если бы Временное правительство имело возможность дольше остаться у власти, то оно бы, при условии постоянного контроля со стороны феминисток, заложило бы фундамент для дальнейшей эмансипации женщин. Однако Временное правительство было уничтожено большевиками, имевшими свою собственную программу освобождения женщин, а также войной, снова обративший на себя внимание русских феминисток, после того как они достигли своей основной политической цели.

Первая мировая война, расколовшая в 1914 г. русскую интеллигенцию, продолжала оказывать то же воздействие и в течение революционных месяцев 1917 г. Представители «патриотического» крыла, включая и многих мнимых социалистов, были напуганы братанием, дезертирством и разговорами о сепаратном мире, хотя большинство из них выражали свою озабоченность лишь на словах. Однако более смелые поспешили вступить в добровольческие военные части, формировавшиеся для защиты отечества от немецкой агрессии. Для укрепления тыла этой армии были созданы специальные объединения, состоявшие из лиц, награжденных крестом Святого Георгия, бежавших военнопленных и раненых. Для сопротивления пораженческой пропаганде большевиков на фронт было направлено множество комиссаров-социалистов. Среди них были и такие почтенные революционеры, как Лев Дейч и Вера Засулич, чья Лига личного примера являлась отделом пропаганды зарождавшейся революционной армии. Некоторые из созданных боевых подразделений называли себя «Ударными батальонами» или «Батальонами смерти», дабы подчеркнуть их готовность умереть, если это необходимо, за свою страну. Именно в этой обстановке, в мае 1917 г. возник Женский батальон — одно из первых добровольческих объединений.

Идея его создания исходила от Бочкаревой («Яшки»). Однажды, приехав в столицу, она встретилась с Родзянко, который поинтересовался у нее, как можно поддержать моральный дух солдат. В ответ она предложила создать под ее командованием «Женский батальон смерти», который служил бы примером доблести для колеблющихся солдат. Предложение было одобрено Керенским и Брусиловым, и Бочкаревой предложили рассказать о своих намерениях на массовом патриотическом митинге, который должен был состояться 21 мая в Мариинском театре. Волнуясь, эта простая женщина-солдат взошла на трибуну и произнесла следующие слова: «Мужчины и гражданки! Наша мать гибнет. Наша мать — это Россия. Я хочу помочь спасти ее. Мне нужны женщины, чьи сердца кристально чисты, у кого чистые души, и чьи побуждения возвышенны. С такими женщинами, подающими пример самопожертвования, вы, мужчины, поймете свой долг в этот великий час». Эмоции захлестнули ее, и она не смогла больше ничего сказать. Однако в накаленной атмосфере этого собрания было более чем достаточно нескольких слов и жестов. В эту же ночь в Женский батальон записались 1500 женщин. Под штаб приспособили находившийся поблизости женский институт; и на следующий день пришли еще 500 добровольцев[608].

Отклик на призыв был более чем удовлетворительным, даже если принять во внимание тот факт, что большинство доброволок не имели никакой подготовки. Записавшиеся в батальон женщины прошли медицинское обследование, их коротко подстригли, выдали форму, сформировали роты и взводы. Инструкторы-мужчины были приглашены из Волынского полка, а инструкторы-женщины — из числа более образованных доброволок. Яшка, отзывавшаяся на обращение «господин начальник», железной рукой руководила своими двумя батальонами (в каждом из которых было по 1 000 женщин). Когда один из офицеров выразил опасение, что женские батальоны не смогут подготовить много солдат для русской армии, Яшка четко заявила, что у них будет господствовать строжайшая нравственная дисциплина. В первые же два дня она отчислила 80 женщин; наказывая провинившихся, в особенности тех, кто пытался заигрывать с инструкторами, она прибегала к пощечинам и заставляла стоять по стойке «смирно». По ее мнению, секс на время войны должен быть объявлен вне закона. Автократические методы Бочкаревой привели к мятежу среди рядового состава. Доброволки-«демократки» и агитаторы большевиков сеяли зерна смуты, требуя создать солдатские комитеты или распустить батальоны. Бочкарева уволила всех пробольшевистски настроенных женщин и повела напряженную борьбу против организации солдатских комитетов, однако агитация большевиков и драконовская дисциплина Бочкаревой привели к тому, что с ней осталось только 300 из первоначально прибывших 2000 доброволок[609].

Кто же были эти женщины? Малочисленность источников не оставляет нам ничего иного, кроме построения предположений. Бочкарева отбирала женщин из всех социальных слоев. Изначально в батальоне были женщины из известных семей, выпускницы университетов, крестьянки как и она сама, прислуга. В числе тех, кто остался ей верен до конца и пошел за ней в бой, как она утверждала, были в основном крестьянки, «но очень преданные родной России». Ее помощницами были несколько дам знатного происхождения. Между тем журналистка Бесси Битти, которая некоторое время провела среди этих женщин и была более любопытной, чем Бочкарева, наряду с крестьянками встречала стенографисток, портних, фабричных работниц, студенток, медсестер и врачей. По национальной принадлежности все они были русскими, не считая полячки, казачки, японки и, возможно, одной еврейки. В большинстве своем это были молодые женщины в возрасте до 35 лет (за одним или двумя исключениями). Коллонтай утверждала, что среди этих женщин отсутствовал не только пролетарский элемент (что в значительной степени, если не полностью, было правдой), но и самосознание, и что к борьбе их подтолкнуло либо личное горе, либо неудача в любви. Это мнение подтверждали и наблюдения, сделанные другими людьми, хотя никто не отрицал, что стремление уйти от личных проблем (наиболее сильно проявившееся, например у той же Бочкаревой) сочеталось с неподдельной и даже фанатичной любовью к своей стране. Среди тех, кто демонстрировал исключительное дисциплинарное рвение, оказались наиболее образованные представительницы патриотически настроенной части интеллигенции. Они несомненно нашли бы себе место в аналогичных объединениях, но только не под руководством Бочкаревой[610].

