Глава IV УОЛСИ (1515—1531 ГГ.)

«В царстве «Утопии» много такого, принятия чего у нас я скорее желаю, чем на него надеюсь». Этим характерным ироническим замечанием закончил Мор первое произведение, выражавшее мечтания гуманизма. Его планам реформ — социальной, религиозной, политической — суждено было осуществляться в течение ряда веков, но они беспомощно разбились о дух его времени. В то самое время, как Мор защищал дело справедливости в отношениях богача и бедняка, социальное недовольство под влиянием притеснений превратилось в яркое пламя. Он метал сарказм за сарказмом в преклонение перед государями, а в действительности деспотизм был приведен в систему. Наконец, его защита великих начал религиозной терпимости и мира всех христиан почти совпала с началом борьбы между Реформацией и папством.

«У этого Лютера тонкий ум», — насмешливо заметил папа Лев X, услышав, что некий немецкий профессор прибил к дверям церкви в Виттенберге ряд положений, доказывавших злоупотребление индульгенциями или властью папы, отпускать известные наказания, связанные с совершением грехов. Но «ссора монахов», как презрительно называли спор в Риме, скоро приняла более широкие размеры. Сначала Лютер «повергался к стопам» папы Римского и признавал его голос за голос Христа, но едва Лев X своим постановлением формально подтвердил учение об индульгенциях, как его противник апеллировал к будущему церковному собору. Два года спустя (в 1520 г.) произошел окончательный разрыв. Папская булла формально осудила заблуждение реформатора, но Лютер встретил осуждение презрительно и публично предал буллу пламени. Второе осуждение извергло его из лона церкви, а к отлучению папскому скоро присоединилась и имперская опала.

«На этом я стою, иначе я не могу», — ответил Лютер молодому императору Карлу V, когда тот на сейме в Вормсе принуждал его к отречению. Из своего убежища в Тюрингенском лесу, где его спрятал курфюрст Саксонский, он стал изобличать не только злоупотребления папства, но и само папство. Ожили ереси Уиклифа; непогрешимость и авторитет римского престола, истинность его учения, действительность его служения отрицались и высмеивались в острых памфлетах, высылавшихся из убежища Лютера и при помощи печатного станка распространявшихся по всему миру. Давнее недовольство Германии притеснениями пап, нравственное возмущение более религиозных умов мирской жизнью и безнравственностью духовенства, отвращение гуманизма к суеверию, которое папство теперь формально защищало, — все это принесло Лютеру широкую популярность и покровительство князей Северной Германии.

Однако в Англии его протест сначала не встретил сочувствия. Трудности политического положения принуждали ее к тесному союзу с Римом. Сам молодой король, гордившийся своей богословской ученостью, выступил против Лютера с «защитой семи таинств», за что Лев X наградил его титулом «защитника веры». Дерзкий тон ответа Лютера вовлек в спор Мора и Фишера. До сих пор гуманизм, хотя и пугался невоздержанного языка Лютера, но постоянно поддерживал его в борьбе. Эразм ходатайствовал за него перед императором Карлом V, Ульрих фон Гуттен нападал на монахов в столь же резких сатирах и памфлетах.

Но идеи Возрождения расходились с лютеровскими еще сильнее, чем римские. Виттенбергский реформатор с ужасом отвращался от смелой мечты о новом веке, осуществляемой мирно и исключительно постепенным развитием разума, науки, человеческой доблести. К новому образованию он питал мало симпатии или совсем не питал ее. Разум он презирал так же искренне, как и любой католический богослов. Сама мысль о терпимости или вероисповедном мире была ему ненавистна. Мотивы нравственного и умственного характера побудили его провозгласить римскую систему ложной, но только для того, чтобы заменить ее другим учением, столь же выработанным и заявлявшим притязания на такую же непогрешимость. Унижать достоинство человеческой природы значило потрясать самые основы гуманизма; но едва Эразм выступил на его защиту, как Лютер объявил, что природа человека в корне извращена первородным грехом, и потому он не в состоянии своими усилиями постигать истину или делать добро.

