Закон и праксис
В отличие от своего отношения к кантонистам, Николай I все же покровительствовал религиозной свободе еврейских солдат и не ограничивал исполнение ими ритуала. В марте или мае 1844 г. он получил донесение из Ревеля: крупный армейский чин жаловался на местное военное начальство, позволяющее нижним чинам из евреев уходить на праздники в кагал (т. е. в местную еврейскую общину или синагогу). Николай ответил: «Никто не может препятствовать еврейским чинам исполнять обряды их веры»{197}. А затем распорядился: «Пусть ходят в синагогу без изменения»{198}. В то же время совершенно очевидно, что на местах никакой единой системы отправления еврейскими рекрутами обрядов веры не существовало: степень их религиозной свободы зависела от времени, места, расположения местного начальства, происхождения и упорства самих еврейских рекрутов. Совершенно неожиданно документы военных уголовных процессов позволяют проследить, каким образом этот закон работал (или не работал) в реальной действительности. Поразительный тому пример — уголовное дело барабанщика Пейсиха Шкабло:
Барабанщик Пейсих Шкабло, числясь в барабанной роте 2-го учебного карабинерного полка, находился постоянно в команде мастеровых, которою заведовал поручик того же полка Ефремов. Офицер этот, 29 сентября 1845 г., во время дозволенного отправления нижними чинами из евреев богослужения по их обрядам (еврейский Новый год. — Й. П.-Ш.), войдя в отведенную им полковым командиром моленную (где в обыкновенное время помещались мастерские), с ругательством и непристойными словами приказал всем выйти вон, а мастеровым сесть за работу; но, видя, что евреи, занятые своим богослужением, не исполняют его приказания, призвал до 20 челов. плотников православного исповедания и с помощью их и фельдфебеля команды мастеровых Третьякова выгнал всех молившихся вон; при сем сам Ефремов гасил и ломал свечи, рвал с молившихся одежды, сбил с ног служившего за «жреца» (шалиах цибур. — Й. П.-Ш.) и столкнул с места кивот с заповедями [арон ха-кодеш, где хранится свиток Торы. — Й П.-Ш.] и, наконец, став при дверях комнаты, наносил побои выходящим из оной евреям; потом, как в этот день, так и в бывший затем 12 октября другой праздник, заставил мастеровых из евреев заняться работой, тогда как они в те дни от служебных обязанностей были освобождены; между тем Ефремов за самые маловажные неисправности в работе подвергал некоторых из тех мастеровых строгим наказаниям, приговаривая, что он «истребитель жидов», «уничтожит их праздники и закон». Наконец, 13-го октября Ефремов намерен был наказать трех мастеровых из евреев, в том числе барабанщика Шкабло, за то, что они 12 октября не явились на вечернюю перекличку (в чем они вовсе не были виновны, потому что обязаны были явиться к своим местам утром 13 октября, в особенности же Шкабло, который по назначению полкового командира был особо уволен на еврейские праздники для необходимых при оных распоряжений, должен был по окончании праздников утром 13 октября сдать отведенную для моления комнату полковому квартирмейстеру, а употребляемые при богослужении вещи полковому еврейскому расходчику). Шкабло явился к своей должности в швальню 13 октября утром рано. В 6 часов поутру пришел туда поручик Ефремов и начал наказывать одного из тех мастеровых Меера Дынина розгами; а между тем обратясь к подсудимому барабанщику Шкабло, сказал, что его будут сечь так, что на простыне отнесут его в лазарет. При такой угрозе Шкабло, подойдя к Ефремову, стал просить у него помилования; и как Ефремов, повторяя угрозу, начал еще бить его кулаками по лицу, то в это время Шкабло, мгновенно бросясь на Ефремова, сорвал у него с правого плеча эполет и, убежав с ним прямо на полковую гауптвахту, объявил о своем поступке; однако сорванного эполета, по требованию дежурного по полку и караульного офицера, равно и самого полкового командира, не отдал […], для того, чтобы поступок его не был скрыт начальством. […] Генерал-аудитор ходатайствовал перед Государем о смягчении заслуженного Шкабло наказания, заменив оное тем, чтобы Шкабло наказать шпицрутенами через 500 человек два раза и вместо каторжных работ отослать в арестантские роты инженерного ведомства в разряд всегдашних арестантов{199}.
