Глава 3. Правление Ивана Васильевича. Его завоевания. Брак с византийкой Софьей. Церковь. Новый кодекс законов. Война с Дешт-и-Кипчаком. Посольства в Москву

В то время, когда Иван взошел на московский трон, население его империи составляло 6 миллионов человек; и, несмотря на то что в течение своего долгого сорокачетырехлетнего правления ему удалось значительно увеличить свои владения, количество жителей возросло всего лишь до 10 миллионов из-за многочисленных и кровопролитных войн. Старинный писатель Ричард Иден в XVI веке отмечает, что «московиты, по-видимому, являются единственным народом, который никогда не наслаждался благами мирной жизни, ведь если бы сама природа не поставила столь сильную преграду вокруг его территорий, сделав их почти неприступными, они были бы уже неоднократно стерты с лица земли». Иван еще в раннем возрасте женился на Марии, дочери Бориса, великого князя Тверского; и после смерти Бориса он захватил княжество его сына и преемника Михаила, якобы в отместку за нападение на Москву тверской армии в царствование предыдущего князя. Князь бежал в Литву, где и умер изгнанником; через несколько лет Иван под тем же предлогом завладел Рязанским княжеством, чей правитель Федор был женат на его сестре Софье, и привез пленными в Москву двух собственных племянников: Ивана и Федора.

Иван ввел в России порох и артиллерию, и по его распоряжению из Венеции выписали итальянца Аристотеля Фьораванти[240], который отлил в столице множество пушек, и они оказались для Ивана чрезвычайно полезными в его многочисленных походах и поставили его на равную ступень с татарами, которые, видимо, первоначально знали секрет пороха, хотя и строго хранили в тайне его состав, а через какое-то время перестали им пользоваться. Тот же мастер переделал московские монеты, все еще обезображенные татарскими буквами, и выбил на них надпись на русском языке, а также перестроил в Москве несколько церквей, в частности кремлевский Успенский собор.

После коронации Иван принял титул царя, и с тех пор так стали зваться все его преемники и все европейские государи обращались к правителям России, именуя их этим титулом; в письме короля Филиппа Кастильского в 1504 году он применен не только к Ивану, но и к его старшему сыну. Слово «царь», которым на Руси всегда назывались монгольские ханы, кроме того, иногда переводилось словом «император»[241] при дворах иностранных государей при упоминании великого князя, но это всегда вызывало упорное сопротивление со стороны поляков, которые с крайней ревностью относились даже к малейшему росту власти или влияния их враждебных русских соседей. Но до своей смерти Иван расширил свои титулы до царя и самодержца всея Руси, великого князя Владимирского, Московского, Новгородского, Псковского, Смоленского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и проч., государя и великого князя новгорода, Низовских земель, Черниговского, Рязанского, Полоцкого, Ржевского, Бельского, Ростовского, Ярославского, Белозерского, Удорского, Обдорского, Кондийского. В свою очередь, он именовал царем германского императора, шведского короля, князей Пруссии и Ливонии и турецкого султана, а к папе обращался всего лишь как к доктору.

Как только Иван унаследовал московский венец и, бросив вызов золотоордынской власти, отказался принести присягу на верность, хан собрал многочисленное войско и отправился на Русь, чтобы покарать мечом мятежного вассала. Однако царь, предвидя такое обстоятельство, спешно призвал солдат из всех сословий населения и таким образом сумел собрать еще более многочисленную народную армию, чем когда-либо ступала по донским степям; московский историк пишет: «Ополчение наше (говорят Летописцы) колебалось подобно величественному морю, ярко освещенному солнцем». Их число и грозный вид вселили ужас в сердце татарского владыки, и он отвел свои войска, не рискуя вступить в битву или нанести удар; и Иван, чтобы удовлетворить жажду своих людей к войне и грабежу и чтобы она не пропала даром, отправил их под началом самого опытного из своих военачальников на Казань, а сам вернулся в Москву. Казанским ханством по-прежнему правил хан из улуса Джучи Мамутяк (Махмуд), сын Улу-Мухаммеда, которого в Дешт-и-Кипчаке сменил его племянник Ахмад, давнишний заклятый враг Мамутяка; и Иван, воспользовавшись этой распрей между монголами, заключил временный мир с Дешт-и-Кипчаком, который, закрыв глаза на тот факт, что гибель Казани лишь станет предвестником его собственного разрушения, с нетерпением наблюдал и ждал падения братского ханства. В 1469 году, или 6847 по русскому календарю, московское войско появилось у стен укрепленного города и вскоре пушками и ядрами пробило в них брешь. Через несколько дней город был взят яростным штурмом; хан пал в бою, и русские оставили в Казани гарнизон и посадили на престол Алегу[242], сына предыдущего хана. Начиная с этого времени Казань в течение многих лет была немногим более чем русским вассальным княжеством. Иван назначал всех ее ханов, а после того, как Алега проявил недовольство этим подневольным состоянием, направил тайный приказ русским военачальникам, которые командовали тамошним гарнизоном, о том, чтобы немедленно его сместить и доставить в Россию. В исполнение приказа, чтобы предотвратить попытки спасения или бунта, русский военачальник пригласил хана на пир и всяческими уговорами и соблазнами напоил его до бесчувственности и велел перенести его в повозку в этом состоянии, будто бы для того, чтобы доставить его в ханский дворец, а сам приказал тайно вести его к московской границе. Возле границы московских владений их встретил отряд вооруженных всадников, которые, связав несчастного хана, отвезли его в столицу, где после долгого заточения его пленником отправили в Вологду, где он и оставался, пока его не освободила смерть. Его мать и двоих братьев также вывезли из Казани в Белоозерский монастырь; матери вернули свободу, так как крымский хан пожелал на ней жениться, впоследствии она снова вернулась в Россию, чтобы разделить плен со своими сыновьями. Из них старший, по имени Худайкул, согласился принять крещение и отправился в Москву, где женился на Евдокии, второй дочери Ивана, и остаток жизни провел под именем царевича Петра; а семья младшего сына Мелик-Тагира, впоследствии принявшая христианство, окончательно обосновалась в Московии.

Между тем после свержения Алеги Иван назначил правителем Казани Мухаммед-Амина, младшего брата Алеги; но этот хан, хотя и восставал против русских и несколько лет правил независимо, сделался чрезвычайно непопулярен среди подданных, так как пытался не дать им совершать набеги на Сибирь, Дешт-и-Кипчак и другие соседние государства, и в 1519 году татары прогнали его из своего царства. Во время войны с Казанью соседняя Вятская республика, новгородская колония, сначала объявила о своем нейтралитете по отношению к обеим воюющим сторонам; однако Новгород, сознавая, что теперь взгляд Ивана обратится к нему, смелее призвал свою провинцию объединиться с Псковом и двенадцатью городами-данниками и вступить в общую войну против Московии, чтобы помешать планам честолюбивого князя, и, соответственно, начал с изгнания царских воевод со своей земли. Главной зачинщицей этого движения была Марфа, богатая вдова бывшего посадника, которая, охваченная романтической страстью к Александру-Витовту, литовскому воеводе, пожелала принести свою страну в приданое человеку, царившему в ее сердце. Ее желание еще более усиливалось из-за пророчества бывшего архиепископа Евфимия, который при рождении Ивана предсказал, что он принесет погибель их республике. Своим безграничным гостеприимством и щедростью Марфа приобрела огромное влияние среди горожан всех положений; ее терем всегда был открыт для любого путника; и великий вечевой колокол Новгорода, по звуку которого посадники и сановники привыкли собираться[243] и обсуждать на торжественном совете важнейшие государственные дела, теперь созывал гостей к ней на пышные пиры.