Такое учение не только отвергало благочестие и мудрость классической древности, из которой гуманизм заимствовал свои более широкие взгляды на мир и жизнь; оно втоптало в грязь сам человеческий разум, с помощью которого Мор и Эразм надеялись возродить науку и религию. Мор особенно ясно понимал важное значение этого поворота, а потому для него такое внезапное чисто богословское и догматическое возрождение духа, разделившее христианство на два враждующих лагеря и унесшее все надежды на единство и терпимость, было особенно ненавистно. Его характер, раньше представлявшийся столь «нежным, мягким и веселым», внезапно изменился. Его ответ на памфлет Лютера против короля по грубости не уступал оригиналу. Ответ Фишера носил характер более спокойный и доказательный; но тем не менее разрыв Гуманизма и Реформации был полным.

И политическим надеждам «Утопии» не суждено было найти осуществления в деятельности министра, который при окончании первой войны Генриха VIII с Францией быстро приобрел влияние. Томас Уолси (Wolsey) был сыном богатого горожанина из Ипсича; его таланты выдвинули его в конце царствования Генриха VII, и епископ Фокс взял его на королевскую службу. Пожалуй, только его необыкновенные способности могли расположить к нему молодого государя, помимо снисходительности к песням, танцам и пирам, в которой его упрекали враги. Из любимца он скоро сделался министром. Недовольство Генриха VIII вероломством Фердинанда позволило Уолси совершенно изменить политику своих предшественников. Война избавила Англию от страха перед Францией. Уолси хотел освободить ее от влияния Фердинанда и видел в союзе с Францией лучший залог независимости Англии. В 1514 году с Людовиком XII был заключен договор. Дружба продолжалась и с его преемником Франциском I. В надежде на то, что в продолжение войны Англии нечего будет бояться какого бы то ни было нападения и что сам Франциск I, быть может, найдет в ней гибель, Генрих VIII и Уолси содействовали его походу за Альпы с целью нового завоевания Ломбардии. Надежды эти были разрушены блестящей победой Франциска I при Мариньяно, но в момент торжества он вдруг увидел перед собой другого соперника.

Новый испанский король Карл I, властитель Кастилии и Арагона, Неаполя и Нидерландов, оказался для Франциска I таким сильным противником, какого никогда не могла создать политика Генриха VIII или Уолси. Обе стороны усердно добивались союза с Англией, и Уолси удалось путем бесконечных переговоров семь лет держать Англию в стороне от войны. Мир снова оживил надежды гуманистов; он позволил Колету реформировать обучение, Эразму — начать преобразование церкви, Мору — поставить на ноги новую науку, политику. Но тот же мир в руках Уолси оказался роковым для свободы Англии. В политических намеках, рассеянных по «Утопии», Мор с едкой иронией обличал развитие нового деспотизма. Только в «Утопии» можно было «низложить государя, заподозренного в намерении поработить свой народ».

В Англии, по словам великого правоведа, процесс порабощения совершался спокойно, под прикрытием закона. «Там всегда находится предлог для решения дела в пользу короля: на его стороне оказываются то справедливость, то буквальный смысл закона, то натянутое толкование его; а если нет ничего такого, то говорят, что добросовестные судьи власть короля должны ставить выше всех других соображений». Нас поражает та определенность, с какой Мор описывал приемы, применявшиеся потом судами в пользу деспотизма, вплоть до коронного приговора в деле корабельной подати. Но за этими судейскими уловками скрывались великие начала абсолютизма, постепенно проникавшие в общественное сознание, частью по примеру иноземных монархий, частью от ощущения неустойчивости общественного и политического строя, но еще более — под влиянием изолированного положения короны. «Эти представления, — смело продолжал он, — поддерживаются положением, что король не может поступать несправедливо, как бы он этого ни желал, что ему принадлежат не только имущество, но и личность его подданного и что человек имеет право только на то, что благость короля сочтет за нужное не отнимать у него».

В руках Уолси эти правила стали основными началами управления. Ограничения, которые налагало на деятельность короля присутствие в его Совете главных прелатов и вельмож, фактически были устранены. Вся власть сосредоточилась в руках одного министра. Генрих VIII щедро наградил Уолси за его услуги короне. Он был сделан епископом Линкольнским, а затем архиепископом Йоркским. Генрих VIII добился возведения его в кардиналы и назначил его канцлером. В его руки попали доходы двух епархий, занятых иностранцами; он владел епископством Уинчестерским и аббатством Сент-Олбанским; он получал пенсии от Франции и Испании, а его официальное содержание было громадным. Его пышность почти не уступала королевской. Куда бы он ни отправлялся, его сопровождала свита из прелатов и вельмож; его двор состоял из 500 лиц благородного происхождения, а главные места в нем занимали рыцари и бароны королевства.

