Глава III ЕЛИЗАВЕТА (1558—1560 гг.)

Никогда положение Англии не было хуже, чем в момент вступления Елизаветы на престол. Страна была унижена поражением и доведена до восстания казнями и неумелым правлением Марии I. Социальное недовольство, на время подавленное кавалерией Сомерсета, продолжало угрожать общественному спокойствию. Теперь, когда костры Смитфилда обособили протестантов от их противников, а партия гуманистов почти исчезла, религиозная борьба приобрела непримиримый характер. У более серьезных католиков образовалась неразрывная связь с Римом. Настроение протестантов, сжигаемых на родине или изгоняемых на чужбину, стало более воинственным, и кальвинистские изгнанники возвращались из Женевы, мечтая о насильственном перевороте в церкви и государстве. У Англии, вовлеченной по следам Филиппа II в бесплодную и разорительную войну, не осталось союзников, кроме Испании, а Франция, владея Кале, стала властительницей Ла-Манша. Благодаря браку королевы Шотландии Марии Стюарт с королем Франции и подчинению Шотландии французской политике, у Англии появилась постоянная угроза на севере, а Мария Стюарт и ее супруг присвоили титул и герб государей Англии и грозили поднять против Елизаветы всех католиков королевства. Ввиду этих опасностей страна оказалась беспомощной, без армии и флота и без средств для их снаряжения, так как казна, уже истощенная расточительным правлением Эдуарда VI, совсем опустела, вследствие возвращения захваченных короной церковных земель, а также расходов на войну с Францией.

Единственная надежда Англии заключалась в характере ее королевы. В это время Елизавете шел 25-й год. Внешне она больше чем унаследовала красоту матери: у нее была величавая фигура, длинное, но царственное и интеллигентное лицо, живые красивые глаза. Она выросла в свободной атмосфере двора Генриха VIII, смело ездила верхом, хорошо стреляла, грациозно танцевала, отлично играла, обладала обширными знаниями. Каждое утро она читала греческое Евангелие, сопровождая его трагедиями Софокла и речами Демосфена, и могла при необходимости «освежить свои заржавевшие познания по-гречески», чтобы поспорить ученостью с вице-канцлером. Но она далеко не была простым педантом. При ее дворе всегда находила себе дружеский прием возникавшая в это время новая литература. По-итальянски и по-французски она говорила так же бегло, как и на родном языке. Она была знакома с Ариосто и Тассо. Несмотря на присущие в дальнейшем жеманство и любовь к анаграммам и тому подобным пустякам, она с восхищением слушала «Царицу фей» и улыбалась Спенсеру, когда он появлялся в ее присутствии.

Рис. Королева Елизавета I (1558 г.).

Ее нравственность своими странными противоречиями напоминала о том, что в жилах ее текла смешанная кровь. В одно и то же время она была дочерью и Генриха VII, и Анны Болейн. От отца она унаследовала простое и сердечное обращение, стремление к популярности и свободным отношениям с народом, неустрашимое мужество и удивительную самоуверенность. Грубый мужской голос, непреклонная воля и гордость, яростные взрывы гнева достались ей с кровью Тюдоров. Она бранила крупных вельмож, как школьников; на дерзость Эссекса она ответила пощечиной; случалось, она прерывала серьезнейшие совещания, ругая своих министров, как рыночная торговка. Странный контраст с этими бурными чертами ее тюдоровского характера представляли унаследованные ею от Анны Болейн чувственность и любовь к наслаждениям.

Блеск и удовольствие были для Елизаветы настоящим воздухом. Она любила постоянно переезжать из замка в замок среди пышных зрелищ, роскошью и фантастичностью напоминавших сон халифа. Она любила веселье, смех, остроумие. Удачный ответ или тонкий комплимент всегда обеспечивали ее расположение. У нее было множество драгоценных камней и платьев. Она до старости сохраняла тщеславие начинающей кокетки. Ей не претила никакая лесть, не казалось грубым никакое восхваление ее красоты. «Видеть ее — райское блаженство, — говорил ей Хэттон, — ее отсутствие — адские муки». Она готова была играть кольцами, чтобы придворные могли видеть изящество ее рук, могла танцевать курант, чтобы спрятанный за занавесом французский посол мог донести своему государю о ее веселости. Ее легкомыслие, суетный смех, неженские шутки вызывали тысячи скандалов.

