Глава I ЭДУАРД III (1336—1360 гг.)

В середине XIV века могучее движение к объединению нации, начавшееся при последнем из нормандских королей, достигло, повидимому, своей цели. Признаком полного слияния покоренных и завоевателей явилось отвыкание, даже среди высших классов, от французского языка. Несмотря на усилия грамматических школ и влияние моды, употребление английского языка при Эдуарде III все больше распространялось, а при его внуке оно восторжествовало окончательно. «Дети в школе, — говорил писатель начала царствования Эдуарда III, — вопреки привычке и обычаю всех других народов, вынуждены забывать свой родной язык, готовить уроки и писать сочинения по-французски, и так ведется с первого прибытия нормандцев в Англию. Точно так же дети дворян учатся говорить по-французски с того возраста, когда их еще качают в колыбели и они учатся разговаривать и забавляться игрушками; сельские жители также хотят походить на дворян и с большим трудом стараются говорить по-французски, чтобы о них больше судачили».

«Этот обычай, — добавлял переводчик времен Ричарда, — был в большом ходу до первого мора (чумы 1349 года), а с тех пор несколько изменился; учитель грамматики, Джон Корнуол, изменил обучение в грамматических школах и заменил французский язык английским. Этот способ обучения у него заимствовал Ричард Пенкрайч, а от него — другие. Так что теперь (в 1385 году) во всех школах Англии дети оставили французский язык и обучаются по-английски». Более ясным доказательством перемены служило введение в 1362 году английского языка в суды «на том основании, что французский язык многим неизвестен»; по английски же произнес речь в следующем году канцлер при открытии парламента. Епископы начали проповедовать по английски, а английские сочинения Уиклифа снова сделали его литературным языком.

Это стремление к общему пользованию народной речью сильно повлияло на литературу. В начале XIV века влияние французской поэзии способствовало тому, чтобы единственным литературным языком стал французский; в Англии это влияние поддерживалось французским тоном двора Генриха III и трех Эдуардов. Но в конце царствования Эдуарда III длинные французские поэмы нужно было переводить даже для слушателей-рыцарей. «Пусть духовные лица пишут по-латыни, — говорил автор «3авещания любви», — пусть французы излагают также на своем языке свои любезности: он родной для их уст; мы будем передавать наши фантазии словами, которым научились из языка матери».

Новая национальная жизнь предлагала теперь английской литературе сюжеты более высокие, чем «фантазии». Вместе с завершением дела национального объединения закончилось и дело народного освобождения. При Эдуарде I парламент отстоял свое право контроля над налогообложением, при Эдуарде II он от удаления министров дошел до низложения короля, при Эдуарде III он стал подавать свой голос по вопросам мира и войны, контролировать расходы, руководить ходом гражданского управления. Общественная жизнь Англии проявилась в широком распространении торговли и вообще, в ускорении торговли шерстью, в частности, в увеличении числа мануфактур после поселения на восточном берегу фламандских ткачей, в укреплении городов, в победе ремесленных цехов, в развитии земледелия вследствие дробления земель и в возвышении класса земельных арендаторов и фригольдеров. Еще более значительным для английского общества было пробуждение по призыву Уиклифа духа национальной независимости и нравственной строгости. Новые мысли и чувства, которым суждено было оказывать влияние на все эпохи позднейшей истории Англии, пробили себе выход сквозь кору феодализма и сказались в социалистическом движении лоллардов, а внезапный всплеск военной славы вдруг озарил своим блеском век Кресси и Пуатье.

Это новое радостное настроение великого народа и выразилось в произведениях Джеффри Чосера. Чосер родился около 1340 года в семье лондонского виноторговца, жившего на улице Темзы; в Лондоне он и провел большую часть жизни. Его семья, хотя и не дворянская, по-видимому, имела некоторое влияние, так как с самого начала карьеры Чосер был в тесной связи с двором. В шестнадцать лет он стал пажом жены Лайонела Кларенса (3-го сына Эдуарда III), в девятнадцать — впервые участвовал в походе 1359 года, но имел несчастье попасть в плен и после своего освобождения по договору в Бретиньи больше не принимал участия в военных действиях. По-видимому, он вернулся к службе при дворе; в это время и вышли первые его поэмы, а его покровителем стал Джон Гонт. Семь раз его посылали с дипломатическими поручениями, вероятно, связанными с финансовыми затруднениями короны; три раза эти поручения приводили его в Италию. Он посетил Геную и блестящий двор Висконти в Милане; во Флоренции, где еще жива была память о Данте, «великом учителе», о котором он с таким почтением отзывался в своих стихах, он мог встретиться с Боккаччо; в Падуе, подобно оксфордскому студенту, он мог слышать из уст Петрарки историю Хризеиды.