Свое огромное богатство он тратил с княжеским тщеславием. Два его дворца — Хемптен Корт и позднейший Уайт холл — были настолько великолепными, что после его падения стали резиденциями короля. Его школу в Ипсиче затмила слава основанного им же в Оксфорде колледжа Кардинала, впоследствии получившего название колледжа Церкви Христовой. Это великолепие было не просто демонстрацией власти. Руководство всеми внутренними и внешними делами было в руках одного Уолси; как канцлер он стоял во главе правосудия; назначение его папским легатом сделало его всемогущим в церковных делах. Несмотря на громадность взятого им на себя труда, он прекрасно выполнял его: его заведование королевской казной отличалось экономностью; число его депеш едва ли менее замечательно, чем тщательность обработки каждой из них; даже Мор, его враг, признавал, что как канцлер он оказался выше всех ожиданий.

Суд канцлера, благодаря приобретенной им под управлением Уолси репутации быстроты и беспристрастия, оказался настолько обремененным массой дел, что для облегчения его пришлось учредить второстепенные суды. Такое сосредоточение всей светской и церковной власти в одних руках приучило Англию к личному правлению, начавшемуся с Генриха VIII; а долгая принадлежность Уолси всей папской власти в пределах Англии и последовательное устранение апелляций в Рим привели позднее к примирению народа с притязаниями Генриха VIII на церковное главенство. Как ни велика была надменность Уолси и как ни высоки его природные дарования, но для Англии он был просто созданием короля. По его собственному признанию, своими возвышением, богатством и властью он был обязан единственно воле Генриха VIII. Поставив своего худородного любимца во главе церкви и государства, король, в сущности, сосредоточил всю церковную и светскую власть в своих руках. Народ, дрожавший перед Уолси, научился дрожать и перед королем, который одним словом мог низвергнуть Уолси.

Возвышение Карла V Габсбургского сообщило политике Уолси новый поворот. Карл V уже владел Нидерландами, Франш-Контэ, Испанией, когда смерть его деда Максимилиана I в 1519 году присоединила к его владениям родовые земли Габсбургов в Швабии и на Дунае, и открыла путь к избранию его в императоры. Франция со всех сторон была окружена владениями еще более крупной державы, и потому Уолси и его королю показалось, что наступило время для более смелой игры. Расчеты на получение императорской короны после смерти Максимилиана обманули Генриха VIII, и он обратился к старой мечте о «возвращении своего французского наследства» — мечте, от которой он в действительности никогда не отказывался и которую в нем заботливо поддерживал племянник его жены Екатерины Арагонской — Карл V. При этом не был забыт и Уолси. Если Генрих домогался Франции, то его министр имел в виду ни больше ни меньше, как папство, и молодой император охотно обещал свою поддержку на выборах.

Влияние этих соблазнов скоро сказалось. В мае 1520 года Карл V прибыл в Дувр повидаться с Генрихом VIII, и оба они ездили без свиты в Кентербери. Напрасно старался Франциск I сохранить дружбу Генриха VIII свиданием близ Гина, которому расточительная роскошь обоих монархов подарила название «Поле золотого сукна». Второе свидание Карла V с дядей, когда он вернулся из Франции, закончилось тайным договором и обещанием императора жениться на единственной дочери Генриха VIII Марии Тюдор. Ее право на престол было подтверждено фактом, показавшим, что знать находилась тогда в полной зависимости от короля. Среди английских вельмож первое место по происхождению и могуществу занимал герцог Бекингэм, который был потомком младшего сына Эдуарда III и в случае отрицания прав Марии на престол считался ближайшим наследником. Его надежды поддерживались пророками и астрологами; ходили слухи о его намерении после смерти Генриха VIII, несмотря ни на что, захватить престол.