Действительно, ее характер, как и ее портреты, был без тени. Она не имела понятия о женской сдержанности. Инстинктивная деликатность не прикрывала ее чувственного темперамента, сказавшегося в грубых шутках ее девичества и проявлявшегося, почти хвастливо, во всей дальнейшей жизни. Красота мужчин служила лучшим путем к ее милости. Она гладила шеи красивым молодым дворянам, когда они преклоняли колена для целования ее руки, и в присутствии всего двора ласкала своего «милого Робина» — лорда Лестера.

Неудивительно, что политики, обманутые Елизаветой, почти до конца считали ее просто легкомысленной женщиной или что Филипп II удивлялся, как может «развратница» расстраивать политику Эскуриала. Но они видели далеко не всю Елизавету. Упрямство Генриха VIII, пошлость Анны Болейн служили простым прикрытием характера твердого, как сталь, чисто рассудочного, представлявшего разум, не затронутый ни страстью, ни воображением. Несмотря на свою видимую любовь к роскоши и удовольствиям, Елизавета вела простую скромную жизнь и много работала. Ее тщеславие и каприз не имели никакого значения в государственных делах. Кокетливая в приемной зале, она становилась самым холодным и строгим политиком за столом Совета. Только что осыпанная лестью своих придворных, она не допускала лести в кабинете; со своими советниками она говорила прямо и откровенно и требовала от них такой же откровенности. Если в ее политике и заметно влияние пола, то оно сказывалось в упорном преследовании цели, часто скрывавшемся под колебаниями женского чувства. Это и составляло, пожалуй, ее главное преимущество над современными ей политиками. Никогда за столом Совета не собиралась столь благородная группа министров, как при Елизавете, но она не была их орудием. Она выслушивала, взвешивала, принимала или отвергала совет каждого по очереди, но в целом ее политика принадлежала собственно ей.

Это была политика не гения, а здравого смысла. Ее цели были просты и ясны: сохранить свой престол, избавить Англию от войны, восстановить порядок гражданский и церковный. В основе того бесстрастного равнодушия, с каким она отказывалась от постоянно открывавшихся перед ней широких горизонтов, быть может, до некоторой степени лежали женские осторожность и робость. Она упорно отказывалась от Нидерландов. Она со смехом отвергла предложение протестантов объявить ее «главой веры» и «владычицей морей». Но удивительные результаты ее правления проистекали в основном из этого мудрого ограничения целей. Лучше всех своих советников она знала настоящие размеры своих средств; она инстинктивно понимала, до каких границ она может идти и что она может сделать. Ее холодный критический ум никогда не увлекался ни энтузиазмом, ни страхом преувеличения или преуменьшения ее сил или опасностей. У Елизаветы было мало или совсем не было политической мудрости в более широком или высоком смысле слова; но она обладала безошибочным политическим чутьем. Она редко определяла свой путь с одного взгляда, а перебирала, колеблясь и пробуя, тысячу ходов, как музыкант перебирает пальцами клавиатуру, пока вдруг не попадала на необходимый. Ее чисто практическая натура жила настоящим. Она относилась к плану тем недоверчивее, чем идеальнее он был и рассчитан на будущее. Политика представлялась ей искусством следить за ходом событий и в подходящую минуту извлекать из них пользу.

Такая политика самоограничения, практичности, опыта более всего соответствовала не только Англии того времени, ее слабым средствам, переходному положению — политическому и религиозному, но и личным талантам Елизаветы. Это была политика деталей, в которых находили себе применение ее удивительная находчивость и остроумие. «Не нужно войны, господа! — Властно говорила она своим советникам. — Не нужно войны»; но это нерасположение к войне вытекало не столько из ее отвращения к кровопролитию или расходам, — хотя она очень не любила ни того, ни другого, — сколько из того, что мир представлял открытое поле для дипломатических маневров и интриг, в которых она отличалась особенным мастерством. Сознавая его, она выкидывала тысячу причудливых штук, едва ли преследовавших иную цель, кроме простой мистификации. Она восторгалась «обходами» и «кривыми путями». Она играла с важными кабинетами, как кошка с мышью, чисто по-кошачьи наслаждаясь недоумением своих жертв. Когда ей надоедало дурачить иностранных политиков, она обращалась к новой забаве одурачиванию своих министров. Если бы Елизавета написала историю своего царствования, она, наверное, хвалилась бы не столько торжеством Англии и поражением Испании, сколько ловкостью, с которой в течение 50 лет она обманывала и проводила всех политических деятелей Европы. Но ее плутовство не было лишено политического значения. Следя за дипломатией королевы по тысяче депеш, мы находим ее неблагородной и невыразимо скучной, но она достигала своих целей. Она выигрывала время, а каждый выигранный год увеличивал силы Елизаветы.