Он был деятельным практическим человеком: таможенным контролером в 1374 году, контролером мелких сборов в 1382, членом Палаты общин в парламенте в 1386 году, а в 1389—1391 годах он в качестве секретаря королевских работ был занят постройками в Вестминстере, Виндзоре и Тауэре. Единственный сохранившийся портрет изображает его с раздвоенной бородой, в платье темного цвета, с ножом и пеналом за поясом; этот портрет мы можем дополнить несколькими живыми чертами, взятыми у самого Чосера. Хитрое, лукавое лицо, быстрая походка, плотная осанистая фигура выявляли его веселый и насмешливый характер, но люди подсмеивались над его молчаливостью и любовью к книгам. «Ты смотришь, как будто хочешь найти зайца, — замечает трактирщик в «Кентерберийских рассказах», — и даже я вижу, ты впиваешься взором в землю». Он мало слушал разговоры своих соседей, когда заканчивались служебные дела. «Ты тотчас идешь к себе домой и немой, как камень, сидишь за книгой, пока совсем не потемнеет в глазах, и живешь ты отшельником, хотя, — прибавляет он лукаво, — ты не очень воздержан».

Рис. Джефри Чосер.

Но в его стихах незаметно следов невнимания к своим собратьям. Никогда поэзия не носила более человечного характера; никто не относился так свободно и весело к читателю. Первые звуки песни Чосера — звуки свежести и веселья, и впечатление радости остается таким же свежим и теперь, несколько веков спустя. Историческое значение поэзии Чосера сразу бросается в глаза: она резко противоречит той поэтической литературе, из глубины которой вышла. Длинные французские романы были продуктом века богатства и довольства, праздного любопытства, мечтательного, поглощенного собой чувства. Из великих стремлений, придававших жизнь средним векам, религиозный энтузиазм выродился в жеманные фантазии культа Мадонны, а военный — в рыцарские сумасбродства.

Любовь, однако, осталась, и только она давала темы трубадурам и труверам; но это была любовь утонченная, с романтическими безрассудствами, схоластическими рассуждениями и чувственными наслаждениями, — скорее забава, чем страсть. Природе приходилось отражать веселую беспечность человека: песнь трубадура воспевала вечный май, трава всюду зеленела, с поля и из кустов раздавались песни жаворонка и соловья. Поэзия упорно избегала всего, что в жизни человека есть серьезного, нравственного, наводящего на размышление; жизнь представлялась слишком забавной, чтобы быть серьезной, слишком пикантной и сентиментальной, слишком полной интереса, веселья и болтовни. Это был век болтовни: «Нет ничего приятного, — говорил трактирщик, в том, чтобы ехать по дороге немым, точно камень».

Трувер стремился просто к тому, чтобы быть самым приятным рассказчиком своего времени. Его романы и поэмы полны красок, фантазии, бесконечных подробностей; поэт относился с горделивым равнодушием к самой их растянутости, к мелочности описания внешних предметов, неопределенности очертаний, когда заходила речь о тонкостях внутреннего мира. С этой литературой Чосер познакомился сначала, ей он и следовал в своих ранних произведениях.

Но со времени поездок в Милан и Геную симпатии влекли его не к умирающей поэзии Франции, а к пышно расцветающей вновь поэзии Италии. Орел Данте взирал на него с солнца. «Франческо Петрарка, увенчанный лаврами поэт», — для него один из тех, «чья риторическая сладость осветила всю Италию поэзией». «Троил и Хризеида» Чосера представляет собой распространенный английский пересказ «Филострата» Боккаччо; рассказ рыцаря носит на себе легкие следы влияния «Тезеиды». Саму форму «Кентерберийских рассказов» подсказал Чосеру «Декамерон». Но даже изменяя под влиянием итальянцев форму английской поэзии, Чосер сохранял свой почерк.

Посмеиваясь в стихах о сэре Топазе над томительной пустотой французского романа, он сохранил все заслуживавшие внимания особенности французского характера: быстроту и легкость движений, свет и блеск описаний, живую насмешливость, веселость и добродушие, холодную рассудительность и самообладание. Французское остроумие более, чем у какого-либо другого английского писателя, оживляет тяжелый смысл и резкость народного характера, умеряет его эксцентричность, облегчает его несколько тяжеловесную мораль. С другой стороны, отражая веселую беззаботность итальянской повести, поэт умерял ее английской серьезностью, а так как он следовал Боккаччо, то все изменения направлены в сторону скромности. «Троил» флорентийца заканчивается старой насмешкой над изменчивостью женщины, а Чосер приглашал нас «воззреть на Бога» и распространялся о неизменности Неба.