Новгородцы, согласившись на предложения Марфы, которая утверждала, что, отдав свой город под защиту Литвы, они обеспечат ему поддержку этого могущественного княжества и Польши, объявили, что навечно сбрасывают владычество и верховную власть царя; и в 1470 году республика по официальному договору подчинилась литовскому князю Александру. Он назначил городского архиепископа управлять главными делами и ежегодную дань в уплату за свое покровительство в размере 100 тысяч рублей – громадную сумму, притом что его покровительство оказалось для них совершенно бесполезным во время их величайшего бедствия.

Получив известие об этом акте неповиновения, Иван немедленно объявил Новгороду войну и семь лет беспощадно боролся с его жителями. В течение этого времени его войска овладели Пермью и севером, где он потребовал дани от лапландцев далеко на запад Норвегии вплоть до самого Тронхейма и, запретив всякие коммерческие сношения, существовавшие до тех пор между Норвегией и Новгородом, а через нее с городами Ганзейского союза, таким образом отрезал республику от одного из главных источников ее богатства. В 1476 году по его приказу на реке Нерве был за год построен город и крепость Ивангород; эта река образует границу между Новгородом и Ливонией; и через год после победы над новгородцами в долгой и кровавой схватке на реке Шелони он принял их безоговорочную капитуляцию и назначил в Новгород русского губернатора.

Но этот сановник, повинуясь приказам своего царственного повелителя, потребовал от республики принять в своих стенах московских бояр, дав им такие же привилегии, как и своим собственным гражданам, отдать ему под резиденцию дворец Ярослава и отменить народное вече. Возмущенные его требованиями горожане собрались на рыночной площади шумной толпой и напали на дома бояр, которых подозревали в измене родине и преданности интересам Руси, выволокли их несчастных хозяев на улицу и разорвали в клочья, а дерзкого посланника царя выгнали из города. Но мятеж был быстро и строжайшим образом подавлен; Иван выступил на Новгород и, войдя в зал правосудия, выразил посадникам свое твердое намерение столь же безраздельно господствовать в их городе, как и в Москве. Он приказал схватить Марфу и самых богатых горожан и доставить в оковах к нему в столицу, в то же время конфисковав их имущество; 15 января 1478 года народное вече было навсегда распущено, а несколько дней спустя он отправил в Москву триста телег, груженных золотом, серебром и драгоценными камнями, не считая множества повозок с мебелью и разными товарами, вместе с самыми могущественными и влиятельными горожанами, а вместо них поселил в Новгороде московских мастеров и переселенцев, чтобы город совсем уж не опустел. Он посадил в тюрьму сорок девять немецких купцов, находившихся в Новгороде, и присвоил товары, принадлежавшие Ганзейскому союзу; хотя позднее он освободил их из заключения, и они отплыли в Гамбург. Однако корабль затонул, не дойдя до места назначения, и почти все злополучные купцы погибли, и их печали и горести окончились в темных, бесприливных волнах Балтийского моря.

Среди прочих трофеев своей победы Иван доставил из Новгорода в Москву большой вечевой колокол и велел повесить его на колокольне Ивана Великого в Москве.

Новгороду так и не удалось оправиться после этого страшного и разрушительного удара, однако к концу XVI века там все еще насчитывалось 400 тысяч жителей. В этот период, надеясь освободиться от тиранической власти Ивана Грозного, он вступил в тайный договор с Польшей, с которой Грозный тогда вел войну; и когда в 1570 году о сговоре стало известно, он выступил на город и обрушил на него лютую кару, которая по своей жестокости может сравниться лишь с немногими другими, запятнавшими страницы истории чудовищным и омерзительным свидетельством человеческих преступлений и изуверств. Устроенный им в городе кровавый трибунал, который по праву заслужил так именоваться, ежедневно казнил, нередко подвергая их чудовищным пыткам, по пять сотен несчастных новгородцев; царь отдал на опустошение всю окружающую местность, улицы города запрудили 60 тысяч тел погибших и умирающих, и все эти ужасы прекратились лишь после того, как трупы настолько загрязнили воды Волхова, что в русском лагере появилась чума. Как и следовало ожидать, эти две осады крайне встревожили иноземных купцов, которые до той поры вели с Новгородом обширную торговлю, и помешали им и дальше жить в городе или вести с ним какие-либо коммерческие дела. Отчасти тамошняя торговля перешла в Ревель, когда тот попал под власть шведов, а основание Санкт-Петербурга положило окончательный конец коммерческому господству древнего города. Иван III даже лишил город архиепископа, и его место какое-то время пустовало; но по настоятельной просьбе граждан спустя несколько лет он назначил новгородского епископа, хотя тот получил лишь очень небольшую долю доходов и десятины, которые прежде были выплачивались его предшественникам и затем были конфискованы и присвоены алчным царем. Бывший архиепископ Феодосий, которому удалось вымолить у Ивана жизни множества жителей, в 1478 году был отправлен в Чудов монастырь, где и окончил свою беспокойную, полную событий жизнь в мире и покое своей кельи.

Вскоре после Новгорода последовала осада и подчинение Пскова; также и Вятка присоединилась к владениям царя, после того как ее трех ее главных посадников повесили над городскими воротами; а в 1496 году русские войска, дислоцированные в Казани, отразили нападение на нее сибирского хана, последовали за врагом через Уральские горы в болотистые пустоши Обдорского края, где истребовали с самоедов и остяков ежегодную дань в виде нефти и меха. Они привезли в Москву несколько вождей этих северных племен, и тех поразило великолепие теремов по сравнению с их убогими землянками, карет и лошадей и прекрасно одетых горожан, которых они видели по всему городу, так что они сразу же предложили Ивану признать его владычество и вернулись с грузом подарков, чтобы поведать на берегах Оби об удивительной мощи и богатстве его империи. В Пермь и другие северные провинции царь назначил вице-губернатора, чья резиденция сначала располагалась в Холмогорах, а затем в Новохолмогорах, городке на побережье Белого моря, который позже стал известен как порт и город Архангельск.

Польша с тревогой наблюдала за победами своего могущественного соседа и после падения Новгорода заключила союз с кипчакскими татарами и объявила войну России. Иван направил армию в Литву и захватил несколько пограничных городов; но в 1413 году московиты потеряли важную крепость Смоленск, считавшуюся оплотом их империи, и вернули ее уже лишь в 1514 году, когда Смоленск был взят сыном Ивана Василием и с тех пор всегда принадлежал России. Однако вскоре Москва заключила с поляками перемирие, после того как их король Казимир тщетно взывал о помощи к Венгрии; но между татарами и русскими по-прежнему существовала вражда, и на протяжении многих лет они вели между собой страшную войну. В 1490 году сербы, которые до той поры оставались польским протекторатом, разгневались на оскорбление, нанесенное их послам в Вильне, и предложили свою преданность русскому царю. В то время, хотя Валахия находилась в руках турок, на Молдавию поочередно претендовали то Венгрия, то Польша, и изгнание ее князя Александра узурпатором по имени Богдан стало поводом к длительной войне со второй державой и привело к османскому вторжению в Польшу в 1498 году, и, хотя туркам не удалось одержать решающей победы, они все же, по своему обыкновению, разграбили и опустошили страну.