Ничто так не возмущает в королеве, но ничто и не характеризует ее так, как ее бессовестная лживость. Это был вообще век политической лжи, но никто во всей Европе не пользовался ею так щедро и беззаботно, как Елизавета. Ложь была для нее просто удобным средством для избежания трудностей. Легкость, с какой она утверждала или отрицала все, что только отвечало ее цели, равнялась только циничному равнодушию, с каким она относилась к разоблачению своих уловок, как скоро цель их была достигнута. Тот же чисто рассудочный взгляд на вещи сказывался и в том, что она ловко пользовалась даже своими недостатками. Ее легкомыслие позволяло ей спокойно переживать минуты разоблачения и стеснительности, когда лучшие женщины могли бы умереть со стыда. Свою колеблющуюся и нерешительную политику она скрывала за естественной робостью и неустойчивостью своего пола. Даже роскошью и развлечениями она пользовалась для своей выгоды. В ее царствование бывали очень опасные и тревожные минуты, но страна сохраняла спокойствие, так как видела, что королева посвящает дни соколиной и псовой охоте, а ночи — танцам и забавам. Ее тщеславие и жеманство, ее женское непостоянство и каприз — все это играло роль в дипломатических комедиях, которые она последовательно разыгрывала с претендентами на ее руку. Требования политики не допускали ее брака, но, во всяком случае, она находила удовлетворение в том, что предупреждала войну и заговоры любовными сонетами и романтическими свиданиями или давала стране год спокойствия, ловко изображая влюбленность.

Следя за извилистым лабиринтом лжи и интриг королевы Елизаветы, мы почти перестаем чувствовать ее величие и начинаем презирать ее. Но хотя ее политические цели были покрыты мраком тайны, они всегда были умеренны и просты, и она всегда преследовала их с чрезвычайным упорством. Внезапные приступы энергии, время от времени прерывавшие обыкновенную нерешительность, доказывали, что это не было результатом слабости. Елизавета могла выжидать и хитрить, но когда наступала подходящая минута, она умела наносить удары, и притом тяжелые. От природы она была склонна скорее смело полагаться на свои силы, чем не доверять себе. Как все сильные натуры, она безгранично верила в свое счастье. «Ее величество сильно полагается на фортуну, — с горечью писал Уолсингем, — мне хотелось бы большего доверия ко всемогущему Богу». Дипломаты порицали ее нерешительность, оттяжки, перемены фронта и вместе с тем почитали ее «упорство», железную волю, пренебрежение к тому, что представлялось им неизбежной гибелью. «В этой женщине, — писал посол Филиппа II после неудачных переговоров, — сидит сто тысяч дьяволов». Ее подданным оставались неизвестными ее маневры и колебания, ее «обходы» и «извилистые пути», и им она представлялась воплощением отважной решимости. При всей своей храбрости люди, отразившие великую испанскую Армаду или пробившиеся сквозь ледяные скалы Баффинова залива, никогда не сомневались, что пальма храбрости принадлежит их королеве.

Ее настойчивости и мужеству в преследовании целей равнялось ее умение выбирать людей для их достижения. Она быстро оценивала таланты всякого рода и обладала удивительной способностью пользоваться для своей службы всей их энергией. С одинаковой проницательностью она выбирала как министров вроде Сесиля и Уолсингема, так и мельчайших из своих агентов. Ее успех в выборе подходящих для каждого дела людей, за исключением Лестера, объясняется в значительной степени благороднейшей особенностью ее ума. По возвышенности целей ее характер уступал характерам многих ее современников; зато по широте мышления и всеобщности симпатий она далеко превосходила всех. Елизавета могла беседовать о поэзии со Спенсером и о философии — с Джордано Бруно; она могла рассуждать об эвфуизме с Лили и восхищаться рыцарством Эссекса; от разговора о последних модах она переходила к работе с Сесилем над депешами и отчетами казначейства; она выслеживала изменников с Уолсингемом, устанавливала церковное учение с Паркером, обсуждала шансы открытия северо-западного пути в Индию с Фробишером. Подвижность и многосторонность ума позволяли ей понимать все стороны умственного движения эпохи и инстинктивно останавливаться на высших его представителях.