Но что бы ни заимствовал Чосер из обеих литератур, его гений был глубоко английским, а с 1384 года все следы иноземного влияния исчезают. Его главное произведение, «Кентерберийские рассказы», было начато после его первых поездок в Италию, а лучшие произведения написаны между 1384 и 1391 годами. В последние десять лет своей жизни он прибавил к ним немного творений; силы его слабели, и в 1400 году он успокоился от трудов в своем последнем жилище, в саду часовни Святой Марии в Вестминстере. Сюжет этой поэмы — путешествие на богомолье из Лондона в Кентербери — не только давал автору возможность связать в одно целое ряд стихов, написанных в разное время, но и удивительно соответствовал главным особенностям его поэтического таланта, драматической гибкости и широте увлечений.

Его рассказы охватывают все области средневековой поэзии: церковная легенда, рыцарский роман, чудесный рассказ путешественника, широкий юмор «фабльо», аллегория и басня. Еще более широкий простор для своего таланта он находил в личностях, передающих эти истории, — тридцати богомольцах, отправляющихся в майское утро от гостиницы «Табарды» в Саутуорке и представляющих собой тридцать образов из всех классов английского общества, от дворянина до пахаря. Мы видим «благородного рыцаря» в военном плаще и кольчуге, за ним — кудрявого оруженосца, свежего, как майское утро, а позади них — смуглолицего крестьянина в зеленом кафтане и шапочке, с прекрасным луком в руке. Группа церковников представляет средневековую церковь: смуглый монах, любитель охоты, у которого узда звенит так же громко и ясно, как церковный колокольчик; распутный нищенствующий монах — первый попрошайка и арфист во всем графстве; бедный священник, оборванный, ученый и набожный («он возвещал учение Христа и двенадцати апостолов и сам первый следовал ему»); церковный пристав с огненным взглядом; продавец индульгенций с сумкой, «до верху полной отпущений, привезенных из Рима совсем горячими»; веселая игуменья с ее придворной французской картавостью, мягкими розоватыми губками и девизом «Любовь побеждает все», вырезанным на брошке.

Наука представлена здесь солидной фигурой доктора медицины, озабоченного чумой; делового судебного пристава, «который всегда казался более занятым, чем был»; оксфордского студента со впалыми щеками, у которого любовь к книгам и резкие приговоры заслоняют скрытую нежность, прорывающуюся, наконец, в истории Гризельды. Вокруг них масса типов английской промышленности: купец, помещик, у которого в доме «еды и питья, сколько снегу зимой», моряк —прямо от битв в Ла-Манше, веселая мещанка из Бата, широкоплечий мельник, мелочный торговец, плотник, ткач, красильщик, обойщик, — каждый в кафтане своего цеха, и наконец — честный пахарь, готовый для бедняка даром косить и пахать.

В первый раз в английской поэзии мы встречаем не характеры, аллегории или воспоминания прошлого, а живых людей, различных по характеру и чувствам, а также по наружности, костюму и способу выражения; это отличие поддерживается в течение всей истории тысячей оттенков в речах и поступках. Впервые также встречаем мы драматический талант, который не только создал каждый характер, но и скомбинировал его с подобными, который не только приспособил каждый рассказ или шутку к характеру персонажа, их произносящего, но и свел все это в одно поэтическое целое. Здесь нас окружает жизнь с ее широтой, разнообразием и сложностью. Правда, от некоторых из этих стихов, написанных, без сомнения, в более раннее время, веет скукой старого романа или педантизмом схоластики; но в целом поэма — произведение не литератора, а человека дела. Свое воспитание, не книжное, а житейское, Чосер получил на войне, в судах, на работе, в путешествиях, и он любил жизнь — тонкость чувства, широту иронии, смех и слезы, нежность Гризельды или смехотворные приключения мельника и клерков. Эта сердечная широта, эта бесконечная терпимость позволяли ему изображать человека так, как не изображал его никто, кроме Шекспира, описывать его так живо, с тонким пониманием и добродушным юмором, которых не превзошел сам Шекспир.

Странно, что такой голос не нашел отзвука у последующих певцов, но первые звуки английской песни замерли вместе с Чосером так же внезапно и надолго, как надежды и слава его века. Столетие, последовавшее за мимолетным блеском Кресси и «Кентерберийских рассказов», время глубочайшего мрака; в истории Англии нет эпохи более печальной и мрачной, чем период между правлением Эдуарда III и подвигами Жанны д’Арк. Трепет надежды и славы, охвативший в начале его все классы общества, в конце превратился в бездействие или отчаяние. В материальном отношении жизнь, правда, развивалась, расширялась торговля, но это не имело ничего общего с благородными началами национального благополучия. Города снова стали замкнутыми олигархиями; крепостные, стремившиеся к свободе, снова попали в зависимость, еще тяготевшую над землей. Литература снизошла до наинизшего уровня. Религиозное возрождение лоллардов было потоплено в крови, а духовенство превратилось в эгоистичное и корыстолюбивое жречество. В шуме междоусобиц политическая свобода почти исчезла, и век, начавшийся «добрым парламентом», кончил деспотизмом Тюдоров.