Пусть нас не шокируют варварские манеры Ефремова: подобное обращение с нижними чинами было нормативным для дореформенной армии{200}. Не следует преувеличивать и жестокость приговора, пытаясь рассматривать его по меркам более позднего уголовного кодекса. Если вспомнить, что две тысячи шпицрутенов считались сравнительно «легким» наказанием, тысячу ударов, предназначенных Шкабло, следует считать наказанием довольно либеральным, как бы мы к этому ни относились. Добавим, что генерал-аудитор, бесспорно, пытался отыскать веские причины для смягчения наказания, а русский юрист, опубликовавший текст дела Шкабло, однозначно заявил, что действия Ефремова заслуживают решительного осуждения{201}.
Драматические события, связанные со Шкабло, не могут заслонить от нас существенные детали быта еврейских солдат, упомянутые в деле{202}. Мастеровые 2-го учебного карабинерного корпуса пользовались предоставленным им правом отправлять обряды веры. В полном согласии с военным законодательством, командир полка освобождал нижних чинов из евреев от работы и даже от появления на службе по праздникам — в нашем случае, на «высокие праздники» (Новый год и Йом Кипур). Командование выделило евреям комнату в мастерских под молельню. Комната была оснащена всеми необходимыми аксессуарами: там был кивот, по-видимому, со свитком Торы, возвышение для чтеца (амвон), декоративные скрижали, подсвечники и свечи, а также таллиты (или «талесы» — молитвенные покрывала) для молящихся. Все еврейские ритуальные принадлежности хранились отдельно и распределялись перед праздниками, причем их было так много, что полковое командование сочло необходимым ввести особую «штатную» должность — еврейского полкового расходчика. Солдаты хорошо знали, что закон и командование позволяют им отправлять обряды веры, — вероятно, именно поэтому они решили воспротивиться Ефремову, грубо нарушившему соответствующее уложение. Кроме того, еврейский солдат отлично понимал, чем отличается военный закон от ежедневной армейской практики, и полагал, что чем выше судебная инстанция, тем скорее он добьется справедливости. Именно этим пониманием объясняется требование Шкабло перенести суд из полка в окружной ордонанс-гауз, которое, кстати, было выполнено{203}.
Ситуация осталась столь же двусмысленной и после реформы 1874 г. Упомянем в связи с этим дело еврейского солдата Шимона Швейда из г. Сороки в Бессарабии. В 1879 г. за неподчинение старшему по званию он был приговорен к трем годам штрафного батальона. Наказан Швейд был почти по такому же поводу, что и Шкабло. В субботу, отправляясь в синагогу на праздничную службу, Швейд переоделся, сменив солдатский мундир на гражданский костюм. В действиях Швейда ничего незаконного не было: как увольнение в шаббат, так и право надеть гражданское платье были предусмотрены военным уложением. По дороге в синагогу Швейда остановил унтер-офицер Шевчук, потребовавший от него немедленно вернуться в казарму и надеть униформу. Швейд отказался. Появившиеся на месте конфликта знакомые и родственники Швейда пытались убедить Шевчука всеми доступными методами, но когда уговоры не помогли, устроили драку (в действительности из дела не ясно, кто первый применил силу){204}. Как и в истории со Шкабло, в потасовке с Шевчука сорвали погон. В результате Швейда наказали за неподчинение унтер-офицеру — но не за самовольную отлучку из расположения полка. Дела Шкабло и Швейда — пример того, к каким методам могли прибегнуть непосредственные начальники евреев, чтобы лишить их законных прав, причем как до, так и после реформы. Несмотря на существующие распоряжения и циркуляры, положение еврейского солдата в армии было шатким и двусмысленным. Двусмысленность сохранялась и в отношении другого важнейшего требования, с которым общины обращались в Военное министерство и к императору в конце 1820-х, — а именно требования допустить раввинов к еврейским рекрутам.