Но больше всего сказывалось величие королевы в ее влиянии на народ. Были в Англии более великие и благородные правители, но никто из них не был так популярен, как Елизавета. Страстная любовь, преданность и восхищение, нашедшие совершеннейшее выражение в «Царице фей», были так же сильны в сердцах простейших из ее подданных. В течение полувекового царствования она оставалась для Англии девственной протестантской королевой; блеска национального идеала не могли запятнать ни ее безнравственность, ни полное отсутствие религиозного энтузиазма. Худшие из ее поступков бесплодно разбивались о всеобщее поклонение. Один пуританин, которому она в припадке деспотической злобы велела отрубить руку, снял оставшейся рукой шляпу и прокричал: «Боже, храни королеву Елизавету!»

За исключением придворного круга, Англия почти не имела понятия о ее недостатках. Ее дипломатические уловки были известны только кабинету. Народ в целом мог судить о внешней политике только по ее главным чертам — умеренности и здравомыслию, а более всего — по ее результату. Но каждый англичанин мог судить о внутренней политике Елизаветы, о ее миролюбии, стремлении к порядку, о твердости и умеренности ее правления, разумном старании примирять и приводить к уступкам враждующие партии; в эпоху, когда почти все другие страны Европы раздирали междоусобицы, это приносило стране беспримерное спокойствие. Все признаки растущего благосостояния, вид Лондона, ставшего мировым рынком, красота величавых замков, поднимавшихся в каждом поместье, — все это говорило в пользу королевы Елизаветы.

В одной отрасли гражданского управления она обнаружила смелость и оригинальность великого правителя. В начале своего царствования она обратила внимание на общественное зло, так долго задерживавшее развитие Англии, и назначила для его исследования комиссию, разрешившую вопрос введением законов о бедных. Она охотно покровительствовала новой торговле; ее расширение и охрану она считала частью государственного управления. Установка статуи Елизаветы в центре Лондонской биржи была со стороны торгового класса платой за тот интерес, с каким она следила за его предприятиями и принимала в них личное участие. Ее бережливость вызывала общую признательность. Воспоминание о терроре и о его мучениках выставляло в ярком свете отвращение к кровопролитию, которое было заметно в начале ее царствования и не совсем исчезло и в более суровом его конце.

Но всего важнее было общее доверие к инстинктивному пониманию ею народного характера. Она постоянно следила за настроением народа и всегда точно знала, когда можно противиться народному чувству и когда нужно отступить перед новым веянием свободы, бессознательно поощрявшимся ее политикой. Но даже при отступлении, она сохраняла победоносный вид: прямота и откровенность ее уступки сразу возвращали ей отнятую было сопротивлением любовь. Во внутренней политике Елизавета занимала положение женщины, в холодном характере которой единственной сердечной чертой была гордость благосостоянием ее подданных и стремление приобрести их любовь. Если можно сказать, что Елизавета любила что-нибудь, так это Англию. «Ничто, — объявила она с необыкновенной горячностью своему первому парламенту, — ничто на земле не дорого мне так, как любовь и благорасположение моих подданных». И она вполне приобрела столь дорогие для нее любовь и благорасположение.

Быть может, она тем крепче держалась за свою популярность, что последняя несколько скрадывала ее страшное одиночество в жизни. Она была последней из Тюдоров, последней из детей Генриха VIII; ее ближайшими родственниками были Мария Стюарт и дом Суффолков: первая — открытый, второй — тайный претенденты на ее престол. Среди родственников матери у нее был только один двоюродный брат. Всю свою женскую нежность она обратила на Лестера, но брак с ним был невозможен; даже если бы она решилась на какой нибудь другой брак, то не смогла бы выйти замуж из-за сложностей политического положения. Горькое восклицание, вырвавшееся однажды у Елизаветы, показывает, как тяжко она переживала свое одиночество. «У королевы Шотландии прекрасный сын, а я — только бесплодный ствол!» — воскликнула она, узнав о рождении Якова.