Объяснения этих перемен следует искать в роковой войне, которая в течение более ста лет истощала силы и извращала характер английского народа. Мы проследили борьбу с Шотландией до ее неудачного конца, но еще прежде она вовлекла Англию в новую войну, к которой мы должны теперь вернуться и которая оказалась еще более разорительной, чем война, начатая Эдуардом I. Из войны с Шотландией вытекала столетняя борьба с Францией. С самого начала Франция следила за успехами своей соперницы на севере частью из естественной зависти, но еще более — в надежде воспользоваться этим как предлогом для приобретения крупных герцогств на юге — Гиени и Гаскони, — единственного остатка из наследства Элеоноры, еще сохраненного ее потомками. Едва Шотландия начала сопротивляться притязаниям своего сюзерена Эдуарда I, как Франция нашла предлог к явной ссоре в соперничестве моряков Нормандии и «Пяти портов», которое в то время привело к большому морскому сражению, стоившему жизни восьми тысячам французам.

Эдуарду I так хотелось предупредить ссору с Францией, что его угрозы вызвали со стороны английских моряков характерный ответ. «Да будет хорошо известно Совету короля, — гласило их послание, — что если нам каким-нибудь образом будут причинены, вопреки справедливости, обида или вред, мы скорее покинем своих жен, детей и все имущество и пойдем искать на морях такое место, где нам можно будет рассчитывать на выгоду». Поэтому, несмотря на усилия Эдуарда I, спор продолжался, и Филипп IV воспользовался случаем, чтобы вызвать короля к себе на суд в Париж для ответа за обиды, причиненные ему как сюзерену. Эдуард I снова попытался предупредить столкновение, формально передав на сорок дней Гиень в руки Филиппа IV, но отказ последнего вернуть ее по истечении срока не оставил ему никакого выбора.

В то же время отказ баронов Шотландии явиться по призыву короля в английское войско и возмущение Баллиола показали, что захват герцогств был только первой частью давно задуманного плана атаки. Сначала у Эдуарда не хватало сил для нападения на Францию, а когда первое завоевание Шотландии развязало ему руки, его союз с Фландрией для возвращения Гиени оказался беспомощным из-за его спора с баронами. Перемирие с Филиппом позволило ему обратиться против новых смут на севере, но даже после победы при Фалкирке угрозы Франции и вмешательство ее союзника, папы Бонифация VIII, еще на шесть лет сохранили независимость Шотландии, и только ссора этих двух союзников позволила Эдуарду I закончить подчинение страны. Восстание Брюса снова поддержала Франция и возобновила старый спор из-за Гиени, — спор, мешавший Англии во время царствования Эдуарда II и косвенно повлиявший на его ужасное падение.

Вступление Эдуарда III на престол привело к временному миру, но новое нападение на Шотландию, ознаменовавшее начало его царствования, снова возбудило вражду: молодой король Давид нашел себе убежище во Франции, и для его поддержки из ее гаваней стали присылать оружие, деньги и людей. Это вмешательство Франции разрушило надежды Эдуарда III на подчинение Шотландии именно тогда, когда успех казался уже обеспеченным. Торжественное заявление Филиппа IV Валуа о том, что трактаты (договоры) обязывают его оказывать деятельную помощь своему старому союзнику, и сбор французского флота в Ла-Манше отвлекли силы Эдуарда III с севера на юг, где уже нельзя было предупредить столкновение переговорами.

С самого начала война захватила и другие государства. Слабость Империи и пленение пап в Авиньоне оставили Францию среди держав Европы без соперников. По численности и богатству население Франции далеко превосходило своих соседей за Ла-Маншем. Англия едва могла насчитать четыре миллиона жителей, Франция хвалилась двенадцатью. Эдуард III мог иметь только восемь тысяч всадников; Филипп VI мог явиться во главе сорока тысяч, хотя третья часть его войска была занята в другом месте. Вся энергия Эдуарда III была направлена на создание против Франции коалиции держав; его планам помогал страх, который ближайшим князьям Германии внушали завоевательные стремления Франции, а также ссора императора с папой Римским.

Предвосхищая позднейшую политику Годольфина и Питта, Эдуард III стал казначеем бедных князей Германии; его субсидии предоставили ему помощь Геннегау, Гельдерна и Юлиха; шестьдесят тысяч крон достались герцогу Брабанта; самого императора обещание трех тысяч золотых флоринов побудило выставить две тысячи всадников. Однако переговоры и щедрые подачки принесли Эдуарду III мало пользы, кроме титула наместника империи на левом берегу Рейна: то отступал император, то отказывались идти союзники, а когда войско перешло, наконец, границу, оказалось невозможным вызвать на сражение короля Франции. Расчеты на союз с империей не оправдались, но у Эдуарда III появилась новая надежда. Его естественной союзницей была Фландрия.