Король два года следил за его речами и действиями; наконец, в 1521 году герцог был схвачен, осужден пэрами за измену и обезглавлен на Тауэр Хилле. Союз с Францией был разорван, и когда началась ее война с Испанией, папа Римский, император и Генрих VIII заключили тайный договор в Кале. Влияние новой военной политики на внутренние дела скоро обнаружилось. Бережливость Уолси могла покрывать расходы короны только в мирные годы. Когда же Генрих VIII пообещал выставить для предстоящего похода 40 тысяч человек, средств казны оказалось совсем недостаточно. Деспотический инстинкт не позволял Уолси созывать, по обычаю, парламент. Хотя Генрих VIII для покрытия расходов первой войны с Францией и созывал палаты три раза, но Уолси управлял в течение семи лет мира, ни разу не обращаясь к ним. Война сделала созыв парламента неизбежным; но сначала кардинал старался отсрочить его, широко пользуясь приемом, изобретенным Эдуардом IV, — собирать деньги путем принудительных займов или «одолжений», возвращавшихся из первой субсидии ближайшего парламента. На каждое графство были наложены крупные суммы платежей. С Лондона было взято 20 тысяч фунтов; его богатейшие граждане вызывались к кардиналу, и он требовал от них указания стоимости их имущества. Для подготовки обложения в каждое графство посылались комиссары, и по их докладам издавались приказы, требовавшие в одних случаях поставки солдат, в других — десятой части дохода в казну короля.

Однако результат был настолько ничтожным, что в следующем, 1523, году Уолси был вынужден созвать парламент и обратиться к нему с беспримерным требованием налога на имущество — в соотношении двадцати к ста. Требование было предъявлено кардиналом лично, но было встречено упорным молчанием. Напрасно Уолси приглашал высказаться членов парламента; когда он обратился к Мору, выбранному спикером Палаты Общин, тот стал на колени и заявил, что он не может ничего сказать, пока не получит инструкций от Палаты. Попытка запугать Общины не удалась, и едва Уолси удалился, как начались бурные прения. Он снова явился, чтобы ответить на возражения, но Общины опять расстроили попытку министра повлиять на их совещания, отказавшись обсуждать вопрос в его присутствии.

Борьба продолжалась две недели; партии двора удалось, правда, добиться субсидии, но в то же время пришлось довольствоваться суммой меньше половины той, что требовал Уолси. Такую же независимость выказало и собрание духовенства (конвокация). Когда через два года снова понадобились деньги, кардинал еще раз вынужден был прибегнуть к системе «одолжений». В каждом графстве королевские комиссары требовали десятины у мирян и четверти — у духовных. Уорхем писал двору, что «в народе заметны сильное недовольство и ропот». «Если людей обяжут отдавать свое имущество по приказу, — заявили кентские помещики, — то это будет хуже французских налогов, и Англия окажется не свободной, а рабской страной”.

Народ политическим инстинктом понял, как и прежде, что от вопроса о самообложении зависит само существование свободы. Духовенство стало во главе сопротивления и проповедовало со всех кафедр, что приказ противоречит вольностям королевства и что король не может ни у кого отбирать имущество не иначе как законным порядком. Раздражение в народе было настолько сильным, что Уолси отступил перед ним и предложил ограничиться добровольными займами. Тут появилось напоминание о статуте Ричарда III, объявлявшем незаконным всякое требование «одолжений». Лондон уклонился от него; из Кента прогнали комиссаров. В Суффолке поднялось восстание; мятежом же грозило и население Кембриджа и Норвича. Все предприниматели прекратили работу. Суконщики отпустили своих рабочих, арендаторы — батраков. «Они говорят, что король требует с них столько, что они не в состоянии заниматься прежним делом». Только безусловная отмена королевского приказа предупредила восстание крестьян, подобное бушевавшему тогда в Германии.

Неудача Уолси спасла на время свободу Англии; но кардинал отступил не только перед стремлением народа к свободе. Ропот кентских помещиков просто усилил нараставшее общественное недовольство. Земельный вопрос, с одной стороны, укреплял положение короны, возлагая на нее охрану общественного спокойствия; но, с другой стороны, при каждом столкновении монархии с землевладельцами он становился грозной опасностью. Постоянный рост цен на шерсть давал новый толчок к переменам в сельском хозяйстве, начавшимся на полтора века раньше и состоявшим в объединении мелких хозяйств в крупные и в широком распространении овцеводства.

Этому движению содействовало обогащение промышленных классов. Они вкладывали в землю огромные капиталы. У «земледельческих дворян и рыцарей пера», как их насмешливо называл Латимер, было мало привычек и воспоминаний, мешавших им изгонять мелких арендаторов. К тому же прежде земля отдавалась в аренду за очень низкую плату, но по мере возрастания цен на нее стремление повышать оброки становилось непреодолимым. «Участок, прежде ходивший за 20 или 40 фунтов в год, — узнаем мы из того же источника, — теперь сдается за 50 или 100». А между тем только низкий размер ренты и позволял существовать мелким крестьянам.