Батальон смерти Бочкаревой привел феминисток в восторг. В то время как Покровская на страницах «Женского вестника» расточала ему похвалы, Шабанова принимала прибывшую в июне в столицу Эммелин Панкхерст, тем самым укрепляя связи между феминизмом и патриотизмом. Ярая суфражетка, а с началом войны — патриотка, Панкхерст была направлена Ллойд Джорджем с полуофициальным заданием поддержать победный дух русских женщин и воевавших мужчин. Моральный союз Антанты и русского феминизма был заключен в ресторане гостиницы «Астория», где Панкхерст и Бочкарева в присутствии гостей Анны Шабановой вместе отужинали. Руководительница русских феминисток сопровождала Панкхерст в казармы Женского батальона, а также на различные собрания, призванные изыскать средства для его поддержки. На одном из таких собраний Панкхерст обратилась к русским мужчинам с вопросом: «Должны ли женщины сражаться? Есть ли среди вас те, кто останется дома, позволив женщинам сражаться в одиночку?». Когда лучшие представительницы батальона собрались в Исакиевском соборе, Шабанова и Панкхерст были уже там. На обратном пути в казармы они отдали Панкхерст честь. Два дня спустя Лига равноправия женщин Шишкиной-Явейн организовала прощальную церемонию в Казанском соборе, откуда женские части промаршировали до Варшавского вокзала[611].

Те русские, которые выступали против войны, смотрели на участие в ней женщин с неприязнью. «В организации этих батальонов, — провозглашалось петроградским комитетом крестьянских депутатов, — мы видим не только совершенно неуместный и недопустимый водевиль, но также и недвусмысленную и преднамеренную попытку буржуазии использовать все средства для продолжения этой ужасной войны, пока они не получат, что хотят». Однако, откровенно обвиняя правящий режим в эксплуатации этих женщин, крестьянские депутаты не забыли отметить мужество и революционный энтузиазм самих женщин. Ответом на эти замечания послужила статья, опубликованная в «Женском деле», в которой решительно заявлялось, что женщины, если они того хотят, имеют право наравне с мужчинами защищать свою страну. Между тем там же признавалось, что эта попытка не достигла своей основной цели — поднятия боевого духа армии. Большевики в своих суждениях были более резкими. «Неужели мы так измельчали, — гласило воззвание к матерям солдат из Женского батальона, — что нам и милосердие нипочем, что не любовь и сострадание к ближнему живет в нас, а грязная, некрасивая жажда крови и только крови?»[612]

Энтузиазм феминисток и других добровольцев по созданию женского военного движения не ослабили ни критические замечания, ни поражения на фронте. Подражая патриотическому жесту Лили Браун, бывшей одно время соратницей Цеткин по немецкому социалистическому женскому движению, Ольга Нечаева из Российского союза женских демократических организаций предложила Керенскому законопроект по набору женщин на нестроевую службу. По его условиям, женщины в возрасте от 18 до 45 лет (за исключением работниц, крестьянок и матерей с детьми до пяти лет) должны были быть призваны на некоторые государственные службы, дабы освободить мужчин для выполнения воинского долга. Высказываясь по поводу этого плана, Тыркова даже не попыталась скрыть связь между этим патриотическим жестом и стремлениями феминисток. Она выразила надежду, что этот шаг найдет применение силам безработных в настоящее время городских женщин среднего и высшего классов. Давнишняя соратница Философовой и Шабановой, Нечаева, была назначена Керенским главой комиссии по изучению возможностей замены мужчин женщинами в рамках военного министерства. Из-за отсутствия каких-либо источников можно заключить, что проект провалился. Однако в любом случае, до Октябрьской революции не было столь широкомасштабного набора женщин на работы в тылу[613].

В течение всего лета 1917 г. быстрыми темпами росло количество женщин, зачисленных в военные подразделения. Женские батальоны, созданные по образцу бочкаревского, возникли в Москве, Перми, Одессе и Екатеринодаре; более мелкие соединения, такие как пулеметные расчеты и роты связи, появились в нескольких городах, включая Киев и Саратов. Эти подразделения были настолько многочисленны, что на юге России был создан специальный Черноморский военный союз женщин. Отныне в результате набора женщин в мужские военные части появились специальные женские военные подразделения. По-видимому, многие женщины больше не верили в то, что мужчины смогут выиграть войну. «В конечном счете, — писала Тыркова, — женщина направляет свою энергию на военные задачи, так как она горько разочаровалась и иногда даже стала враждебно относиться к пагубному ослаблению мужской силы». В августе 1917 г. (с 1 по 5) Всероссийский союз сестер милосердия, петроградский оргкомитет которого возглавляла армейская медсестра Е. М. Малисон, созвал первый (и единственный) Всероссийский съезд сестер. Его делегатки представляли различные женские батальоны, местные военные союзы и медицинские подразделения; на трибуне царил дух феминизма и эсерского патриотизма. Нечаева и другие феминистки доложили о планах по мобилизации женщин, а неувядаемая Брешковская вспомнила яркие дни своей революционной молодости, проведя параллель между героическими подвигами того времени и текущей борьбой за победу России. Съезд был окружен аурой оптимистического патриотизма, однако каких-либо свидетельств о последующей его деятельности нет[614].