Но ее изолированное положение только отражало исключительность ее характера. Она жила совсем отдельно от окружавшего ее мира, иногда оказывалась выше, иногда ниже его, но никогда не внутри. С Англией Елизавета соприкасалась только рассудочной стороной. Все нравственные черты эпохи для нее не существовали. Это было время, когда новая нравственная энергия, по видимому, вдруг охватившая весь народ, облагородила людей, когда честь и энтузиазм получили отпечаток поэтической красоты, а религия стала рыцарским подвигом. Но благородные чувства людей, окружавших Елизавету, затрагивали ее не больше, чем чудесные краски на картине. Она одинаково равнодушно извлекала пользу как из героизма Вильгельма Оранского, так и из ханжества Филиппа II. Благороднейшие люди и стремления служили ей только костяшками на счетах. Только в ней одной известие о Варфоломеевской ночи не вызвало жажды мести.

В то время как Англия торжествовала свою победу над Армадой, королева сердито ворчала по поводу расходов и старалась извлечь выгоду из поставленных ею для победоносного флота испорченных припасов. Ей было недоступно чувство благодарности. Не думая о вознаграждении, она принимала услуги, каких никогда не оказывали государям Англии. Уолсингем истратил свое состояние, спасая ей жизнь и престол, а она допустила, чтобы он умер нищим. Но, по странной иронии, этому самому недостатку расположения к людям она была обязана некоторыми из крупнейших достоинств своего характера. Если у нее не было любви, то не было и ненависти. Она не питала мелкой злобы; она никогда не унижалась до зависти или подозрительности к людям, служившим ей. Она равнодушно относилась к оскорблениям. Ее веселого настроения никогда не омрачали распространявшиеся иезуитами при дворах обвинения в распутстве и жестокости. Она не знала страха. В конце ее царствования убийцы один за другим грозили ее жизни, но ей страшно трудно было внушить мысль об опасности. Когда в самой ее свите открылись католические заговоры, она и слышать не хотела об удалении католиков от двора.

Эта нравственная отчужденность и оказала такое странное, в хорошем и дурном смыслах, влияние на политику Елизаветы относительно церкви. Молодая королева не была лишена религиозного чувства, но ей было почти совсем чуждо духовное настроение, она совсем не понимала важности вопросов, какими занималось богословие. Окружавший ее мир все более увлекался богословскими взглядами и спорами, но они нисколько не затрагивали ее. Она была последовательницей скорее итальянского Возрождения, чем гуманизма Колета или Эразма; к увлечениям своего времени она относилась так, как Лоренцо Медичи — к Савонароле. Ее ум не волновали религиозные вопросы, тревожившие умы ее современников; для Елизаветы они были не только непонятными, но и несколько смешными. К суеверию католика и к набожности протестанта она относилась одинаково — с рассудочным пренебрежением. Она приказывала бросать в огонь католические образа и смеялась над пуританами, называя их «братьями во Христе». Но она не питала религиозного отвращения ни к пуританину, ни к паписту. Протестанты роптали в ответ на допущение ко двору католических вельмож. Католики были недовольны приглашением протестантских политиков в ее Совет.

Но Елизавете все это представлялось вполне естественным. Она рассматривала богословские споры с чисто политической точки зрения. Она была согласна с Генрихом IV Французским в том, что королевство стоит мессы. Ей казалось вполне приемлемым поддерживать надежды на свое обращение, чтобы обмануть Филиппа II, или добиваться успеха в переговорах восстановлением распятия в своей молельне. В ее уме первое место занимали интересы общественного порядка, и она никогда не могла понять, что так бывает не со всяким человеком. Ее остроумие поставило себе задачей выработать такую систему, в которой церковное единство не сталкивалось бы с правами совести; этот компромисс требовал только внешнего сообразования с установленным богослужением, но, как она не переставала повторять, «сохранял свободу мнений». С самого начала она вернулась к системе Генриха VIII. «Я хочу следовать примеру отца», — сказала она испанскому послу. Она начала переговоры с папским престолом, и только требование папы Римского подчинить ее право на престол приговору Рима доказало невозможность соглашения. Первым делом ее парламента было провозглашение ее законности и права на престол, восстановление королевского верховенства и отказ от всякой иноземной власти и суда. При вступлении в Лондон Елизавета поцеловала представленную ей гражданами английскую Библию и обещала «прилежно читать ее». Лично она не желала идти дальше. Как и королева, противниками коренных преобразований церкви была треть Совета и по меньшей мере две трети народа. Из дворянства люди пожилые и богатые были консерваторами и только более молодые и бедные — новаторами.