Англия была на Западе главным производителем шерсти, но шерстяных тканей в ней вырабатывалось немного. Число цехов ткачей показывает, правда, что этот промысел постепенно расширялся, и в самом начале своего царствования Эдуард III принял меры для его поддержания. Он пригласил фламандских ткачей поселиться в Англии и принял под свое покровительство новых поселенцев, которые выбрали своим местопребыванием восточные графства. Но английские мануфактуры еще переживали период детства, и девять десятых английской шерсти шло для станков Брюгге или Гента. О быстром росте этого вывоза свидетельствует, что король от пошлин с одной шерсти получал в год более 30 тысяч фунтов. Прекращение ее вывоза лишило бы работы половину населения главных городов Фландрии; но не только интересы промышленности привлекали ее к союзу с Англией, но и демократичный дух городов, резко сталкивавшихся с феодалами Франции.

С герцогом Брабанта и городами Фландрии был заключен договор; производилась подготовка для нового похода. Для предупреждения переправы через Ла-Манш Филипп IV собрал при Слюйсе флот из 200 кораблей, но Эдуард III с меньшими силами разбил его наголову и пошел осаждать Турне. Осада, однако, оказалась безуспешной, армия рассеялась, а недостаток средств принудил его заключить перемирие сроком на год. В 1341 году начался спор за наследование герцогства Бретань, в котором из двух соперничавших претендентов одного поддерживал Филипп IV, другого — Эдуард III, и спор тянулся из года в год. Во Фландрии дела англичан шли плохо, и смерть великого патриота Ван Артевельде оказалась тяжелым ударом для планов Эдуарда III. Наконец неприятности короля достигли высшей степени. Заемы у крупных банкиров Флоренции дошли до половины миллиона на наши деньги; мирные предложения были с пренебрежением отвергнуты; притязания Эдуарда III на французскую корону встретили поддержку только среди граждан Гента.

Рис. Эдуард III.

В сущности, оправдать эти притязания было довольно трудно. Три сына Филиппа IV Красивого умерли, не оставив сыновей, и Эдуард III заявил свои притязания как сын дочери Филиппа IV, Изабеллы. Но хотя ее братья и не оставили сыновей, они оставили дочерей, и если допускалось наследование по женской линии, то дочери сыновей Филиппа IV должны были иметь преимущество перед сыном его дочери. На это возражение Изабелла отвечала, что хотя женщины и могут передавать права наследования, сами пользоваться ими не могут, и что ее сын как ближайший мужской потомок Филиппа IV, родившийся при его жизни, должен иметь преимущество перед женщинами, состоявшими в таком же родстве с Филиппом IV.

Но большинство французских юристов утверждало, что право на престол дается только происхождением по мужской линии. По этой теории переходящее от Филиппа IV право наследования было исчерпано, и корона перешла к сыну его брата Карла Валуа, который мирно вступил на престол под именем Филиппа VI. По-видимому, обе стороны считали притязания Эдуарда III чистой формальностью; действительно, король в качестве герцога Гиени присягнул своему сопернику и серьезно выдвинул свои притязания не раньше, чем рассеялись его надежды на Германию и ему понадобилось обеспечить себе помощь городов Фландрии.

Крушение надежд на иноземные державы заставило Эдуарда III обратиться к средствам самой Англии. С армией в 30 тысяч человек он высадился при Ла-Гоге и начал операцию, которой суждено было изменить весь ход войны. Силы французов были заняты отражением английской армии, высадившейся в Гиени; страх охватил Филиппа VI, когда Эдуард двинулся по Нормандии и, найдя мосты на Нижней Сене разобранными, направился прямо к Парижу, восстановил мост в Пуасси и стал угрожать столице. В эту критическую минуту неожиданную помощь Франции оказал отряд немецких рыцарей. Папа Римский низложил императора Людовика Баварского и в качестве его преемника объявил сына короля Иоанна Богемского, известного как Карл IV.

Вся Германия восстала против присвоения папой Римским права распоряжаться ее короной, Карл IV вынужден был искать помощи у Филиппа VI и в то время находился во Франции со своим отцом и отрядом в пятьсот рыцарей. Отряд поспешил к Парижу и составил ядро армии, собравшейся в Сен-Дени, которая вскоре была подкреплена силами в 15 тысяч генуэзских стрелков (с самострелами), нанятых на залитой солнцем Ривьере из солдат князя Монако, подоспевших в критическую минуту. Французские войска также были вызваны на выручку из Гиени. Увидев перед собой такие силы, Эдуард III отказался от похода на Париж и перешел через Сену, чтобы соединиться с войсками фламандцев при Гравелингене и начать военные действия на севере. Но реки на его пути тщательно охранялись, и только нечаянный захват брода на Сене избавил Эдуарда III от необходимости сдаться огромному войску, спешившему теперь за ним по пятам.