Информация о судьбе местных женских батальонов весьма скудная. Помимо петроградского подразделения Яшки, известно о деятельности лишь пермского батальона. Полностью укомплектован был только, возможно, самый крупный, Московский батальон (1 000-1 500 бойцов). По свидетельству Яшки, к которой члены московского батальона относились враждебно, он был испорчен шелковыми чулками и интеллектом высоких каблуков. Единственные данные об общем количестве женщин в батальонах (5 000 осенью 1917 г.) содержатся в работе Бесси Битти. В надежде вновь принять участие в сражениях Бочкарева со своим подразделением возвратилась на фронт, однако там господствовали настроения дезертирства. Солдаты пригрозили ей, а над 20 женщинами устроили самосуд. Недовольная распадом армии, она распустила остатки своего батальона. После Октябрьского восстания Бочкарева отправилась на поиски Корнилова, а в Гражданскую войну сражалась на стороне белогвардейцев[615].

Последним эпизодом стала защита Зимнего дворца в октябре 1917 г. Подразделение, которое принимало в этом участие, было не Женским батальоном, а группой рядовых женщин, взятых из одного из последних батальонов, сформированных в Петрограде после того, как Бочкарева уехала на фронт[616]. По свидетельству Битти, 1100 его бойцов, хорошо подготовленные князем Кудашевым, были на порядок выше женщин из соединения Яшки. Планировалось, что 24 октября этот батальон уедет на фронт, но, по свидетельству Тырковой (одному из немногих, на которые можно положиться), Керенский отдал ему приказ идти к Зимнему дворцу для защиты Временного правительства. Однако, рассказывает Тыркова, командир батальона отказалась выполнять приказ и послала только 135 женщин «охранять автомобили, которые заправлялись бензином на складах, работники которых бастовали». Эти женщины, продолжает Тыркова, не имели ни малейшего желания защищать Временное (или любое другое) правительство, но были вынуждены вступить в бой против своей воли. Британский военный советник генерал Нокс утверждал, что в большинстве своем эти женщины были представительницами интеллигенции, что соответствует более позднему описанию их Лениным как «кадетских дам». Однако журналист Альберт Уильямс утверждал, что главным образом они были выходцами из пролетарских слоев. К сожалению никаких статистических данных на этот счет нет. Но все свидетельства сходятся в том, что, каким бы ни было их первоначальное нежелание сражаться, все они боролись с той доблестью, которую русские женщины демонстрировали на всех полях сражений[617].

Долгое время ходили слухи о том, что после взятия Зимнего этих женщин насиловали и пытали. Говорили, что трех женщин раздели и бросили в Неву из окон дворца, однако в это вряд ли можно поверить, учитывая ширину набережной. Еще до начала этих событий Сорокин уже начал сочинять ужасные рассказы. Между тем другие источники (Тыркова, Сиссон, Мюриел Баченэн) не упоминают ни смертей, ни ранений. Факты, как они представлялись большевику Мандельбауму и другим, таковы: было три случая изнасилования, которые обошлись без летального исхода, и одно самоубийство, все женщины были подвергнуты избиению и оскорблениям, но в других отношениях им не причинили вреда, и вскоре они вернулись в свой лагерь за пределами столицы. Через несколько недель батальон был распущен[618].

Вкратце остановимся на деятельности феминисток и других, настроенных против большевиков женщин до начала Октябрьской революции. Перед лицом угрозы захвата власти большевиками в конце войны стали постепенно разрешаться еще сохранившиеся разногласия между «буржуазными» феминистками и женщинами умеренных социалистических партий. Например, в Совете республики женщины были представлены как в демократических, так и в привилегированных (или «буржуазных») куриях данного органа. Однако женщины первой группы были тепло встречены правыми: Кускова из Кооперативного союза произнесла решительную «оборонческую» речь, а бывшая долгое время идеологом меньшевиков Любовь Аксельрод охарактеризовала правый меньшевизм, заявив, что марксисты всегда были ближе к либерализму, чем к анархизму, в особенности в революционные времена[619].

Последний взгляд на Лигу равноправия женщин — ее избирательный список на выборах в Учредительное собрание — свидетельствует о том, что как в социальном, так и в политическом отношении Лига скорее была демократической, чем буржуазной. Из десяти кандидаток две были врачами, три — преподавательницами или профессорами, одна — журналисткой, и еще три были активно заняты в общественной работе (кооперативы, профсоюзы и т. п.). По политическим убеждениям кандидатки представляли собой смесь феминисток, либералок и умеренных социалисток. Это были: председательница Лиги равноправия Шишкина-Явейн; представительница Кооперативной центральной телефонной станции Кускова, историк А. Я. Ефименко, первая покровительница «легального марксизма» А. Калмыкова, лектор Бестужевских курсов Е. Н. Щепкина; преподавательница Женского медицинского института Л. М. Горолиц-Власова, бывший президент Союза равноправия женщин, учительница Мария Чехова. Другие три кандидатки — писательница, врач из Киева и профсоюзная активистка[620].

Прежде чем перейти к хронике действий большевичек в 1917 г., необходимо некоторое предостережение. По сравнению с источниками по феминистскому движению данного периода источники, освещающие деятельность большевичек имеются в относительно большом количестве. Несомненно партийные архивы полны материалов; значительное количество выпускниц исторических факультетов советских университетов и институтов использовали их в подготовке своих дипломов. Малочисленность или недоступность источников по истории феминистских и меньшевистских женских объединений может привести к искаженному мнению о значительных расхождениях между деятельностью большевичек и всех остальных. Дабы сохранить некоторый баланс, я отдавал предпочтение скорее воспоминаниям современников и источникам тех лет, нежели без конца повторяющимся и односторонним мнениям, встреченным во второстепенных советских работах по данному вопросу. Но необходимо принять во внимание, что в 1917 г. большевикам не было равных в организационной и пропагандистской работе среди городских женщин низших слоев.