«Мой отец, — говорил Латимер, — был вольным крестьянином и не имел своей земли; у него была только аренда, самое большее за 3 — 4 фунта в год, и на ней он зарабатывал пропитание для полудюжины людей. У него было пастбище для сотни овец, а моя мать доила 30 коров. Отец был в состоянии при службе королю достать панцирь для себя и для своего коня и отправиться за получением королевского жалованья. Я припоминаю, что когда он отправлялся в Блэкгиз, то я сам застегивал ему панцирь. Он посылал меня в школу; он выдал замуж моих сестер, дав каждой по пять фунтов и воспитав их в благочестии и страхе божьем. Он оказывал гостеприимство своим бедным соседям, подавал кое-какую милостыню нищим. Все это он делал на доход с того участка, теперешний арендатор которого платит в год 16 фунтов или более, и потому он не в состоянии сделать что-либо для своего государя, для себя и своих детей или хотя бы дать выпить бедняку».

Повышение арендной платы в конце концов заставляло таких арендаторов покидать свои участки, но горечь изгнания усиливалась применением несправедливых средств. Если верить Мору, арендаторов «устраняли обманом или силой или доводили их рядом несправедливостей до того, что они расставались со своими участками». «Так и случается, что эти жалкие бедняки, мужчины, женщины, супруги, сироты, вдовы, родители с маленькими детьми, семьи больше людные, чем богатые, так как пахотный участок требует множества рук, а для пастбища достаточно одного овчара или пастуха, — ведь они покидают свои родные поля, не зная, куда им идти». Продажа их скудной домашней утвари заставляла их бродить без пристанища, попадать, как бродяга, в тюрьму, нищенствовать и воровать. Но при этом зрелище мы все еще встречаем жалобы на недостаток рабочих и старое средство против этого — определение законом размера заработной платы.

Социальные неурядицы издевались над остроумием английских политиков, которые не могли найти против них лучших средств, чем издавать законы против дальнейшего расширения пастбищ и увеличивать число публичных казней. Но ни то, ни другое не приносили пользы. Огораживание и изгнание продолжались. «Если вы не устраните зол, порождающих воровство, — едко, но справедливо замечал Мор, — тщетным будет строгое применение правосудия к наказанию воров». Но даже Мор мог указать только одно средство, применения которого пришлось ждать еще столетие, хотя впоследствии оно оказалось очень действенным. «Устройте шерстяные фабрики, чтобы дать честный заработок тем, кого нужда сделала или скоро сделает ворами». Общественные неурядицы все усиливались; а между тем роспуск военных свит аристократии, все еще продолжавшийся, и возвращение с войны раненных и увечных солдат вводили новые элементы насилия и преступления.

Это общественное недовольство, а также истощение казны только усиливали горечь неудачного исхода войны. Правда, для Франции борьба закончилась поражением: потеря Милана и пленение Франциска I в битве при Павии отдали ее во власть императора. Но Карл V и не думал выполнять обещания, которыми он вовлек Англию в войну. Уолси пришлось быть свидетелем вступления на папский престол, одного за другим, двух сторонников императора. Надежды на завоевание «нашего французского наследства» окончились полной неудачей; как и прежде, Англия ничего не выиграла от двух бесплодных походов, и было очевидно, что Карл V и не думает ничего давать ей. Он заключил перемирие со своим пленником, отклонил все проекты совместного нашествия, нарушил свое обещание жениться на Марии Тюдор и женился на португальской принцессе; а также настаивал на мире с Францией, который должен был отдать ему Бургундию.

Пора было Генриху VIII и его советнику изменить направление своей политики. Они решили отказаться от деятельного участия в соперничестве двух держав и тайно заключили договор с Францией. Но Генрих VIII остался в хороших отношениях с императором и не принял участия в новой войне, разгоревшейся из-за отказа Франциска I выполнить условия, которыми он купил свое освобождение. Не отвлекаясь больше ожиданием великих событий, король перестал интересоваться внешней политикой и предался охоте и спорту. Среди самых красивых и веселых дам его двора выделялась Анна Болейн. Ее веселость и остроумие скоро снискали ей расположение Генриха VIII, а ее влияние сказалось в пожаловании почестей ее отцу.