В то время как войска Ивана одерживали победы за границей и он объединил под своей властью последние независимые княжества Руси, он не пренебрегал и внутренними делами своей империи и энергично трудился над ее реформой, хотя, вместо того чтобы исследовать и искоренить всяческие злоупотребления, он предпочел подавить их железной рукой деспотизма, и таким образом они сохранились, но в скрытом виде, чтобы лишь с еще большей силой возродиться в правление другого царя и принести еще более богатые и изобильные плоды. Прежде всего, величайшая коррупция пронизывала все ветви церкви; ее вариант Писания страдал неточностями, а читали его невежественные и пропитанные суевериями священники; и после падения Константинополя, где греческая вера пришла в упадок и латинский язык давно уже распространился и преобладал на большей части государства, русские митрополиты и епископы были в основном московитами и избирались Русским синодом, и в церковные службы постепенно и почти неосознанно было введено множество изменений. В империи уже возникла любопытная секта инакомыслящих – стригольников, их учение разлетелось во всей стране, и по сей день его разделяют множество монастырей государства; а в начале правления Ивана в Москве распространилась ересь жидовствующих, основанная литовским иудеем Захарией. Они отрицали божественность Христа, ввели у себя множество необычных обрядов и находили новообращенных не только среди граждан всех сословий, но даже и среди высших сановников церкви. Приверженцы этого вероучения сурово карались, и к ним принадлежал Иван Курицын, дьяк, которого в 1505 году сожгли при собрании народа как еретика. В царствование отца Ивана Василия в России поднялись большие волнения, когда митрополит всея Руси Исидор признал догматы и главенство римской церкви. В 1432 году патриарх Константинопольский назначил его на освободившийся высокий пост; и русские авторы не стеснялись утверждать, что своим назначением он обязан интригам тайных эмиссаров папы, которые затем в Византии тщетно пытались объединить в унии с католиками раскольническую и схизматствующую Восточную церковь. Вскоре после вступления Исидора в сан римский папа пригласил его принять участие в Ферраро-Флорентийском соборе, где ожидалось присутствие самого понтифика, германского императора, кардиналов и множества прелатов; и его с превеликой торжественностью сопровождал до границ архиепископ Новгородский и целая когорта московских священнослужителей. Прибыв в Италию, он не только заявил о приверженности Москвы папскому престолу, но и был возведен понтификом в сан кардинала и вернулся в Россию, облаченный в пурпурную мантию и алую шапочку своего нового звания в католической церкви и наделенный полномочиями папского легата. Однако в Москве его ждал непредвиденный прием; при въезде в столицу его встретила мрачная и зловещая тишина, и, когда он прибыл в Благовещенский собор, чтобы принести благодарственную молитву за свое благополучное возвращение, и помянул имя папы Евгения сразу после царя, вокруг собора поднялся гневный шум; митрополита схватили, и ему лишь с трудом удалось спастись от рассерженной толпы, и Василий с негодованием бросил ему упрек как предателю веры и отчизны, приказал конфисковать его имущество, а самого его заключить под стражу в келье Чудова монастыря. Но благодаря помощи дружески настроенного священника Исидору в конце концов удалось бежать и добраться в Рим, где папа принял его самым благосклонным образом и затем отправил в Константинополь, чтобы снова попытаться примирить несогласные ветви церкви и склонить их к признанию верховенства латинского понтифика. Эти махинации, которые со временем, вероятно, могли бы преуспеть вследствие религиозного безразличия и легкомыслия греков, были, однако, прерваны последним турецким вторжением и завоеванием Константинополя; и Исидор, отступив в Рим перед неверными, провел там всю оставшуюся жизнь, получив титул и сан патриарха Константинопольского.

Русский священнослужитель по имени Иона, который стал его преемником на посту московского митрополита, впоследствии обратился к папе с длинным письмом[244], где указал на возражения русской церкви против римских доктрин, и после смерти соотечественники внесли его в длинный перечень своих святых. В правление его преемника Феодосия, избранного митрополитом в 1462 году, Иосиф, патриарх Иерусалимский, спасаясь от гнета египетского султана, отправился из Палестины в Россию с намерением найти там приют, но смерть застигла его еще до того, как он успел уехать дальше крымской Каффы. Его брат, однако, прибыл в Москву с благодарственными письмами к митрополиту и был рукоположен в архиепископы Кесарии синодом русских епископов; этой был первый засвидетельствованный случай вмешательства России в дела церквей Востока. Через пять лет после избрания Феодосий добровольно отрекся от своего высокого сана и ушел в Чудов монастырь, где, приведя к себе в келью бедного и слабого старика, он прислуживал ему и, смиренно подражая Божественному Учителю, ежедневно обрабатывал его язвы и омывал ноги. Его преемником в сане митрополита стал священник по имени Филипп. В 1587 году, спустя почти полтора века после падения Константинополя, греческий патриарх Иеремия прибыл в Россию, чтобы просить денег и помощи для восстановления оскверненных церквей Византии, и в благодарность за оказанный ему в Москве почетный прием одарил ее митрополита патриаршим титулом. Но в 1475 году, во время понтификата Павла II, возникла еще одна возможность поместить пространную Российскую империю под отеческую власть главы латинской церкви. После падения Византии Фома Палеолог, брат последнего императора Константина и деспот Мореи, в течение шести лет держался на своем полуострове против турок; но греческие города поддавались захватчикам один за другим, и он бросил тщетные попытки защитить свою провинцию и уехал в Рим вместе с дочерью Софьей, единственной наследницей его династии; и там, приняв западное католичество, они жили под покровительством папы, получая от него пенсию в 5 тысяч ливров. После смерти царицы Марии, оставившей лишь одного сына, ее супруг Иван предложил отдать ему в жены греческую принцессу, и Павел, надеясь, что Софье удастся обратить царя, охотно рекомендовал ее отцу принять предложение и послал ее в Россию в сопровождении кардинала Антония и большой и блестящей свиты. Чтобы произвести впечатление на внушаемый народ, Антоний заявил, что намерен публично прошествовать в Москву с высоко поднятым распятием в окружении католических священников. Но против этого с негодованием выступил митрополит Филипп, сказавший царю: «Если ты его почтишь, то он – в одни ворота в город, а я – в другие ворота вон из города! Не только видеть, но и слышать нам о том не годится; кто чужую веру хвалит, тот над своею верою ругается». Надеждам католиков не суждено было сбыться также и по причине легкомыслия самой Софьи, которая, даже не попытавшись убедить супруга признать папский престол, сразу же по прибытии в Москву согласилась соблюсти обычай, требуемый от русской царицы, и перешла в русскую веру.

Все государство было охвачено уверенностью, что в 7000 (1491 нашей эры) году наступит конец света, и потому чем ближе подходил этот срок, тем в большее уныние погружалась Россия. Бояре строили церкви в надежде искупить грехи; разбойники с большой дороги сдавались властям или постригались в монахи; стране угрожал голод, так как народ совершенно забросил сельскохозяйственные работы, считая, что к следующему лету на свете не останется никого в живых, чтобы пожать плоды их труда. Разбойные шайки в то время наводнили страну от края до края, против них принимались жесточайшие законы, и каждый вор, застигнутый с поличным, но не достойный смертной казни, подвергался ужасным пыткам; Иван также постановил, чтобы светские законы применялись и к священникам, которые до той поры судили исключительно по церковному уставу, так что однажды, когда судья велел повесить священника за воровство и митрополит изложил это дело перед государем, тот коротко заметил: «По древнему отечественному обычаю повесили не священника, а вора» – и отпустил судью без упрека. Казнили всегда повешением или удавлением; если кто заставал вора на месте преступления, он имел право убить его безнаказанно при условии, что впоследствии доставит труп в суд и объяснит все обстоятельства произошедшего. Никто из подданных не имел права пытать другого, даже раба, и преступников привозили в Москву или в один из крупных городов на суд; однако это, как правило, происходило только зимой, поскольку летом военные походы отвлекали внимание властей от прочих дел. Иван обычно выставлял на поле 150 тысяч человек, исключительно всадников, так как до царствования его сына пехота, по всей видимости, никогда не входила в регулярную армию Москвы. Обычно в течение теплых месяцев лета они стояли лагерем подле Москвы; и 20 тысяч человек ежегодно составляли гарнизоны многочисленных крепостей или охраняли незащищенные берега Дона.