13 марта на пленуме петроградского комитета партии большевиков Слуцкая (участница съезда 1908 г.) предложила учредить Бюро работниц и возродить журнал «Работница». Комитет выразил свое согласие, и уже через два дня Слуцкая доложила о создании Бюро. Ее заверения в том, что Бюро не будет действовать независимо от партии, превратились в клише, которое на протяжении последующих 12 лет будет постоянно повторяться. В апреле и мае в районах Петрограда были созданы агитационные бюро, комиссии и объединения, центры по подготовке кадров. Со временем женские комиссии «проросли» во всех районных комитетах, хотя в течении еще нескольких месяцев терминология оставалась расплывчатой и неточной. Для вовлечения беспартийных работниц в деятельность партии также использовались клубы и профсоюзы. С возрождением 10 мая «Работницы» начался второй этап в организации пролетарского женского движения. Возглавила журнал работница, выпускница партийной школы в Лонжюмо А. Васильева, а помогали ей сотрудницы редакции «Работницы» 1914 г.: Николаева, Сталь, Елизарова. Главным агитатором и автором журнала стала приехавшая в середине марта Коллонтай. Между делами в Швеции и Финляндии, агитационными вылазками в среду балтийских моряков и другими партийными заданиями 45-летняя Коллонтай постоянно выступала в столичных пригородах, собирая толпы слушателей[621].

«Работница» стала выходить несколько раз в месяц общим тиражом 40–50 тыс. экземпляров. Она объясняла большевистскую программу в понятиях, доступных женщинам, и особенно обращая внимание на проблемы войны, высокие цены и тяжелые условия труда. Когда во время июльских событий отряд юнкеров совершил налет на канцелярию журнала, редакторы спрятали литеры и готовящиеся материалы, а после того как суматоха улеглась, вновь стали работать. В промышленных районах города и военных частях предприимчивые большевички дополняли деятельность по изданию «Работницы» самодеятельной агитацией: Крупская и Женя Егорова (революционный псевдоним латвийской большевички Эллы Лейпин) действовали в беспокойном Выборгском районе, Слуцкая — на Васильевском острове, Людмила Сталь — на военно-морской базе в Кронштадте, Анна Иткина — за Нарвской заставой. Инесса Арманд ездила в Москву и там руководила аналогичной группой женщин, сложившейся вокруг журнала «Жизнь работницы»[622].

Редакционная группа журнала «Работница» избрала для себя «выездной» стиль работы. С утра, после написания редакционной статьи, издательницы отправлялись на фабрики и предприятия, чтобы лично поговорить с работницами. Впервые в истории революционного движения агитация проходила легально; большевики стремились сделать ее систематической и на высоком уровне. Были созданы школы для женщин, в которых опытные революционерки стремились научить работниц агитации. Затем выпускницы этих школ отправлялись назад, на свои фабрики, агитировать и вербовать сторонниц, учить других, распространять «Работницу» и отчитываться в редакции. Журнал «Работница» стал, таким образом, центром агитационной сети, которая, хотя и была скромной по размеру и результатам деятельности, послужила моделью послереволюционной мобилизации женщин. В целом эта деятельность была одним из этапов на пути от подпольных кружков 1890-х гг. к формированию сети обучающих центров — будущих женотделов. Основной темой пропаганды 1917 г. являлась солидарность работниц и рабочих в их неприятии войны и тех, кто, наподобие феминисток, ее поддерживал[623].

Движение использовало ту же тактику, что и в 1905–1907 гг.: нападки на феминисток и пропаганда среди женщин низших слоев. Первую задачу, естественно, взяла на себя Коллонтай. И уже на следующий день после приезда в Петроград она была и в Таврическом дворце, где проходило собрание феминисток, и на улицах, агитируя против сотрудничества с правительством. В какой-то момент она сообщает, что солдаты пригрозили заколоть ее штыками. На следующий день она едко отозвалась о попытках «барынек» из Лиги вырвать у Родзянко обязательство предоставить им право голоса. «Учредительное собрание — это не клуб, ключи от которого находятся в кармане господина Родзянко, — писала она в „Правде“, — и ни он, ни все Временное правительство не смогут помешать той или иной части населения его получить». В Петрограде и Москве большевички и работницы посещали собрания феминисток, на которых зачитывали свои антифеминистские резолюции и настоятельно советовали собравшимся обратить внимание на проблемы войны и эксплуатации. Когда в апреле феминистки созвали в Москве Всероссийский съезд женщин, делегация работниц, возглавляемая Инессой Арманд, вновь прибегла к тактике 1908 г. и покинула съезд после того, как были оглашены ее заявления[624].

На страницах «Правды» и «Работницы» большевички освещали политические принципы и экономические позиции партии в отношении женского вопроса. Написанные понятным языком брошюры, как например «Работница и Учредительное собрание» Коллонтай, сводили сложные революционные теории к повседневным понятиям, которые были ясны каждой пролетарской домохозяйке: голодные дети, муж на фронте и политический разрыв между миротворцами-большевиками и спекулировавшими на войне капиталистами. Несмотря на то что эти материалы имели широкое хождение и их легко можно было достать, большевички по-прежнему прибегали к методам конспирации: неграмотная работница Станислава Вишневская настояла на том, чтобы нарядиться гадалкой и с колодой карт и корзиной агитационной литературы ходить по фабрикам. Отныне массовые митинги, собиравшие огромное количество женщин, проводились в цирке Чинизелли и цирке Модерн[625]. Если оценивать роль работниц в различных акциях протеста, включая и Октябрьскую революцию, а также ее последующую защиту, то можно заключить, что в большинстве своем работницы, как и автор «Почему я стала коммунисткой?», видели в Ленине «наиболее яростного врага капитала» и, по ассоциации с этим, — войны[626].