Но скоро оказалось необходимым пойти дальше. Протестантов было меньше, но они составляли более деятельную и сильную партию, а возвращавшиеся из Женевы изгнанники приносили с собой сильнейшую ненависть к католичеству. Для каждого протестанта месса отождествлялась с кострами Смитфилда, а служебник Эдуарда VI освящался воспоминанием о мучениках. Елизавета привлекла к себе протестантов «Актом о единообразии» (1559 г.), восстановившим английскую литургию и обязавшим духовенство применять ее под страхом смещения; но она ввела в язык служебника такие изменения, которые указывали на ее желание, по возможности, примирить с ним католиков. Она не намеревалась просто восстанавливать систему протектората. Из королевского титула она выбросила слова «глава церкви». Составленные Кранмером 42 статьи были оставлены без внимания. Если бы это зависело от воли Елизаветы, она сохранила бы безбрачие духовенства и восстановила бы распятия в церквях; но отчасти ее усилия парализовались усилившимся ожесточением протестантов. Лондонская чернь ломала кресты на улицах. Попытку сохранить распятия или навязать священникам безбрачие расстроило сопротивление протестантского духовенства. С другой стороны, епископы времен Марии I, за исключением одного, заметили протестантское направление производимых перемен и, прежде чем принести присягу, согласно «Акту о верховенстве», подвергались тюремному заключению и лишению сана. Но для массы народа компромисс Елизаветы представлялся вполне удобоприемлемым. Масса духовенства, даже не принося присяги, подчинилась на деле «Акту о верховенстве» и приняла новый служебник. Из немногих открыто отказавшихся только 200 человек были лишены сана, а прочие остались без наказания. Масса народа не выказывала заметного отвращения к новому богослужению, и Елизавета имела возможность от вопросов веры обратиться к вопросу об устройстве церкви. Смерть Поля позволила ей назначить примасом Англии Мэтью Паркера, своим терпением и умеренностью походившего на нее и ставшего ее соратником в деле преобразования церкви. В вопросах веры Паркер был человеком лояльным, но имел твердое намерение восстановить порядок в церковной дисциплине и службе. Быстрые и глубокие преобразования двух последних царствований расстроили весь механизм английской церкви. Большинство приходских священников в душе все еще оставались католиками; иногда для более строгих католиков в церковном доме служилась месса, а для более строгих протестантов — в церкви новая литургия. Иногда те и другие склонялись перед одним и тем же алтарем: одни для принятия гостии, освященной священником дома, по старому обряду, а другие — для принятия облат, освященных по новому. Во многих северных приходах служба совсем не изменилась. С другой стороны, новое протестантское духовенство часто было непопулярным и возбуждало в народе недовольство насилием и жадностью. Капитулы разоряли свои имения арендами, оброками и вырубкой леса. Браки священников вызывали соблазн, еще усиливавшийся, когда их жены для своих платьев и корсетов разрезали пышные облачения прежнего богослужения. Новая служба иногда вызывала крайне беспорядочные сцены: духовенство одевалось, как ему было угодно, приобщающийся, по своему желанию, стоял или сидел; старые алтари разрушались, и причастный стол часто представлял собой простую доску на стойках. Народ, вполне естественно, оказывался «лишенным всякого благочестия» и являлся в церковь, «как на майский праздник».