В 1497 году, или в 7006 от Сотворения мира, царь обнародовал новый свод законов, который предписывал, что если преступника оштрафуют на рубль, то он должен также заплатить два алтына судье и восемь денег дьяку; а если две противных стороны договорятся до того, как суд вынесет решение, с них тем не менее должна взиматься та же сумма. Когда дело решалось в соответствии с установленным правилом с помощью поединка между истцом и ответчиком, побежденный и, следовательно, виновный по закону должен был отдать судье свое оружие и полтину, помимо выплаты установленного штрафа в доход государства, пятидесяти денег дьяку и четырех алтынов приставу. Но если пострадавшая сторона понесла какой-либо ущерб по вине злоумышленника, будь то поджог, смерть друга, грабеж или кража, ей полагалась соответствующая компенсация за счет имущества виновного, который, кроме того, должен был выплатить обычный штраф судье и приставу, также виновных часто приговаривали к телесным наказаниям в зависимости от степени вины. Убившие своих господ, церковные и головные тати[245], те, кто тайно пронес свои вещи в чужой дом, а затем сделал вид, будто их украли, поджигатели и изменники подлежали смертной казни. Того, кого впервые признавали виновным в воровстве, приговаривали к штрафу и порке; но если он повторно совершал то же преступление, то наказанием ему служила смерть. А если у осужденного вора было недостаточно имущества, чтобы возместить ущерб истцу, он должен был перед тем, как понесет наказание, прослужить тому какое-то время в качестве раба. Наместники областей, не обладавшие полномочиями выносить приговор, могли постановить, что одна из сторон должна уплатить небольшой штраф, а затем отправить дело на рассмотрение обычным судьям; и тот, кто обвинял другого в убийстве, грабеже или воровстве, должен был поехать в Москву и найти пристава, чтобы тот арестовал преступника и доставил его в столицу к назначенному дню для ответа на обвинение. Если ответчик отрицал, что совершил преступление, даже если истца поддерживали свидетели, он имел право решить спорное дело поединком, и в таком случае он говорил: «Отдаю себя правосудию Господа и меча и желаю честного поля и поединка». Любая из сторон могла выставить против себя замену и использовать любое оружие, кроме огнестрельного и лука, хотя обычно они бились на кинжалах и копьях; обоих поединщиков поддерживали зеваки и друзья, которые становились вокруг и наблюдали за тем, чтобы все прошло честно и по справедливости. Однако все участники процесса самым бесстыдным образом давали и получали взятки, включая судей; так что лишь немногие бедняки имели шанс выиграть дело богачей, тем более что их не допускали до личной аудиенции с князем.

Женившись на принцессе Софье, Иван велел поместить на свое знамя греческого двуглавого орла, а в центре на щите поместил фигуру дракона и святого Георгия, которые раньше изображались на флаге Москвы; и эта эмблема, сменив три треугольника – древний герб великих киевских князей, стала с тех пор официальным гербом Российской империи.

После окончания своей первой войны в 1469 году Иван в течение шести лет регулярно выплачивал дань Дешт-и-Кипчаку; но когда Софья узнала, что монгольские военачальники по договору живут прямо в царском дворце, где пристально наблюдают за каждым его действием и решением; увидев, как ее супруг стоит перед ними с непокрытой головой, и услышав об унизительных церемониях и оскорбительной позе, которую он должен был принимать, выслушивая ханских послов, которые вскоре после ее свадьбы с царем явились собрать дань, Софья с негодованием сказала ему, что, оказывается, вышла замуж за татарского раба. Жестоко уязвленный ее упреком, в то время когда его государство полнилось недовольными и обездоленными людьми, которые, разочаровавшись в своих былых надеждах, возлагавшихся на царя в начале его правления, и осуждая вялую и осторожную политику своего монарха, громко роптали против его неспособности воспользоваться благоприятным моментом и вслед за своими казанскими победами избавить народ от позорного и невыносимого ярма, Иван пообещал Софье освободить по крайней мере Кремль от присутствия тиранов и в исполнение обещания направил официальное посольство в Сарай, через которое сообщил Ахмаду, что царице было видение свыше, что нужно разрушить ту часть дворца, где проживали монгольские посланцы, и построить на этом месте храм во славу Всевышнего. Он добавил, что если хан любезно разрешит Софье исполнить Божью волю, то он предоставит ханским сановникам другое подходящее жилье; но когда Ахмад на это согласился и здание снесли, взамен татарам не предоставили никакого иного места жительства, и они с негодованием покинули Москву. Так как у хана возникли разногласия с его союзниками в Польше, он не смог пока что отомстить за это вероломство; а в следующем году, когда его посланники прибыли в Москву за данью, царь велел всех их казнить и послал сказать их господину, что время рабства прошло. Об этом сразу же стало известно в народе, и москвичи предались самому безумному ликованию; портрет Ахмада привязали к лошадиному хвосту, протащили по улицам и бросили в воду реки Москвы; кресты на церквях, которые монголы увенчали позолоченными полумесяцами после завоевания Руси, теперь были подняты над символом мусульманской веры; однако их радость прервало известие о том, что татары собирают все свои войска в последнем и отчаянном усилии сохранить свою власть в Европе и, объединившись с внушительной армией поляков, готовятся идти на Русь.

Новгород только что пал после семилетней войны, и взятая там добыча обогатила сокровищницу царя: армия, хорошо снаряженная, обеспеченная всем необходимым, воодушевленная своими победами на севере, теперь могла встретить недруга лицом к лицу; крымский хан в союзе с Москвой отправился к ней на помощь в Литве; но Ивану, хотя он и вступил в противостояние, по-видимому, всегда не хватало самообладания и мужества; опасаясь потерять все из-за преждевременного удара, он был охвачен внезапным приступом страха и нерешительности, когда он осознал, какую поднял бурю и что она вот-вот обрушится, как ему представлялось, прямо на его голову. Царицу для пущей безопасности он отправил в Белозерский монастырь, а сам бы охотно засел в укрепленной столице и договорился бы о перемирии с врагом, но отступать уже было поздно. Казалось, вся Россия взяла в руки оружие, чтобы вступить в смертельную борьбу; и крестьяне с топорами, и дворяне с луками спешили навстречу вражеской конницы; и царевич, который командовал передовыми московскими силами на Оке, откуда Иван в спешке отступил к Москве, и был готов решительной обороной ответить на все попытки монголов переправиться через реку, отказался подчиниться категорическому приказу отца оставить свои позиции и вернуться. Взволнованный народ обвинял своего государя в низкой трусости, за чем неизбежно последовал бы мятеж, если бы Иван вовремя не прислушался к дружественному голосу и предостережению церкви. «Когда такие тьмы народа погибли и церкви Божии разорены и осквернены, кто настолько каменносердечен, что не восплачется о их погибели! – восклицает святой отец, обращаясь к своему государю, который с тревогой осведомился, нельзя ли еще о чем-то договориться. – Устрашись же и ты, о пастырь – не с тебя ли взыщет Бог кровь их, согласно словам пророка? И куда ты надеешься убежать и где воцариться, погубив врученное тебе Богом стадо? Слышишь, что пророк говорит: «Если вознесешься, как орел, и даже если посреди звезд гнездо совьешь, то и оттуда свергну тебя, говорит Господь»… Не слушай же, государь, тех, кто хочет твою честь в бесчестье и славу в бесславье превратить, и чтобы стал ты изгнанником и предателем христиан назывался»[246]. Уважаемый епископ Ростовский Вассиан смело обратился с письменным увещеванием к царю, в котором среди прочих доводов приводит и такой: «Ты боишься смерти, но ведь ты не бессмертен! Ни человек, ни птица, ни зверь не избегнут смертного приговора. Если боишься, то передай своих воинов мне. Я хотя и стар, но не пощажу себя, не отвращу лица своего, когда придется стать против татар»[247].