На основании доступных источников, которые вполне могут ввести и в заблуждение, можно сделать вывод, что деятельность меньшевиков в Петрограде по привлечению на свою сторону работниц была незначительной. Всерьез их пресса затрагивала лишь экономические проблемы, избегая говорить о трудных организационных вопросах, а их экономическая программа, касавшаяся женщин, была идентична большевистской. Свою роль сыграло также и отсутствие единства, поскольку некоторые меньшевички очевидно согласились работать с феминистками, а другие отказались. Пропаганда меньшевиков и эсеров среди работниц превзошла агитационную работу большевиков только во время реакции, наступившей после июльских событий. На фабрике «Новый Прометей» антибольшевистские настроения были настолько сильны, что большевистских агитаторов там попросту закидали всем, что попалось под руку. Объединенная группа меньшевиков, имевшая своего рода женский отдел, возглавляемый Евой Бройдо, первой призвала к созыву конференции петроградских работниц в октябре 1917 г. Эта конференция приняла резолюцию о создании специальных комиссий по агитации и организации женщин, однако впоследствии эти намерения не были подкреплены соответствующими действиями[627].

Иллюстрацией к способностям большевиков устанавливать связи с городскими массами путем увязывания политических лозунгов с экономическими является развернутая большевичками кампания в интересах двух наиболее отсталых, заброшенных и даже презираемых элементов женского населения: прачек и солдаток. В Петрограде тысячи прачек работали за тридцать копеек до изнеможения по 13–14 часов в день в насыщенных паром подвальных прачечных, которые носили такие динамичные названия, как «Рекорд», «Прогресс» и «Ниагара». Безнадежная тяжесть их работы была точно схвачена Архиповым в его знаменитой картине «Прачки». В 1913 г. большевики попытались организовать их, но когда делегация прачек попросила у полиции разрешения создать библиотеку, то вместе с отказом услышала иронический вопрос: «И какую же литературу собираетесь вы читать над своими лоханями?». После Февральской революции прачки стали более организованными и направили Временному правительству свои требования об улучшении условий работы и создании на базе всего города общественных прачечных. Когда их требования были отвергнуты как несвоевременные, прачки начали забастовку. Коллонтай склонила Ленина на сторону прачек, и большевики оказали им всестороннюю помощь. В ответ забастовщицы добавили лозунги большевиков в отношении войны и Советов к своим экономическим требованиям. В конечном итоге собственники прачечных были вынуждены пойти на уступки и удовлетворить основные требования бастовавших[628].

До войны солдатка стояла на социальной лестнице лишь на несколько миллиметров выше проститутки, с которой ее зачастую ставили на одну доску. Когда же война превратила в солдаток миллионы крестьянок и работниц, это социальное клеймо было стерто. Солдатки ежемесячно получали по семь-девять рублей. Однако к весне 1917 г. инфляция фактически обесценила эти деньги, и группа петроградских солдаток обратилась к правительству за помощью. Не встретив никакого отклика, они устроили шествие к Таврическому дворцу, но в отличие от феминистской демонстрации прошлого месяца они обратились не к Временному правительству, а к Советам. В исполнительном комитете Совета эта проблема вызвала взрыв разногласий. Меньшевик Дан, выступая от лица большинства, назвал просьбу солдаток об увеличении пособия до 20 рублей пустой и наивной; Коллонтай резко выразила свое несогласие и посоветовала раздраженным солдаткам самим завладеть аппаратом по распределению средств. Впоследствии был создан соответствующий неофициальный комитет, в который вошли Коллонтай, около 35 солдаток и несколько членов исполкома Совета. Подобные объединения были созданы и в других городах, например харьковский Союз солдаток. Эти группы были естественным источником для вербовки сторонниц и агитационными базами для большевичек в их нападках на правительство и феминисток[629].

Большевики, как и большинство других социалистов, враждебно относились к Женским батальонам, которые они называли «позорными батальонами», и противились их созданию. Однако их враждебность была направлена не против участия женщин в сражениях, а против того дела, которое эти батальоны защищали. Между тем сами большевики, как и все левые революционные группы, начиная с 1870-х гг., весьма охотно пользовались услугами женщин в проведении вооруженных акций. Большевички, равно как анархистки и эсерки, уже давно доказали свою ценность в качестве бойцов, террористок, организаторов мятежей и помощниц в уличных боях. В более широком масштабе свои подвиги 1905–1907 гг. они повторили в сентябре 1917 г., при подавлении мятежа Корнилова[630], и в во время Октябрьского восстания. Вскоре после Февральской революции к созданным группам рабочей милиции (позднее названным Красной гвардией) были присоединены медицинские подразделения, состоявшие из работниц, обученных студентками-большевичками. В октябрьские дни наспех обученные петроградские медсестры и санитарки заняли позиции вокруг осажденного Зимнего дворца, чтобы оказывать помощь штурмовавшим его красногвардейцам. После захвата власти эти объединения были соединены в Пролетарский Красный Крест, а позднее вошли в состав Красной Армии. В войсках, окруживших Зимний, было и несколько женщин. Количество жертв с каждой стороны было незначительным, однако, следует отметить, что вооруженных большевичек, принимавших участие в событиях 25 октября, было больше, чем участниц Женского батальона[631].

Более активную роль женщины играли во время Московского восстания 1917 г., когда шли уже настоящие бои. Ряд работниц и интеллигенток занимали важные административные позиции в Совете, в партийной организации, в Военно-революционном комитете и в так называемом Боевом партийном центре. Среди них были старые подпольщицы Землячка и Яковлева, а также будущие лидеры Женотдела Смидович и Варенцова. Когда начались столкновения, работницы трамвайного депо готовили санитарные, разведывательные, броневые вагоны и, используя преимущества своей профессии, производили разведку вражеских позиций вблизи Кремля. Большинство принявших участие в восстании женщин работали в медицинских пунктах, в пунктах по раздаче пищи, по оказанию технической поддержки и связи. Во время работы в одном из таких пунктов была убита студентка-большевичка Люсик Люсинова — первая жертва революции. Подобные вещи происходили и в других, охваченных восстанием индустриальных центрах, особенно в городах Московской губернии, принадлежавших к текстильному поясу[632]. Все это было не только кульминацией деятельности большевичек в 1917 г., равно как и традиции женского воинственного духа в революционном движении, который первыми продемонстрировали еще Засулич и Перовская, но также и прелюдией к великой эпической поэме о милитаризме, жестокости и доблести русских женщин на полях Гражданской войны.