Едва его сообщение было обеспечено, как он остановился при деревне Кресси в Понтье и решил дать сражение. Половина его армии, очень ослабленной быстрым походом, состояла из легко вооруженной пехоты — ирландской и уэльской; остальную массу представляли английские стрелки лучники. Король приказал своим всадникам спешиться и расположил свои силы па небольшом возвышении, постепенно спускавшемся к юго-востоку; на вершине его стояла ветряная мельница, с которой можно было наблюдать все поле сражения. Непосредственно под ней стоял резерв, а у подножия холма была расположена основная часть армии из двух отрядов, правым из которых командовал молодой принц Уэльский. Эдуард Черный Принц, как его называли, а левым — граф Нортгемптонский.

Английский фронт был прикрыт небольшим рвом, за ним были расставлены «в виде бороны» стрелки с небольшими бомбардами в промежутках, «пускавшими вместе с огнем небольшие железные шары для того, чтобы пугать лошадей», — первый случай использования артиллерии в полевой службе. Остановка английской армии захватила Филиппа VI врасплох, и сначала он пытался прекратить наступление своего войска, но беспорядочная масса продолжала наступать на фронт англичан. Вид врагов, наконец, привел короля в бешенство, «так как он ненавидел их», и под вечер 26 августа 1346 года началась битва. Генуэзским арбалетчикам было приказано начать атаку, но люди были утомлены переходом; внезапная гроза вымочила тетиву их луков и затруднила пользование ими, а громкие крики, с которыми они кинулись вперед, были встречены угрюмым молчанием в английских рядах. Первая туча их стрел вызвала грозный ответ. Англичане стреляли так быстро, «что казалось, будто идет снег». «Бейте этих бездельников!» — закричал Филипп VI, когда генуэзцы подались назад, и его конница кинулась рубить их расстроенные ряды, а графы Алансона и Фландрии во главе французских рыцарей бешено напали на отряд Черного Принца.

На минуту показалось, что он погиб, но Эдуард III отказался послать ему помощь. «Что он, убит или сброшен с коня, или так ранен, что не может сражаться?» — спросил он посланного. «Нет, государь, — был ответ, — но он находится в очень трудном положении и очень нуждается в вашей помощи». «Вернитесь к тем, кто вас послал, сэр Томас, — сказал король, — и велите им не присылать больше ко мне, пока мой сын жив! Дайте мальчику приобрести себе шпоры; если богу так угодно, я хочу, чтобы этот день принадлежал ему, и чтобы честь его досталась принцу и тем, попечению которых я его вверил». В действительности, Эдуард III мог видеть со своего холма, что все идет хорошо. Английские стрелки и всадники упорно удерживали свои позиции, а уэльсцы поражали в схватке лошадей французов и сбрасывали на землю одного рыцаря за другим.

Скоро французское войско пришло в страшное замешательство. «Вы, мои вассалы, мои друзья! — закричал слепой Иоанн, король Богемский, присоединившийся к армии Филиппа VI, окружавшим его немецким вельможам, — я прошу и умоляю вас провести меня подальше в сражение, чтобы мне можно было нанести моим мечом славный удар!» Связав поводья своих коней, небольшая группа кинулась в гущу сечи и пала, как и их товарищи. Сражение продолжалось, к сожалению французов; наконец сам Филипп VI покинул поле битвы и поражение превратилось в бегство; 1200 рыцарей и 3000 пехотинцев — число, равное всей английской армии — остались мертвыми на поле битвы.

«Бог наказал нас за наши грехи!» — воскликнул летописец Сен-Дени со скорбью и изумлением, рассказывая о бегстве огромного войска, сбор которого он видел под стенами своего монастыря. Но неудача французов едва ли была так непонятна и внезапна, как падение от одного удара целой военной системы и основанного на ней политического и общественного строя. Феодализм зависел от превосходства конного дворянина над пешим мужиком; его боевая сила заключалась в рыцарстве. Английские же крестьяне и мелкие землевладельцы, являвшиеся во всенародное ополчение с луками, превратили их в грозное орудие войны; в лице английских стрелков Эдуард III вывел на поля Франции новый разряд воинов.

Мужик победил дворянина; крестьянин оказался сильнее рыцаря на поле битвы, и после поражения при Кресси феодализм медленно, но неизбежно стал клониться к упадку. Для Англии эта победа была началом периода военной славы, который, правда, оказался роковым для высших чувств и интересов народа, но придал стране на время такую энергию, какой она никогда не знала раньше. Победа следовала за победой. Через несколько месяцев после Кресси была разбита шотландская армия, напавшая на север Англии, а король Давид Брюс был взят в плен; в то же время удаление французов с Гаронны позволило англичанам вернуть себе Пуату.