К сложностям, зависевшим от настроения протестантов и их противников, присоединялись капризы королевы. Если у нее не было убеждений, то был вкус, который возмущался бесцветностью протестантской службы, и особенно браками священников. «Оставьте это, — сказала она в Королевском совете декану Науэлю, когда тот стал обличать почитание икон, — держитесь вашего текста, господин декан, а это оставьте!» Когда Паркер принялся сильно восставать против введения распятия и безбрачия, Елизавета выразила свое неудовольствие тем, что оскорбила его жену. В то время замужних женщин называли «мадам», а незамужних — «мистрес». Когда в конце пышного пира в Ламбете госпожа Паркер подошла к королеве прощаться, Елизавета притворно выказала минутное колебание и наконец сказала: «Я не могу назвать вас мадам и неохотно называю мистрес; однако благодарю вас за ваше радушие». До конца своего царствования она так же бесцеремонно, как и ее предшественники, распоряжалась богатством епископов и с царственным пренебрежением к праву собственности выкраивала награды для своих министров из церковных земель. Лорд Берли создал богатство дома Сесилей из владений Питерборосской кафедры. Близость Хэттон-Гардена к Или напоминает об ограблении другого епископства в пользу веселого канцлера королевы. Ее ответ на протест епископа против грабежа показал, что понимала Елизавета под своим верховенством над церковью. «Гордый прелат, — писала она, — Вы знаете, чем Вы были, прежде чем я сделала Вас тем, что Вы теперь! Если Вы тотчас не подчинитесь моему требованию, — клянусь Богом, я лишу Вас сана». Но эти капризы в действительности мало влияли на постоянную помощь, которую королева оказывала примасу в его восстановительной деятельности. Она не позволяла грабить никому, кроме себя, и серьезно относилась к восстановлению порядка и приличий во внешнем строе церкви. Вакантные епархии замещались в основном учеными и способными людьми, и в Англии, казалось, постепенно восстанавливался религиозный мир.

Не одни только религиозные дела настойчиво обращали на себя внимание Елизаветы при вступлении ее на престол. Англия была истощена войной, но могла избавиться от нее и от обусловленной ею зависимости от Испании, только примирившись с потерей Кале. Хотя эта жертва и принесла мир, но Франция оставалась явно враждебной: дофин и его жена, Мария Стюарт, взяли герб и титул короля и королевы Англии, а благодаря присутствию французской армии в Шотландии их притязания стали источником непосредственной опасности. Чтобы понять случившееся, мы должны бросить беглый взгляд на предшествовавшую историю Северного королевства. С тех пор как Англия окончательно отказалась от бесплодных попыток подчинить Шотландию, ее судьба была печальной. Какой бы мир ни заключали, постоянный страх перед опасностью с юга держал страну в союзе с Францией, вовлекшем ее в водоворот Столетней войны. Но после окончательного поражения и плена Давида при Невилл-Кроссе (в 1346 г.) борьба превратилась в разбойничьи набеги и битвы, в которых победителями оказывались попеременно феодальные лорды шотландской или английской окраины. Баллада о «Чиви Чейз» знакомит нас с духом борьбы, с вызывающей отвагой, «сильнее, чем звук трубы», волновавшей сердце Сидни.

На внутреннее развитие Шотландии эта борьба повлияла крайне пагубно. Выдвинувшиеся в ней фамилии Дугласов и Марчей прерывали войну с Англией только для жестоких взаимных схваток или для борьбы со своим королем. Власть короны при первых государях из дома Стюартов, получившего престол (1371 г.) после прекращения мужского поколения Брюса, упала до крайности. Вторжение и междоусобицы не только прекратили развитие промышленности и благосостояния народа, но даже вызвали их упадок. Страна была погружена в хаотический беспорядок и неурядицы; крестьяне и горожане стали жертвами насилия феодалов. Шотландия превратилась в область беззаконий, где без всякого удержу царили разбой и насилие. Положение королевства было настолько плачевным, что кланы горцев создали, наконец, союз с целью наброситься на верную добычу; но общая опасность вызвала примирение партий знати, и победа при Гарлоу спасла юг Шотландии от подчинения кельтам. Наконец среди королей Шотландии появился крупный деятель. Наученный долгим пленом в Англии, Яков I стал по возвращении на родину лучшим из ее правителей, а также первым поэтом. В свое 13-летнее царствование он восстановил правосудие и порядок, организовал парламент, напал на кланы горцев в их твердынях и принудил их принести присягу «саксонскому» королю. Затем он обратился к борьбе со знатью, но феодалы были еще слишком сильны, чтобы подчиниться закону; шайка злодеев проникла в покои короля и оставила его мертвым с 16 ранами на теле (1437 г.). Его смерть явилась знаком к борьбе между домом Дугласов и короной, борьбе, продолжавшейся в течение полувека. Однако порядок постепенно устанавливался; изгнание Дугласов принесло королям преобладание на юге; власть их над севером была обеспечена гибелью «властителей островов».