3. Побежденные

«Женщины везде подчинены; везде они борются за свои права. Женщины из Америки и Англии приехали сюда и полностью с нами солидарны, желают нам добра в нашей борьбе. Мужчины не могут защитить наши права; они нас не понимают». В этом одном из последних официальных заявлений русской феминистки содержится резюме тех взглядов, которые отделили феминисток от большевичек. Произошло это через несколько недель после смены власти — 12 ноября 1917 г. на первой конференции работниц петроградского региона. Цель собрания, организованного сотрудницами «Работницы», — склонить собравшихся женщин проголосовать на выборах в Учредительное собрание за список большевиков, а не Лиги равноправия женщин. Выступавшая от Лиги врач Дорошевская начала свою речь с утверждения, что она не тунеядка, а работающая мать, которую бросил муж. Здесь хорошо видна тесная связь между личными проблемами и социально-политическим взглядами, связь, которая была более широко распространена в истории, чем это иногда представляется. Однако пафос Дорошевской вряд ли был достаточен для того, чтобы прислуга и работницы, с неохотой слушавшие ее, поддержали предложенную ею программу эмансипации женщин. Торжествующая Коллонтай убедила собравшихся выслушать феминистку до конца, чтобы узнать «нашего врага». В сущности, данная речь обозначила конец русского феминизма[633].

Мало что известно и о последующей судьбе других руководительниц феминистского движения. Ольга Волькенштейн осталась жить в Советской России и умерла в блокадном Ленинграде в 1941 или 1942 г. В России также осталась и самая старая и консервативная феминистка Анна Шабанова. По-видимому, она вновь вернулась к педиатрии, а в 1926 г. вышла ее последняя работа по женскому вопросу. В эмиграции положение сохранили лишь незначительные фигуры феминистского движения, то есть те феминистки, чья основная деятельность лежала в какой-нибудь другой сфере. Кускова эмигрировала в 1922 и умерла в 1958 г. Милюкова некоторое время возглавляла лондонский комитет Российского Красного Креста и умерла в Париже в 1935 г. Покинувшая Россию в марте 1918 г. Тыркова сотрудничала с Русским освободительным комитетом в Лондоне и написала язвительное исследование большевизма «От свободы к Брест-Литовску». Впоследствии она была корреспондентом «Times»[634] и умерла в 1962 г. О судьбе Покровской ничего не известно. Шишкина-Явейн эмигрировала в Болгарию во время Гражданской войны. Во время эпидемии тифа с мужем и двумя детьми она переехала в Эстонию, где у ее семьи (или семьи мужа) было поместье. Найдя его разоренным, она пыталась устроиться на работу в карантинную зону, но, как русской беженке, ей в новом Эстонском государстве не позволили заниматься медициной. В 1921 году умер ее муж, и она оказалась с детьми в крайне тяжелом материальном положении. В 1920 г. от имени своей Лиги она написала последнее официальное приветствие Женевскому съезду Международной женской суфражистской ассоциации, на котором не было ни одной представительницы от России. После этого никаких упоминаний о Шишкиной-Явейн, о Лиге, либо какой другой феминистской группе мы не встречали[635].

Скудность и малочисленность источников не позволяют сравнить количество эмигрировавших феминисток и тех, кто подобно Шабановой остался жить и работать при советском режиме. По-видимому, большинство эмигрировавших женщин были замужем. Сотни из них перенесли лишения, особенно в первые годы жизни за границей. Улицы Стамбула видели утонченных и образованных русских женщин (некоторые, возможно, боролись с проституцией в дореволюционной России), продававших себя, чтобы накормить ребенка или нетрудоспособного мужа. Впоследствии многие русские эмигрантки смогли обогатить культуру приютивших их стран более приемлемыми способами. Из свидетельств о жизни эмигранток на Западе в ту эпоху становится совершенно ясно, что многие из них сумели сохранить чувство гордости, достоинства и независимости, которое на протяжении множества поколений служило отличительным знаком русских образованных женщин. Ф. Нансен и его коллеги, определявшие юридический статус русских эмигранток, достойны признательности за то, что сохранили им их имущественные права, которыми они традиционно пользовались по российскому законодательству, даже если они жили в таких странах, как Франция, чей свод законов в значительной степени отличался от русского[636].

История эсерок и других старых народниц более разнообразна. Засулич, которая остаток жизни провела в основном в эмиграции, от 1870-х гг. унаследовала непогрешимую честность народников, но при этом полностью разочаровалась в народничестве в целом и терроре в частности. Под влиянием Плеханова она постепенно обратилась к марксизму и вплоть до революции оставалась его верным союзником. Из-за твердой приверженности нигилистскому этическому кодексу, своей скромности и принципиальному подходу в оценке товарищей Засулич получила прозвище «Сократ русской социал-демократии». Эти черты определили ее резкое неприятие декаданса и любых форм сексуальной распущенности, а также идеализм и презрение к «буржуазному» материальному благосостоянию. Ирония судьбы заключалась в том, что пиком пропагандистской деятельности Засулич стала статья, написанная для «Искры» в 1901 г., в которой легендарная террористка прошлого решительно осудила индивидуальный террор как оружие политической борьбы. Всегда следовавшая за Плехановым Засулич была настолько далека от большевизма, насколько это вообще возможно для социалистки. Она умерла в Петрограде 8 мая 1919 г. и была похоронена рядом со своим наставником на Волховом кладбище. Извещая о смерти революционерки, которая 40 лет своей жизни посвятила рабочему классу, «Правда» писала: «В последние годы В. И. Засулич порвала с революционным пролетариатом. Но пролетариат ценит ее великие заслуги в прошлом. Рабочие никогда не забудут ее имя». В итоге в историю Засулич вошла как террористка, а не как ученый-марксист[637].