Между тем Эдуард III решил нанести удар по морскому могуществу Франции, обеспечив себе господство над Ла-Маншем. Главным притоном пиратов служил Кале: в один только год из его гавани вышло двадцать два капера; к тому же его взятие обещало королю удобный базис для сношений с Фландрией и действий против Франции. Осада продолжалась целый год, и только когда не удалась попытка Филиппа VI выручить город, голод принудил его к сдаче. Гарнизону и жителям была обещана пощада на том условии, если шестеро граждан отдадутся в руки короля. «С ними, — сказал Эдуард в припадке жестокого гнева, — я поступлю по своему желанию».

На звук городского колокола, по словам летописца жители Кале собрались вокруг лица, принесшего эти условия; собрались, желая услышать добрые вести, так как все они были истомлены голодом. Когда названный рыцарь передал им условия, они начали так громко плакать и кричать, что их стало очень жалко. Тогда встал богатейший из граждан города, господин Евстафий Сен-Пьер, и так сказал всем: «Господа мои, великим горем и несчастьем было бы для всех оставлять столько народу на гибель от голода или от чего-то иного, и великую милость и благодать получит от Бога тот, кто спасет его от смерти. Что до меня, то я сильно надеюсь на Господа, что если я своей смертью спасу этот народ, мне будут прощены мои грехи; поэтому я хочу быть первым из шести и по своему собственному желанию, — босым, в одной рубашке и с веревкой на шее; и я отдамся на милость короля Эдуарда III».

Список обреченных скоро был составлен, и шесть жертв были приведены к королю. Собралось все войско, произошла большая давка; многие требовали немедленного их повешения, а многие плакали от жалости. Благородный король вышел на площадь со свитой из графов и баронов, за ним последовала королева (хоть она и была в это время беременна) посмотреть, что будет. Шестеро граждан тотчас стали на колени перед королем, и господин Евстафий сказал: «Благородный король, здесь мы, шестеро старых граждан Кале и богатых купцов; мы приносим Вам ключи от города и замка и передаем их в Ваше распоряжение. Мы передаем себя, как видите, в Вашу полную волю, с целью спасти остальной народ, перенесший много горя. Так сжальтесь и будьте милосердны к нам, ради Вашего высокого благородства».

Наверное, не было тогда на площади ни вельможи, ни рыцаря, которые не плакали бы от жалости или которые могли бы говорить; но сердце короля было так ожесточено гневом, что долгое время он не мог ответить, а затем приказал отрубить им головы. Все рыцари и вельможи, как могли, умоляли его со слезами сжалиться над ними, но он не хотел их слушать. Тогда заговорил благородный рыцарь Уолтер де Моне и сказал: «О, благородный государь! Обуздайте Ваш гнев, Вы пользуетесь славой и известностью за Ваше благородство, так не делайте того, что позволит людям дурно отзываться о Вас. Если Вы не сжалитесь, все будут говорить, что сердце Ваше исполнено такой жестокости, что вы предали смерти этих добрых граждан, которые по своей воле пришли сдаться Вам для спасения остального народа».

В эту минуту король вышел из себя и сказал: «Помолчите, господин Уолтер! Иначе не будет. Позвать палача! Жители Кале погубили у меня столько людей, что сами должны умереть». Тут благородная королева Англии снизошла до высокого смирения и от жалости заплакала так, что не могла дольше стоять на ногах; поэтому она пала на колени перед супругом-королем и сказала ему такие слова: «О, благородный государь! С того дня, как я с большими опасностями переправилась через море, я, как Вам известно, не просила у Вас ничего; теперь я вас прошу и умоляю, простирая руки, сжалиться над ними из любви к Сыну нашей Небесной Владычицы». Благородный король, прежде чем ответить, некоторое время молчал и смотрел на преклонившуюся перед ним и горько плакавшую королеву. Потом понемногу его сердце стало смягчаться, и он сказал: «Государыня, хотел бы я, чтобы Вы были в другом месте; Вы просите так нежно, что я не решаюсь Вам отказать, и хотя я поступаю против своего желания, однако возьмите их, я отдаю их Вам». Затем он взял за веревки шестерых граждан, передал их королеве и из любви к ней избавил от смерти всех жителей Кале; а добрая государыня велела одеть спасенных и щедро их угостить.

Эдуард III находился теперь на вершине славы. Он одержал величайшую победу своего века. До сих пор Франция была первой державой Европы; теперь одним ударом она была сломлена и свергнута с высоты своего величия. Описание Фруассара изображает Эдуарда III, отправляющегося на встречу испанского флота, завладевшего проливами. Мы видим короля, сидящим на палубе в камзоле из черного бархата; на голове у него — шапка черного бобра, «которая прекрасно к нему шла»; он призывает сэра Джона Чандоса петь песни, привезенные им с собой из Германии, пока на горизонте не показываются испанские корабли и не разгорается жестокий бой, победа в котором делает Эдуарда III «владыкой морей».