Стыдясь своей нерешительности, вызвавшей столь унизительные упреки, Иван вернулся в лагерь на Оке, к которой подступали хорошо вооруженные и опытные татарские войска под командованием Ахмада; однако их авангарду, двигавшемуся в нескольких верстах перед основной армией, суждено было исправить бесчестье и медлительность Ивана и обратить ход и судьбу кампании в пользу Москвы и царя. Быстрым броском по степям эскадроны под началом звенигородского воеводы и царевича, с отрядом татар под командованием их крымского союзника сумели ускользнуть от бдительного ока врага, проникли в самое сердце Дешт-и-Кипчака, взяли город Сарай, который разрушили до основания, и поспешно вернулись к своим границам, прежде чем монголы успели закончить стремительное и беспорядочное отступление. Однако движение мусульман, которые немедленно получили известие об этой внезапной атаке, было перехвачено гетманом донских казаков, от рук которых полегло более трети татарского войска в страшной битве на волжских берегах, а остальные обратились в бегство. Немногие из рассеянных беглецов, слабые и израненные, наконец-то добрались до тлеющих пепелищ, где когда-то стояли их дома, и объявили испуганным и разоренным соплеменникам, которые, обезумев от тревоги, выбежали им навстречу, о полном разгроме хана и о том, что Русь навсегда освободилась от их хватки, в которой они держали ее на протяжении стольких веков.

Война окончилась столь удачным завершением – хотя на протяжении еще многих лет монголы не оставляли московитов в покое, – и Иван со своей армией с триумфом вернулся в столицу, где победы его генералов уничтожили всякое воспоминание об обвинениях в трусости и нерешительности, которые москвичи еще совсем недавно выдвигали против своего монарха, а его колебания теперь приписывались гуманной и прозорливой политике, так как он, не желая проливать кровь подданных, не хотел вести всю русскую армию на врага, которого, как оказалось на деле, можно победить такими малыми и незначительными силами. Примерно в то же время царь восстановил своего племянника Ивана в отцовском княжестве, хотя и зависимом от Москвы; однако молодой князь умер через несколько лет, оставив троих сыновей: Василия, Федора и Ивана, причем двое старших долго оспаривали обладание княжеством, и на несколько месяцев оно стало несчастной жертвой гибельной и опустошительной междоусобицы. В конце этого периода Федор погиб в бою, сражаясь в Рязани против собственного брата, который, однако, получил столь тяжелую рану, что пережил свою победу лишь на несколько дней и был похоронен вместе с остальными погибшими среди полей в окрестностях города, где на поле страшной битвы еще долго стоял воздвигнутый в память о ней дубовый крест. После смерти обоих претендентов власть в княжестве захватила их мать, но ее права оспорил Иван, младший сын. Он заключил союз с татарами, отправил ее в монастырь и обратился за помощью к Василию II, который тогда царствовал в Москве. Но царь, услышав, что Иван вступил в брак с дочерью крымского хана, с которым он вел войну, приказал арестовать его военачальников и поместить под стражу и, чтобы предотвратить восстание в Рязани, расселил тамошних жителей по поселениям в разных уголках своей империи. В 1521 году, когда казанские татары вторглись на Русь и осадили Москву, Иван в наступившей смуте бежал из заточения в Литву, где умер в безвестности, и его отеческое наследство отныне было включено в обширные владения Московии.

Подобная же участь ожидала и Северское княжество, доставшееся в наследство детям Андрея[248], младшего сына Дмитрия Донского, которое во время войны с Польшей попало в руки Ивана III. Северского князя доставили в цепях в Москву, где он вскоре скончался в своей темнице, и царь на смертном одре завещал его княжество своему второму сыну Юрию, чей преемник Василий Северский впоследствии лишился и княжества, и самой свободы из-за своего вероломства и чрезмерных амбиций. Двое его двоюродных братьев, еще один Василий и Дмитрий, владели замками недалеко от его столицы Новгород-Северского, и он, захватив владения первого, заставил несчастного отправиться в изгнание, а второго ложно обвинил перед царем Василием IV в измене и получил приказ взять его любой ценой и без промедления доставить в Москву. Тогда Северский распорядился подстеречь Димитрия, который был уже не молод, и схватить его в лесу во время охоты. Того отправили в Москву, и его сын, бежав к крымским татарам, просил их помощи в спасении отца от рук московитов, и, чтобы они охотнее помогли ему, он отрекся от своей веры и перешел в мусульманство. Но, к несчастью, им овладела непреодолимая и безнадежная страсть к молодой татарке из Бахчисарая, и при попытке вывести ее под покровом ночи из гарема отца, который отказался с ним говорить, их обоих застрелил стражник у ворот сурового старика. Узнав о бегстве молодого князя к его врагам, царь велел поместить Дмитрия под еще более строгий надзор; но в 1519 году, когда страдалец узнал о безвременной кончине сына, им овладело такое горе и отчаяние, что он отказался от всякой пищи и умер через несколько дней. Однако вскоре после гибели злосчастной жертвы Северского последовал и его собственный крах: перед царем Василием его обвинили в том, что он приписал Дмитрию измену для того, чтобы скрыть собственные мятежные козни, которые тот мог бы раскрыть, и во время долгого и безнадежного заточения, окончившегося лишь с его смертью, он доказал, как опасно и ненадежно полагаться на благосклонность подозрительного и деспотичного тирана и как неустойчив любой союз, если в нем нет ни капли верности и правды. Он отказался прибыть в Москву по первому вызову, пока ему не предоставят охранную грамоту, гарантирующую ему полную безопасность и скрепленную торжественной клятвой государя и митрополита; ему сразу же прислали желаемую грамоту, и он, забыв об осторожности, доверился слову монарха, чье вероломство и неискренность могли сравниться с его собственными. В то время ходили слухи о нескольких перехваченных письмах от него польскому королю, в которых он выражал желание перейти на сторону Польши; однако представляется более вероятным, что поскольку Новгород-Северское княжество было тогда единственным независимым от Москвы, где еще оставались укрепленные города и замки, то Василий сам распространил эту выдумку, чтобы иметь благовидный предлог для захвата его владений. Когда Северский, положившись на гарантию безопасности, полученную от царя, собирался уже войти в столицу, некий юродивый взял метлу и стал мести улицу, а когда его спросили, что это он делает, он воскликнул: «Держава государя еще не совсем очищена, но теперь настает пора вымести из нее всякую нечисть».

Ростов и Ярославль, наследие Юрия и Василия, двоих братьев Ивана III, тоже были захвачены и прибавлены им к его обширным владениям; Юрий бежал в Ливонию, а Василия, которому повезло меньше, схватили и заковали в кандалы, но он оказался слишком немощен для такого сурового испытания и вскоре умер в Москве. Говорят, что после этого царя жестоко мучили угрызения совести, поскольку он вряд ли ожидал, что его жестокость будет иметь столь скорый и роковой исход; и если у него еще оставались чувства, то он вполне мог ощущать на себе бремя вины за братоубийство; однако, заявив об искреннем раскаянии, он легко получил прощение от угодливого митрополита; и в годы правления царя и его преемника темницы и монастырские кельи его столицы полнились его несчастными родственниками, в основном мятежными, которых он много лет безжалостно держал в самом строгом заточении.