В 1524 году решение короля разорвать свой брак с королевой придало этой связи новую окраску. Смерть всех детей, кроме Марии, могла возбудить сомнения в законности брака, над которым, казалось, тяготело проклятие; отсутствие сына-наследника могло усилить это впечатление. Каковы бы ни были мотивы поведения Генриха VIII, но с того времени он стал просить у папы Римского разрешения на развод. Для Климента VII согласиться на это — значило открыто порвать с императором, племянником Екатерины; а папа был тогда во власти императора. Пока английский посол обсуждал вопрос о разводе, захват Рима войсками Карла V показал полную беспомощность Климента VII; в сущности, он оказался пленником в руках Карла V.

Между тем тайный разбор дела, начатый Уолси в качестве легата папы Римского, внезапно прекратился; так как Екатерина отрицала факты, на которые ссылался Генрих VIII, то ее апелляция могла передать дело на суд папы, а решение Климента VII едва ли оказалось бы благоприятным. Затруднительность развода была очевидна. Один из ученейших епископов Англии, Фишер Рочестерский, открыто высказался против него. Английские богословы, запрошенные о значении данного папой Генриху VIII разрешения вступить в брак, посоветовали королю обратиться за решением вопроса к папе. Торговые классы боялись шага, который неизбежно должен был повлечь за собой разрыв с императором, властителем их главного рынка во Фландрии. Но больше всего возмущала общественное мнение несправедливость задуманного дела. Ни опасность, ни позор не могли сломить упорства и страсти короля.

К тому же для поддержки Анны образовалась большая партия. Ее дядя, герцог Норфолк, и отец, впоследствии граф Уилтшир, решительно настаивали на разводе; блестящая группа молодых придворных, к которой принадлежал брат Анны, в ее успехе видела свое возвышение; герцог Сеффолк и масса знати надеялись при ее помощи добиться падения министра, перед которым дрожали. Кардиналу было необходимо найти какие-нибудь средства для выполнения воли короля; но все его планы один за другим разбивались о противодействие папского двора. Папе Римскому хотелось удовлетворить желание Генриха VIII, но он сомневался в правильности предложенного ему пути и опасался Карла V, влияние которого было теперь в Италии преобладающим; поэтому он даже порицал Уолси за то, что он помешал королю решить это дело в Англии и вступить в брак на основании приговора ее судов.

Генрих VIII настойчиво требовал у папы Римского прямого согласия на развод, а Климент VII упорно от этого уклонялся. Наконец он согласился на разбор дела в Англии через посредство легатов. Кроме Уолси в комиссию вошел еще кардинал Кампеджо. Месяцы проходили в бесплодных переговорах. Кардиналы предлагали Екатерине удалиться в монастырь, а Генрих VIII требовал от папы решения дела в виде формального объявления брака незаконным. Наконец, в 1529 году кардиналы начали разбор дела в большой зале доминиканцев. Генрих VIII письменно объявил, что не намерен жить больше в смертном грехе. Королева выразила желание апеллировать к папе Римскому, и когда легаты отказали ей в этом, она кинулась к ногам Генриха VIII.

«Государь, — сказала она, — я умоляю Вас сжалиться надо мной: я женщина и чужестранка, у меня нет ни верного друга, ни надежного советника. Я призываю Бога в свидетели того, что я всегда была для Вас верной и преданной женой, что я считала всегда своей обязанностью угождать Вам, что я любила всех, кого любили Вы, все равно, имела ли я для этого основания или нет, были ли они для меня друзьями или врагами. Много лет я была Вашей женой и принесла Вам много детей. Богу известно, что когда я вышла за Вас, я была девицей, и за подтверждением или отрицанием этого я обращаюсь к Вашей совести. Если меня можно изобличить в каком-либо проступке, Я согласна удалиться с позором; если же нельзя, тогда я прошу Вас отнестись ко мне по справедливости». Эти трогательные слова были обращены к королю, во дворце которого, окруженная царской пышностью, уже жила Анна Болейн. Дело продолжалось, и суд собрался для вынесения приговора. Надежды Генриха VIII достигли высшей степени и вдруг внезапно рухнули. При открытии заседания поднялся Кампеджо и объявил отсрочку суда. Отсрочка была простой уловкой. Настояния императора Карла V заставили, наконец, Климента VII вытребовать дело на суд в Рим, и это прекратило деятельность легатов.