Но во внешней политике Шотландия все еще следовала по стопам Франции; всякая ссора королей Франции и Англии вызывала тревогу на шотландской границе. Наконец, в 1502 году, Генрих VII отдал руку своей дочери Маргариты королю Шотландии и тем на время сблизил обе страны. Но спор с Францией, последовавший за вступлением Генриха VIII на престол, расторг этот союз; снова началась война, и страшное поражение и смерть Якова IV при Флоддене ввергли Шотландию в беспорядки, обусловленные малолетством его преемника. Хотя Яков V приходился Генриху VIII племянником, но с самого начала относился к дяде враждебно; и церковь, и народ охотно помогли ему вовлечь обе страны в новую борьбу. Поражение при Солуэйском болоте разбило сердце молодого короля и свело его в могилу. «Началось девушкой и окончится девушкой!» — воскликнул он, когда ему на смертном одре принесли известие о рождении Марии Стюарт. Рука его малолетней наследницы тотчас стала предметом соперничества Англии и Франции. Если бы, как того желал Генрих VIII, Мария Стюарт была обручена с Эдуардом VI, соединение двух королевств могло бы изменить судьбы всей Европы; но недавнее кровопролитие ожесточило Шотландию, а высокомерие, с которым Сомерсет проводил план заключения брака, довершило разрыв. Вторжение Сомерсета и его победа при Пинки-Кле позволили Марии Гиз, вдове Якова V, которая после его смерти стала регентшей, добиться у чинов Шотландии согласия на брак ее дочери с Франциском I, наследником французской короны. С того времени, как известно, притязания Марии Стюарт на английскую корону стали настолько опасными, что побудили Марию Тюдор к браку с Филиппом II. Но опасность стала еще больше со вступлением на престол Елизаветы: католики не признавали законности ее прав, а ее религиозная политика приводила к союзу католической партии с ее соперницей.

Поэтому, несмотря на мир с Францией, Франциск I и Мария Стюарт настаивали на своих притязаниях, и с согласия Марии Гиз отряд французов высадился в Лите. Появление этого войска на границе должно было вызвать восстание католиков. Но война Франции с Испанией заставила Филиппа II поддержать в этот момент Елизавету, и его влияние на католиков на время обеспечило спокойствие. Притом сама королева Елизавета порождала в них надежды на церковную реакцию толками о своем примирении с папой Римским и о допущении в Англию папского легата, а также планами брака с католическим австрийским принцем. Между тем она отпарировала удар в самой Шотландии, где начала быстро распространяться Реформация: она стала тайно возбуждать к восстанию против регентши «лордов Конгрегации», как называли вельмож, стоявших во главе протестантов Шотландии. Со вступления на престол дипломатия Елизаветы подарила ей год, которым отлично воспользовалась ее неутомимая натура. Она восстановила в Англии порядок, преобразовала церковь, выплатила часть долгов короны, пополнила казну, создала флот и войско, готовые к действиям на севере, когда, наконец, поражение ее шотландских союзников заставило ее сбросить маску. Но пока она не имела почти никакой поддержки, кроме своей самоуверенности. Испания твердо верила в ее гибель; Франция пренебрегала ее силами; даже ее Совет был в отчаянии. Единственным министром, на которого она могла положиться, был Сесиль, но и он сомневался в ней.

Но едва она оставила уловки и колебания, как во всем блеске проявились ее энергия и настойчивость. В тот момент, как французы готовились сокрушить «лордов Конгрегации», английский флот вдруг появился в Фортском заливе и заставил армию регентши отступить к Литу (1560 г.). Елизавета заключила формальный договор с лордами и обещала помочь им в изгнании иноземцев. Францию раздирали внутренние смуты, и она не могла прислать ни денег, ни людей. В марте лорд Грей перешел границу с 8 тысячами человек и вместе с «лордами Конгрегации» стал осаждать Лит. Но шотландцы помогали слабо, и штурм города совсем не удался. К тому же Филипп II вдруг стал завидовать укреплению могущества Елизаветы и потребовал от нее прекращения военных действий; но Елизавета была непоколебима. Голод помог ей лучше меча, и наконец согласно двум договорам с Шотландией и Англией, послы Франциска II и Марии Стюарт обещали удалить французов, а управление предоставить Совету лордов; было признано также право Елизаветы на престол. Парламент Шотландии тотчас объявил кальвинизм национальной религией. Правда, и закон, и договор Франциск II и Мария Стюарт отменили, но на деле политика Елизаветы разрушила зависимость Шотландии от Франции и привлекла на свою сторону самую сильную и энергичную из партий шотландской аристократии.