Вера Фигнер попала в Шлиссельбургскую крепость, когда ей было 32 года; спустя 20 лет, в 1904 г., она вновь появилась на политической арене уже пожилой женщиной, желавшей начать «третью жизнь». Продолжительное тюремное заключение нанесло серьезный ущерб ее психике. Она уныло скиталась под надзором полиции по просторам России с одного места ссылки к другому. По иронии судьбы в 1905 г. восставшие крестьяне сожгли дотла ее родовой дом под Казанью. Во время краткого визита Фигнер в Москву ее чествовали интеллигентки, толпы «бестужевок» и Союз равноправия женщин. Как и Засулич, она была дезориентирована и одинока. В конечном итоге она покинула Россию, а в 1908 г. присоединилась к социал-революционерам. Опытная подпольщица Фигнер была разочарована дилетантством своих соратников в деле Азефа и покинула партию. В 1917 г. Фигнер попыталась привлечь внимание к себе, к проблемам старой революционерки, потерявшейся в урагане революции, сделанной другими: «Переворот 25 октября, с которого началась наша великая социальная революция, был шоком для меня. Я не была готова к ней. Читать в 19 или 20 лет рассказы о борьбе революционных партий во Французской революции — это одно дело, а самой жить в революционных событиях — совершенно другое». Несмотря на то что новый режим пытался склонить ее на свою сторону, Фигнер отказалась стать коммунисткой. Однако она осталась в России, занималась литературной работой в Обществе политкаторжан и даже пробовала убедить других народников вернуться обратно в Россию. Когда в 1941 г. немецкие войска подошли к Москве, власти решили эвакуировать уже немощную героиню. «Позаботьтесь лучше о себе», — ответила она им. Она умерла на следующий год в возрасте 90 лет и была с почестями похоронена на Новодевичьем кладбище[638].

Единственной из трех известных народниц верной прошлой традиции осталась только Брешковская. После 20 лет, проведенных в сибирских поселениях, она вернулась в Центральную Россию, сохранившая железную волю и переполненная революционной энергией, накопленной во время ссылки. Присоединившись к радикалам вдвое младше себя, она приняла участие в создании одного из тех кружков, которые впоследствии составили ядро партии эсеров. Затем Брешковская отправилась в Америку для проведения агитационной кампании и поисков денег для освобождения своей страны. В своей деятельности она не делала различий между рабочими, либералами или «буржуазными» феминистками. По возвращении в Россию она увлекла «максималистское» крыло эсеров идеей аграрного террора, при этом не признавая индивидуальный террор и политическое убийство. В ответ на это ее предложение лидер террористов Евно Азеф сказал, что «старуха выжила из ума». С нежностью вспоминая «бакунинские» дни своей молодости, Брешковская страстно желала сделать что-нибудь дерзкое и выбрала себя девиз «К оружию! К народу!». Однако лидер партии Чернов был прав, когда писал, что все это в действительности говорит об отсутствии у Брешковской веры в саму организацию. Не пригодная к руководству организацией, она, по словам Чернова, была «чужда теории, стратегии, тактики». «Скорее она была очевидцем, апостолом, обращавшим людей своими словами и, более того, своим жизненным примером». Но и эта роль была утрачена Брешковской, когда ее в 1908 г. вновь арестовали и устранили с политической арены за «чрезвычайное революционное рвение» по словам Вальдо Зилли.

Загадку Брешковской еще предстоит разгадать. Она зиждется на противоречии между ее ультрарадикальными идеями молодости и консервативным национализмом последующих лет. С одной стороны, страстная любовь к крестьянству, с другой — одобрение войны, которая была для крестьян настоящей бойней. Ранний анархизм и антилиберализм Брешковской в 1917 г. уступили место культу государства и преклонению перед Антантой с ее либеральной демократией, а дополнением к этому выступила морализаторская ненависть к Петрограду и его западничеству. За популярным в западной литературе образом ласковой старой бабушки («запатентованной бабушки революции» — по злому выражению одного большевика) стоит язвительная женщина, которая открыто противостояла Чернову и другим интернационалистам ее партии и которая вполне была готова служить поставщиком денег союзников для поддержания в России провоенной политики. Подобная смена ценностей вряд ли была чем-то необычным для Брешковской в 1917 г. Между тем она, возможно, была самым тревожным примером идеологического разброда охватившего последнюю русскую партию народников[639].

Последовательность и прямота Марии Спиридоновой не проявлялись так явно в ее политической деятельности. Ее личность даже по русским стандартам была чересчур театральной. Эмоциональное перенапряжение, вызванное долгими годами, проведенными в сибирской женской тюрьме, привело к тому, что когда Февральская революция 1917 г. освободила ее, Спиридонова приказала взорвать читинскую тюрьму, а впоследствии она умоляла своего друга Штейнберга (левого эсера и наркома юстиции при большевиках) сделать то же самое и с Петропавловской крепостью в Петрограде. Глядя на мир глазами «маленькой старой девы и учительницы прошлого поколения» (Эдгар Сиссон), она будет открывать собрания, стуча по трибуне серебряным револьвером, подаренным в память о ее подвиге в 1905 г., а затем обращаться к собравшимся глубоко взволнованным, а иногда просто истеричным голосом. Взгляды Спиридоновой — незамысловатые, идеалистические, иногда утопические — сочетались с ее характером, яркие черты которого являлись квинтэссенцией русского радикализма — искренность, неподкупность, любовь к «народу» и твердость воли. Как и Брешковская, Спиридонова делала упор на роль личности в истории; но в отличие от первой сумела сохранить целостность своего характера и идеалов в водовороте событий, закружившем обеих женщин[640].