«Теперь я вижу, воскликнул герцог Суффолк, ударив рукой по столу, — справедливость старой поговорки, что никогда ни легаты, ни кардиналы не делали добра Англии!» «Из всех людей на свете, смело возразил Уолси, — Вы, господин герцог, имеете меньше всего оснований поносить кардиналов: не будь меня, бедного кардинала, у Вас не было бы теперь головы на плечах, чтобы так хвастливо порицать нас». Но и кардинал, и его враги знали, что участь министра решена. В течение двадцати лет своего царствования Генрих VIII не знал никакого противодействия своей воле. Он с его деспотичным характером, был раздражен медленным ходом переговоров, уловками и вероломством папы Римского. Его гнев сразу обрушился на Уолси, который сначала отсоветовал ему действовать независимо, вести дела в своих судах и поступать по приговору своих судей, потом тот же Уолси убедил его требовать развода у папы и обещал ему успех в этом деле.

Рис. Генрих VIII и кардинал Уолси.

С закрытием суда легатов Генрих VIII не хотел его больше видеть. Если какое-то время Уолси еще оставался министром, то только потому, что нельзя было сразу обрывать нити сложных внешних отношений. Но и здесь его постигла неудача: он оказался обманутым заключением нового договора между Франциском I и Карлом V в Камбре. Его французская политика становилась дальше невозможной; необходимо было, во чтобы то ни стало, примириться с Карлом V, а такого примирения можно было достичь только низвержением Уолси. Его тотчас привлекли к суду за принятие булл из Рима, вопреки статуту «Praemunire». Несколько дней спустя у него отняли печати. Удар поразил его. Он предложил пожертвовать все свое имущество, чтобы только король перестал на него гневаться.

«Его лицо, — писал французский посол, — сократилось до половины своей естественной величины. Действительно, горе его таково, что даже его враги, хоть они и англичане, не могут удержаться от сожаления». В отчаянии он поверг к стопам короля свои почести и богатства, и на время Генрих VIII, казалось, ограничился немилостью. Тысяча лодок, заполненных лондонцами, покрыли Темзу, чтобы наблюдать проезд катера кардинала к Тауэру, но ему позволили удалиться в Эшер. Под условием передачи короне его обширных владений ему было даровано прощение и позволено удалиться в Йоркскую епархию, — единственная должность, которую ему позволили сохранить. Но едва прошел год, как сожаление короля о падении министра возбудило опасения политических соперников Уолси, и накануне праздника его прославления он был арестован по обвинению в государственной измене и увезен комендантом Тауэра в Лондон.

Уже надломленный чрезмерными трудами, внутренней болезнью и сознанием своего падения, Уолси принял арест за смертный приговор. Приступ дизентерии заставил его остановиться в Лестерском аббатстве и, приблизившись к его воротам, он слабым голосом сказал встретившим его монахам: «Я пришел сложить среди вас мои кости». На смертном одре его мысли все еще были обращены к государю, которому он служил. «Это государь с чисто царственным мужеством, — говорил он, умирая, коменданту Тауэра; скорее, чем отказаться от какого-нибудь желания, он рискнет половиной своего королевства. Уверяю вас, что мне часто приходилось, иногда по три часа кряду, стоять перед ним на коленях, отговаривая его от прихоти, и все безуспешно. Да, господин Найгон, если бы я служил Богу так же усердно, как служил королю, Он не покинул бы меня в старости. Это достойная награда за мои труды и старания — не столько служить Богу, сколько исполнять свой долг перед государем».

Ничто не может с такой ужасной наглядностью изобразить дух новой монархии, выработке которой Уолси содействовал больше, чем кто либо из его предшественников. Исчезло целиком всякое чувство преданности Англии, ее свободе, ее учреждениям. Политический деятель признавал за собой обязанности только по отношению к своему «государю»; личная воля и желание государя стоят выше важнейших интересов государства, пренебрегают мудрейшими советами, сокрушают со слепой неблагодарностью противящихся им слуг. Но, отступая перед представившимся ему чудовищным образом, даже Уолси едва ли мог вообразить, какие опустошения должны были произвести в ближайшие годы царственное мужество и еще более царственная прихоть его государя.