В 1492 году незаконные поборы, взысканные с нескольких русских купцов в Каффе, вместе с оскорблениями и обидами со стороны турок заставили Ивана выразить гневный протест османскому султану Баязиду, которому он предложил наладить дипломатическое общение между Русской и Турецкой империями. «Узнав о сих обидах, я не велел купцам ездить в твою землю, – говорит он в письме. – Прежде они платили единственно законную пошлину и торговали свободно. Отчего же родилось насилие? знаешь или не знаешь оного?.. Еще одно слово: отец твой Мохаммед был государь великий и славный: он хотел, как сказывают, отправить к нам послов с дружеским приветствием; но его намерение, по воле Божией, не исполнилось. Для чего же не быть тому ныне?» Три года спустя Михаил Плещеев, первый посол России в Турции, прибыл в Константинополь в качестве полномочного представителя царя. Перед отъездом из Москвы он получил от Ивана самый строгий наказ не преклонять перед султаном колен, не обращаться к нему через какого-либо министра или придворного и ни при каких обстоятельствах не допускать предпочтения какого-либо иного иноземного дипломата при османском дворе.

За девять лет до этого Фридрих III отправил к Ивану первого германского посла в Московии. Но, по-видимому, письма, привезенные посланцем его императорского величества Николаем Поппелем, были написаны в чрезмерно снисходительном духе для надменного московского царя, который сначала заявил, будто считает их поддельными или написанными самим Поппелем и что на самом деле его подослал польский король, чтобы договориться с русским государем о своих интересах; но в конце концов он признал их настоящими и в ответ на предложение Фридриха о том, чтобы пожаловать ему королевское достоинство, сказал, что владеет своею властью от Бога и не унизится принятием титулов ни от каких земных государей. Германский император снова отправил к московскому двору того же посла в 1489 году, и на этот раз Поппель, похоже, приложил немалые усилия, чтобы добиться благосклонности бояр и царя, которому на первой аудиенции сообщил, что по возвращении из прежнего посольства и император, и все германские князья много расспрашивали его о Русском государстве, о котором тогда было мало известно в Германии, и что он рассказал им о неизмеримости его державы и многочисленности населяющих народов и о власти, богатстве и мудрости ее монарха, коим он сам был свидетелем. Теперь же он привез от Фридриха предложение заключить между двумя правящими домами брачный союз: не пожелает ли великий князь отдать одну из дочерей в жены маркграфу Альберту Баденскому, императорскому племяннику? В таком случае император без промедления заключит союз любви и дружбы между ним и великим князем. Царь отвечал, что такое предложение требуется обдумать, и на второй аудиенции, когда Поппель выразил желание увидеть царевну, сказал, что русские обычаи не дозволяют прежде времени показывать дочерей сватам. Когда посол Германии снова упомянул титул Ивана и сказал, что если угодно московскому князю, то император мог бы наделить его королевским достоинством, хотя все это следует строго держать в тайне, дабы не узнал об этом польский король; но царь с гордостью отвечал: «Мы Божиею милостью государь на своей земле изначала, от первых своих прародителей, и поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, и просим Бога, чтоб и вперед дал Бог и нам, и нашим детям до века так быть, как мы теперь есть государи в своей земле, а поставления ни от кого не хотели и теперь не хотим». В конце концов переговоры прервались после повторного отказа Ивана показать свою дочь даже ее будущему супругу до заключения брака; и Поппель покинул Москву в 1489 году и вернулся через Ливонию и Швецию в Австрию. В 1490 году Вена предприняла третью попытку заключить союз с Россией, когда император Священной Римской империи Максимилиан отправил в Москву Георга фон Турна (Делатора), которого приняли гораздо более любезно, нежели его предшественника, и позволили не только получить аудиенцию царя, но и побеседовать с царицей Софьей, что было куда более необычной привилегией. Посол изложил желание своего господина вступить в оборонный союз с Иваном и жениться на московской царевне; в таковом случае Максимилиан обязуется позволить своей невесте свободно и беспрепятственно исповедовать свою религию и обещает держать для нее в Вене православную церковь и священников. Посол, однако, потребовал, чтобы, если царь согласится на это предложение, ему разрешили повидать царевну, дабы он мог отправить своему государю достоверный отчет о ее красоте, а также чтобы ему сообщили размер приданого. Но самонадеянного посла поставили в известность, что на Руси нет обычая выставлять царевен напоказ и что неслыханно между великими государями говорить о приданом до заключения брака; а после него царь непременно отдал бы за свою дочь приданое, соразмерное ее высокому положению. От него также запросили письменные гарантии того, что ей будет разрешено иметь греческую церковь и священников, но фон Турн не обладал достаточными полномочиями, чтобы дать такое заверение; однако он все-таки добился заключения союзного договора между российским и австрийским дворами и передал письмо Ивана Максимилиану, в котором царь подтверждал искренность своих намерений целованием креста. Перед отъездом царь подарил послу золотую цепь и крест, горностаевую шубу, подбитую атласом с золотым шитьем, и золотые шпоры; и до Вены его сопровождали два боярина – Василий Кулешин и Траханиот[249], которые привезли с собой копию союзного договора, составленного Иваном и готового к подписанию австрийским императором. Однако послы так долго были в дороге, выехав из Москвы 20 августа, а в Германию прибыв не раньше 23 апреля, что по Европе распространился слух, будто корабль, на котором фон Турн выплыл из Кенигсберга в Ливонию, затонул; и Максимилиан, решив, что о его предложениях не было речи, по совету императора и сановников империи обручился с Анной Бретанской[250] и отказался от мысли женитьбы на московской царевне. Чтобы рассказать о произошедшем Ивану, в том же году фон Турн снова отправился в Москву, где также просил царя, поскольку Максимилиан скрепил договор торжественной клятвой в присутствии российских посланцев, поступить так же со своей стороны; Иван немедленно выполнил просьбу и поклялся соблюдать договор на Андреевском кресте. В том же году в Москву приехал еще один австриец Михаил Снупс с наказом от эрцгерцога Сигизмунда добиться разрешения на путешествие по России с научной целью до берегов Оби и Ледовитого океана; однако русские власти отказали ему, не доверяя никому из иностранцев, под тем предлогом, что столь рискованное путешествие будет слишком трудным для иноземца, ведь даже военные, отправившиеся собирать дань в тех края, часто сталкивались на своем пути с огромными опасностями. Через двенадцать лет после этого Максимилиан направил еще одного посла к царю, чтобы выразить сочувствие в связи с сокрушительным поражением, которое тот недавно понес от рук ливонцев в Пскове, и попросить в подарок несколько белых соколов, которые, как он слышал, в России особенно хороши. Пять человек немедленно отправились в Вену под началом московского дьяка Михаила Яропкина. Через несколько месяцев германский император и его сын, король Филипп Кастильский, зять Фердинанда и Изабеллы, отправили письма к царю и его сыну Гавриилу Ивановичу с австрийцем по имени Юлиус Кантингер, хотя он добрался лишь до Нарвы; именуя их обоих царским титулом, он попросил освободить нескольких взятых в плен знатных ливонцев, которые, будучи немецкими рыцарями, находились под защитой империи.