Но до мира с Францией было так же далеко, как и прежде. Даже семилетнее перемирие, навязанное обеим странам их полным истощением, оказалось невозможным. Эдуард III приготовил три армии, чтобы действовать сразу в Нормандии, Бретани и Гиени, но задуманный им план похода внезапно расстроился. Черный Принц, как был назван герой Кресси, заслужил недобрую славу. Не имея денег для уплаты жалованья своим войскам, он для удовлетворения их требований предпринял чисто разбойничий поход. Северная и Южная Франция были в это время совсем разорены, королевская казна истощена, крепости — без гарнизонов, войска распущены из недостатка средств. Страну опустошали разбойники.

Только юг наслаждался миром, и молодой принц повел свою армию вверх по Гаронне, «где была одна из богатейших стран мира, народ добрый и простой, не знавший, что такое война, ведь до прихода принца у них совсем не было войн. Англичане и гасконцы нашли страну богатой и нарядной, комнаты, украшенные коврами и занавесями, шкатулки и сундуки, полные драгоценных камней. Ничто не ускользнуло от этих разбойников. Они, и особенно жадные гасконцы, увозили с собой все». Взятие Нарбона обогатило их добычей, и они вернулись в Бордо «с лошадьми настолько нагруженными, что они с трудом могли двигаться».

В следующем году поход армии принца через Луару был направлен прямо на Париж, и французское войско под командованием Иоанна, наследовавшего престол Филиппа VI Валуа, поспешило остановить его движение. Принц отдал приказ отступать, но когда он приблизился к Пуатье, то нашел на своем пути войско французов, насчитывавшее 60 тысяч человек. Тотчас, 19 сентября 1356 года, он занял сильную позицию на полях Мопертюи: фронт ее был прикрыт частой изгородью, и приблизиться к нему можно было только по длинной и узкой тропинке, проходившей между виноградниками. Виноградники и изгородь принц занял своими стрелками, а небольшой отряд конницы расположил в том месте, где тропинка выходила на высокую равнину, занятую его лагерем. Его войско состояло всего из 8 тысяч человек, и опасность была так велика, что он вынужден был предложить вернуть пленных, сдать занятые им крепости и отказаться на семь лет от войны с Францией в обмен на свободное отступление.

Эти условия были отвергнуты, и триста французских рыцарей бросились вверх по тропинке. Скоро она была завалена убитыми людьми и лошадьми, а передние ряды наступавшей армии подались назад под градом стрел из кустарников. В минуту замешательства на фланг французов внезапно напал отряд английской конницы, стоявший на холме справа, и принц воспользовался этим, чтобы смело кинуться на противника. Английские стрелки довершили беспорядок, вызванный этим внезапным нападением; король Иоанн был взят в плен после отчаянного сопротивления, и в полдень, когда его армия бросилась бежать к воротам Пуатье, 8 тысяч человек из ее числа оказались павшими на поле битвы, 3 тысячи бежали и 2 тысячи всадников с множеством дворян были взяты в плен.

Царственный пленник торжественно вступил в Лондон, а перемирие на два года, казалось, дало Франции время для поправки. Но несчастная страна не могла найти себе покоя. Разбитые войска превратились в шайки разбойников, взятые в плен бароны доставали суммы, необходимые для выкупа, вымогая их у крестьян; эти притеснения и голод привели крестьян к бурному восстанию, и они стали убивать помещиков и жечь их замки; в то же время Париж, недовольный слабостью и неумелым управлением регентства, поднял против короны вооруженное восстание. «Жакерия», как называли то крестьянское восстание, была жестоко подавлена, когда Эдуард III снова предпринял опустошительное нашествие на страну, и без того обнищавшую. Лучшей защитой для нее оказался голод. «Я не мог бы поверить, — сказал об этом времени Петрарка, — что это та самая Франция, которую я видел столь богатой и цветущей. Глазам моим представились только страшная пустыня, крайняя нищета, невозделанная земля, дома в развалинах. Даже по соседству с Парижем всюду заметны следы опустошения и пожаров. Улицы пустынны, дороги поросли травой, все представляет собой огромную пустыню».

Опустошение страны заставило, наконец, регента Карла уступить, и в мае 1360 года был заключен договор в Бретиньи, небольшом местечке к востоку от Шартра. По этому договору Эдуард III отказывался от своих притязаний на корону Франции и герцогство Нормандия. С другой стороны, его герцогство Аквитания, охватившее Гасконь, Пуату и Сентонж, Лимузен и Ангумуа, Перигор и графства Бигорра и Руэрга, не только возвращалось ему, но и освобождалось от ленных обязательств по отношению к Франции и отдавалось Эдуарду III в полное владение вместе с Понтье, унаследованным от второй жены Эдуарда I, а также с Гином и вновь завоеванным Кале.