Фактически являясь лидером партии, Спиридонова в конце 1917 г. основала фракцию левых эсеров и признавала, что цели ее партии и партии большевиков тождественны. Выступив с этим утверждением на первом съезде левых социалистов-революционеров, она, тем не менее, оговорилась. «Мы вступили в новую фазу истории…, - сказала она, — в фазу мучительной классовой борьбы. Но именно поэтому наш долг в том, чтобы очистить воздух, вновь наполнить наши души идеализмом того сокровища, что оставили нам пострадавшие бойцы прошлого. Наша конечная цель — человеческая личность. Мы боремся не только за то, чтобы все люди могли есть; наша цель стоит значительно выше: мы боремся, чтобы в этой экономической борьбе человек мог восторжествовать и возвыситься как нравственное существо…» Оправдывая союз с большевиками, которых многие эсеры считали жестокими и материалистичными, она заявила: «Сегодня большевиков поддерживают народные массы, но это временно — временно, потому что все у них [большевиков] полно ненависти и злобы. Такие чувства, вытекающие из эгоистических интересов, могут быть полезны лишь в боях на баррикадах. Однако на второй стадии борьбы, когда начинается конституционное строительство, когда на основаниях любви и альтруизма должна быть построена новая жизнь, большевики обанкротятся. Но мы, кто хочет сохранить верность идеям основателей нашего движения, должны всегда думать о второй стадии»[641].

Разрыв с большевиками наступил по вопросу о терроре ЧК и немецкой оккупации Украины, последовавшей за Брестским миром. Индивидуальный террор традиционно был оружием эсеров — все три кандидатки от эсеров на выборах в Учредительное собрание были ранее осуждены за убийства; и убийства немецких чиновников на оккупированных территориях, где, по словам Спиридоновой, «не было ни одного крестьянина, чья спина не была бы в шрамах», проходили либо по ее приказу, либо с ее одобрения[642]. Все это было похоже на 1905 г. Подвергнутая критике со стороны большевиков, Спиридонова пишет хорошо известное письмо, в котором излагает свой взгляд на террор и его нравственные императивы «Вы называете это террором. Однако в истории русской революции данное слово никогда не употреблялось для обозначения мести или запугивания (это была наименее важная его цель). Он не означал всего лишь ликвидацию одного из палачей. Нет. Наиболее важным элементом террора был протест против деспотического угнетения, попытка вызвать в душах униженных мужчин и женщин чувство негодования, воспламенить сознание тех, кто молчал перед лицом унижения. Вот как террористы наступали на врага. И практически всегда поступки террориста сочетались с его добровольным самопожертвованием своей жизнью и свободой. Я считаю, что только так возможно оправдать террористический акт революционера»[643].

Отход Спиридоновой от большевизма и оправдание террора наиболее ярко проявились 30 августа 1918 г. в день покушения Фанни Каплан на жизнь Ленина. О Каплан, которую иностранные источники зачастую неверно называют Дорой Каплан, известно очень мало. Фейга Ефимовна Ройдман родилась в Волыни в 1890 г. в семье учителя-еврея[644]. Несмотря на то, что ее причисляли и к анархистам, и к эсерам, она никогда не входила ни в одну из этих партий. Как для большинства молодых и экзальтированных террористов, политика для нее, по-видимому, заключалась в борьбе с деспотизмом при помощи динамита и револьвера. По ее собственному признанию, она выстрелила в Ленина, потому что он заключил мир с немцами и предал революцию. Есть свидетельства, что у нее была неустойчивая психика, а ее поступок был одиночным рискованным предприятием. Каплан, так же как и эсеры, отрицала свою связь с ними, хотя большевики всегда настаивали на существовании между ними сговора. Если, как утверждают официальные источники, Каплан была расстреляна, то она была первой революционеркой, погибшей при новом режиме, — мысль, которая заставила Крупскую воскликнуть: «Революционер, казненный в революционной стране! Никогда!». Спиридонова, Ленин выступили против казни, а первая даже предположила, что акт милосердия в отношении старой заслуженной революционерки должен быть присущ «времени всеобщего безумия и сумасшествия». Однако акта милосердия как такового не было, но вполне могло случиться так, что Каплан не была расстреляна, а еще долгое время после всех этих событий находилась в заключении[645].

Похожая судьба ожидала многих левых эсерок. Так, с 1920 г. Спиридонова постоянно находилась в тюрьме, после нескольких коротких промежутков на свободе в годы Гражданской войны. Американская анархистка Эмма Голдман попросила Цеткин вступиться за Спиридонову, но Троцкий посчитал последнюю слишком опасной, чтобы выпустить ее на свободу. Она так и умерла в заключении где-то между 1937 и 1941 г.[646] Ее подруга Ирина Каховская — убийца генерала Эйхорна, во время Гражданской войны сражалась против белогвардейцев и даже планировала убийство Деникина. Как и большинство эсеров и анархистов, она считала белых еще большим злом, нежели большевиков, но в конце войны также очутилась в застенках ЧК[647]. Еще задолго до того как власть перешла к Сталину, революционные тюрьмы и лагеря были переполнены революционерками, которые сохранили свои взгляды и пытались формировать тайные организации и во времена сталинского террора[648]. Они были истинными наследницами женской радикальной традиции, равно как и большевички, некоторые из которых в 1930-х гг. разделят тюремные камеры с эсерками[649].