В правление великого князя Василия III по прозвищу Смелый или Красивый в Москву прибыло еще несколько послов. Самыми известными из них были барон Герберштейн, посланный Максимилианом Австрийским для ведения переговоров с королем Польши Сигизмундом и царем, и он оставил нам полное и живописное описание стран, через которые проехал, и их народов. Сопровождавший его миланский посланник расстался с ним в Вильне и вернулся в Германию, так как оказался не в состоянии вытерпеть суровый климат; а Герберштейн переправился через Двину по льду, где незадолго до того утонуло шестьсот русских при попытке ее перейти. В Москве он поселился в доме князя Петра Ряполовского, которому спешно предоставили все необходимое для его приема; и там Герберштейн получал ежедневное содержание на себя и сопровождающих лиц в размере большого куска говядины, шмата сала, живой овцы, одного живого и одного забитого зайца, шести живых кур, зелени, овса, сыра, копченых осетров, графинчика с водкой, трех сортов меда (напитка) и двух – пива, и раз в неделю им привозили соль, перец и шафран, сколько потребуется; однако его держали под строгим надзором, и великий князь приставил к нему специального человека, чтобы тот внимательно наблюдал за всеми входящими и выходящими из дома. Наконец боярин Василий Ярославский, близкий родственник царя Василия, сообщил ему, что завтра царь даст ему аудиенцию; и на следующий день Герберштейн явился ко двору в сопровождении нескольких верховых дворян и вельмож. Кругом собирались толпы любопытных, чтобы поглазеть на редкое зрелище – немца, как москвичи называли всех европейцев, и, когда депутация приблизилась к Кремлю, перед которым взад-вперед прохаживались солдаты, народ пришлось отгонять силой. Герберштейн был вынужден спешиться, перед тем как подойти к дворцу, поскольку никому не позволялось въезжать в резиденцию государя верхом на коне, хотя Герберштейн рассказывает, как ради того, чтобы добиться особой чести для своего короля, он подъехал к дворцовой лестнице настолько близко, насколько позволили ему сопровождающие. У внешних ворот его с почестями встретили советники царя, и на лестнице к его свите присоединилось множество придворных, но в передней, хотя там сидело и стояло множество богато одетых бояр, никто не обратил на него никакого внимания. В первой комнате он увидел еще больше бояр в шелках и парче, а во второй были князья в шапках, украшенных жемчугом и драгоценными камнями, и вельможи, занимавшие высокие посты при дворе. Из этой комнаты он перешел в приемную царя, который восседал на высоком стуле, а по обе стороны на скамейках сидели его братья; рядом с князем по правую руку был зять Василия, принявший православие татарский хан, который при крещении принял имя Петр и жил во дворце. На стене, над головой государя, висела икона с ангелом или святым, а рядом стоял его посох, два кувшина, полотенце и чаша с водой, чтобы после ухода иностранцев он мог вымыть руки, оскверненные соприкосновением с руками еретиков. Когда вошел Герберштейн, все встали, кроме царя и его родных, и, когда он назвал своего господина германского императора, Василий осведомился: «Как здоров брат мой Максимилиан, избранный римский император, высший и благородный король?» Посол ответил, что оставил его в добром здравии, и затем предоставил царю свои верительные грамоты, и тот снова через переводчика осведомился, «по здорову ли ты ехал». Герберштейну наказали отвечать так: «Да пошлет Бог здоровья великому государю. По благости же Божией и милости великого князя мы ехали по здорову»; и затем, когда он сообщил все, что намеревался, ему сказали, что по обычаю чужеземцы обедают с царем в день представления. Василий пригласил его такими словами: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Сначала ему представился один из главных советников империи, который подошел к Василию и поклонился так низко, что лбом едва ли не коснулся пола, и сказал: «Великий государь всея Руси, барон Сигизмунд бьет тебе челом за твою великую милость». Затем посол удалился, чтобы приготовиться к пиру. Стоит процитировать описание приема у царя, так как оно рисует любопытную картину нравов и обычаев московского двора. Когда они вечером вернулись во дворец, их проводили в пиршественный зал, где уже собрались князья и сановники. По всему залу стояли столы, накрытые богатой золотой и серебряной утварью; князья и старейшие придворные и советники сидели с царем, а послов с их свитами посадили напротив; стольники в блестящем платье, обойдя вокруг стоявшего посередине поставца с кубками с вином и медом, встали перед Василием в ожидании его приказов. Чем выше был ранг дворянина, тем ближе его стол располагался к царскому; как только все уселись, царь тут же подозвал одного из слуг и подал ему два длинных ломтя хлеба с повелением передать их послам. Слуга поднес их с такой речью: «Барон Герберштейн, великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руси и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Та же церемония повторилась и в отношении князей и отдельных бояр, которые поочередно выразили свою признательность тем, что встали и поклонились на все четыре стороны; наконец перед самым началом пира всем принесли водки. На всех столах стояли золотые сосуды с солью, уксусом и перцем, на каждый же поставили миндаль, сахар и сласти, орехи, сливы и другие плоды, а также соленые огурцы и кислое молоко для мяса; и только мясо в течение всего пира уносили с боярских столов. Наконец стольники вышли из зала и вернулись с обедом, который состоял, во-первых, из жареных лебедей, которых разрезали на кусочки и раздали гостям, а два или три поставили перед царем, за которым стояло четыре виночерпия, один из которых пробовал все, что он ел и пил. Тем гостям, которым царь хотел оказать особую честь, он посылал мясо на золотой тарелке с собственного стола; но знаком особого благоволения считался кусок хлеба, и очень немногим в доказательство своей дружбы и любви он посылал соль. Получив что-либо от царя, гость по обычаю должен был встать и поклониться, так что придворные пиры продолжались необычайно долго, и князь редко поднимался из-за стола раньше полуночи, когда подавал знак, что все могут расходиться. Если присутствовали иностранные послы, он обычно приказывал наполнить себе кубок и затем, попробовав вино, разлить его по очереди всем послам, говоря в то же время: «Сигизмунд, – или называя другое имя вельможи, к которому обращался, – ты прибыл от великого господина к великому господину, проделав большой путь; и как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпей эту чашу и ешь досыта, а потом отдохнешь, чтобы вернуться наконец к своему господину». В конце пира сам царь встал и, подняв кубок, сказал: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, и за его здоровье; ее выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и рассказал ему, что ты видел». Затем он передал чашу своему виночерпию, который передал ее всем гостям.

«Пьют же таким образом, – говорит Герберштейн. – Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает, за чье здоровье пьет и чего он желает великому князю: удачи, победы, здоровья или чтобы в его врагах осталось крови не больше, чем в этой чаше. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил все, и желает здоровья тому господину, за кого пьют».

Главным развлечением царя и его бояр была охота на разные виды дичи с собаками и соколами, и за вырубку леса или убийство даже зайца в окрестностях Москвы налагался большой штраф. Охотились способом, очень похожим на тот, которому раньше со страстью предавались великие ханы на равнинах Татарии. Огромное множество зайцев и прочей дичи загоняли в огороженное сетями место, а созывали бояр на охоту таким посланием царя: «Мы выехали на свою забаву и позвали и вас принять участие в нашей забаве, чтобы вы несколько развлеклись этим. Садитесь на коней и следуйте за нами». Княжеское охотничье платье состояло из белого колпака, украшенного драгоценными камнями, а впереди золотыми пластинками наподобие перьев, которые качались в такт движениям его головы; платье было расшито золотом, а на поясе висели два ножа и кинжал. Его сопровождали три всадника, а также гончие, борзые и другие собаки всевозможных пород. Загон охраняли другие всадники и солдаты, чтобы никакая дичь не сбежала; и каждый знатный человек являлся со своими собаками, которых спускал после того, как царь отдавал сигнал к началу охоты. Но все участники этого развлечения надевали рукавицы, так как московиты считали собак нечистыми животными, а прикоснуться к ним голыми руками значило оскверниться. По окончании охоты убитую дичь собирали и пересчитывали, и самыми удачливыми считались те, чья собака задушила больше всего зверьков. Затем часто доставали ястребов и соколов, с которыми русские охотились даже на лебедей и журавлей; и когда оба вида охоты заканчивались, знать удалялась в палатки, временно установленные неподалеку, где князь, переодевшись, принимал на троне из слоновой кости бояр и послов. Выразив ему свое почтение, гости рассаживались по местам, и слуги вносили варенья, сахар и другие кушанья, которые подносили царю, стоя на коленях; и как только отдых заканчивался, все садились в седла и возвращались в Москву. Уезжая из России, Герберштейн получил в дар от Василия деньги, множество сабель и мехов, несколько собак и редкие яства и образцы природных богатств империи.

Василий отправил послов к германскому императору, королю Польши и римскому папе; а также с того времени Россия, по всей видимости, поддерживала постоянные дипломатические отношения с Портой. Московиты в ту эпоху начали порой выходить за пределы своих владений, но в основном в сторону Азии. В 1468 году тверской купец Афанасий Никитин отправился в Индостан и Цейлон и оставил рассказ о своем путешествии; и даже во время владычества монголов множество кающихся и давших обет отправлялись паломниками и отшельниками к святыням Палестины и к местам рождения и погребения всевозможных знаменитых святых.

Иван Грозный в 1583 году послал двух купцов – Коробейникова и Грекова с даром в 77 тысяч флоринов патриарху Константинопольскому и Александрийскому и монахам, охранявшим Гроб Господень, прося их непрестанно молиться за душу его убитого сына[251].

Примечание к главе 3

Афанасий Никитин, тверской купец, видимо, побывал в Ост-Индии с торговыми целями. Он сопровождал Василия Папина, которого царь Иван III послал с подарком – кречетами для шаха Ширвана (сына Ахмада, последнего хана Сарая), и перед дальней дорогой Афанасий помолился о благополучном путешествии в Троицком монастыре на гробницах мучеников Бориса и Глеба. В Астрахани его схватили и ограбили татары, но потом по вмешательству Хасан-бека, посла Ширван-шаха, его отпустили, он проследовал в Баку, где, по его словам, горит огонь неугасимый (источники сырой нефти). Затем он пересек Каспийское море и отправился в Бухару; после того перешел персидские провинции, прибыл в Ормуз и оттуда поплыл в Чаул, город к югу от Бомбея. Его особенно печалила утрата молитвенников, которые у него украли в Астрахани, но тем не менее он усердно соблюдал все праздники и посты русской церкви, если ему удавалось узнать, на какой день они приходятся. «Господи Боже Вседержитель, Творец неба и земли! Не отврати лица от рабища твоего, ибо в скорби пребываю», – сетует Афанасий. Свою книгу он начинает так:

«За молитву святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, раба своего грешного Афанасия Никитина сына.

Записал я здесь про свое грешное хождение за три моря: первое море – Дербентское, дарья Хвалисская, второе море – Индийское, дарья Гундустанская, третье море – Черное, дарья Стамбульская.

Пошел я от Спаса святого златоверхого[252] с его милостью, от государя своего великого князя Михаила Борисовича Тверского, от владыки Геннадия Тверского и от Бориса Захарьича.

Поплыл я вниз Волгою. И пришел в монастырь калязинский к святой Троице живоначальной и святым мученикам Борису и Глебу. И у игумена Макария и святой братии получил благословение. Из Калязина плыл до Углича, и из Углича отпустили меня без препятствий. И, отплыв из Углича, приехал в Кострому и пришел к князю Александру с другой грамотой великого князя. И отпустили меня без препятствий. И в Плес приехал без препятствий.

И приехал я в Нижний Новгород к Михаилу Киселеву, наместнику, и к пошленнику Ивану Сараеву, и отпустили они меня без препятствий».

Везде в пути он был со своим верным конем, а прибыв в Индию, сказал:

«И в том Джуннаре хан отобрал у меня жеребца, когда узнал, что я не бесерменин, а русин. И он сказал: «И жеребца верну, и тысячу золотых в придачу дам, только перейди в веру нашу – в Мухаммеддини. А не перейдешь в веру нашу, в Мухаммеддини, и жеребца возьму, и тысячу золотых с твоей головы возьму». И срок назначил – четыре дня, на Спасов день, на Успенский пост. Да Господь Бог сжалился на свой честной праздник, не оставил меня, грешного, милостью Своей, не дал погибнуть в Джуннаре среди неверных. Накануне Спасова дня приехал казначей Мухаммед, хорасанец, и я бил ему челом, чтобы он за меня хлопотал. И он ездил в город к Асад-хану и просил обо мне, чтобы меня в их веру не обращали, да и жеребца моего взял у хана обратно. Таково Господне чудо на Спасов день. А так, братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю – оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Гундустанскую землю. Солгали мне псы бесермены, говорили, что много нашего товара, а для нашей земли нет ничего: все товар белый для бесерменской земли, перец да краска, то дешево. Те, кто возят волов за море, те пошлин не платят. А нам провезти товар без пошлины не дадут. А пошлин много, и на море разбойников много. Разбойничают кафары, не христиане они и не бесермены: молятся каменным болванам и ни Христа, ни Мухаммеда не знают…

В Бидаре на торгу продают коней, камку, шелк и всякий иной товар да рабов черных, а другого товара тут нет. Товар все гундустанский, а из съестного только овощи, а для Русской земли товара нет».

Говоря об острове Ормузе, он говорит: «Велик солнечный жар в Ормузе, человека сожжет… Ормуз – пристань большая, со всего света люди тут бывают, всякий товар тут есть; что в целом свете родится, то в Ормузе все есть. Пошлина же большая: ей всякого товара десятую часть берут».

Побывав во множестве мест в Индии, он отправляется в Калхат и Дабхол. Об этом месте он говорит: «Тут я, окаянный Афанасий, рабище Бога Вышнего, Творца неба и земли, призадумался о вере христианской, и о Христовом крещении, о постах, святыми отцами устроенных, о заповедях апостольских и устремился мыслию на Русь пойти».

В Дабхоле он за две золотые монеты поплыл на Ормуз, а оттуда через Шираз, Исфахан и Тебриз снова попал на землю Ширван-шаха. Затем он отправился в Трабзон и после бурного перехода прибыл в Кафу, но умер, прежде чем доехал до Смоленска; записи о его путешествии в том же году (1475) доставили в Москву и передали через секретаря великому князю. Афанасий приводит такие сведения о времени, потребном, чтобы добраться до разных мест на Востоке: «От Ормуза морем идти до Калхата десять дней, а от Калхата до Дега шесть дней и от Дега до Маската шесть дней, а от Маската до Гуджарата десять дней, от Гуджарата до Камбея четыре дня, а от Камбея до Чаула двенадцать дней, и от Чаула до Дабхола шесть дней. Дабхол же в Индостане пристань последняя бесерменская. А от Дабхола до Кожикоде двадцать пять дней пути, а от Кожикоде до Цейлона пятнадцать дней, а от Цейлона до Шабата месяц идти, а от Шабата до Пегу двадцать дней, а от Пегу до Южного Китая месяц идти – морем весь тот путь. А от Южного Китая до Северного идти сухим путем шесть месяцев, а морем четыре дня идти».