Беспартийный мятеж
Далеко не все армейские агитаторы действовали от имени Бунда, СР или СД. В 1905–1907 гг. большинство арестованных и осужденных евреев — это сочувствующие революционному движению одиночки, рассуждающие вслух о политике и армии. Как правило, они не формулировали никакой программы и не ассоциировали себя с какой бы то ни было партией или политической группой. Именно поэтому излюбленное чтение арестованных солдат в этот период — не столько партийная проза листовок, сколько стихи и песни. Характерной чертой этих жанров была их принципиальная беспартийность. Песня или стихотворение не были продукцией ни Бунда, ни СР, ни СД. Неслыханная популярность среди революционно настроенных солдат песенно-стихотворных жанров — свидетельство того, что узкая партийная пропаганда в армии им не нравилась. Она вносила в солдатскую среду несвойственные ей классовые разграничения. Наоборот, объединяющий пафос стихотворений и песен солдату явно импонировал. Песни и стихи, в отличие от партийных листовок, объединяли солдат независимо от их происхождения. Солдаты брали их с собой на гауптвахту, в дисциплинарный батальон, в казарму, на сходки. Рукописные тексты революционных песен и анонимных стихов антиправительственного содержания находили практически при каждом обыске. В январе 1908 г. генерал Эверт жаловался губернатору Скалону, что в газете «Ясная Поляна» помещено предложение сообщить адрес, на который солдату-заказчику могут выслать «Подпольные песни и рассказы»{798}.
В терминах военно-судного управления, типичной революционной деятельностью беспартийных солдат было «преступное пение», т. е. «революционная пропаганда, распространяемая посредством подрывного содержания песен». В одном из полицейских донесений военному министру Редигеру сообщалось о еврейских, польских и эстонских солдатах, подозреваемых в пении революционных песен и размахивании красным флагом во время движения поезда по Варшавско-Виленской железной дороге. Среди семи арестованных упоминались Владислав Шлепстак из 5-го Кавказского батальона; Герш Пуловер, Давид А^рамовиц, Нусин Гольцер и Ян Лaxypa из 155-го полка; Ян Херхель из 18-го Восточно-Сибирского полка{799}. У рядового 103-го пехотного полка Горина было отобрано анонимное стихотворение филосемитского содержания, которое приводится в начале этой главы. Другой характерный пример — Гирш Каменецкий из Медведского дисциплинарного батальона. У его товарища Василия Войданова при обыске нашли тексты песен «Вы жертвою пали…» и «Смело, товарищи, в ногу». А у Каменецкого под матрацем на гауптвахте, где он отбывал дисциплинарное наказание, было найдено стихотворение, ретроспективно рассказывающее о событиях революции: конце Русско-японской войны, Кровавом воскресенье, погромах, восстании в Кронштадте. За распространение подрывных стихотворений Каменецкий и Войданов были сосланы на поселение{800}.
Двадцатидвухлетний Вульф Мордухович Гинзбург, рядовой 14-го саперного батальона, из мещан местечка Городцы Могилевской губернии, призванный в ноябре 1906 г., был арестован в мае 1907 г. Саперный батальон был расположен на окраинах Вильны. Непосредственные начальники — прапорщик Котков, ефрейтор Еловский и поручик Сердюк — считали Гинзбурга толковым солдатом. «Служит исправно», говорили они о нем. За полгода службы Гинзбург был дисциплинарно наказан лишь один раз («за шевеление в строю после команды смирно»). Тем не менее на Гинзбурга пало подозрение: во-первых, как на еврея, во-вторых, поскольку с прибытием в ноябре группы новобранцев, среди которых был и Гинзбург, в роте стали появляться прокламации. За Гинзбургом установили слежку, но в свободное время он всегда спал. Попался Гинзбург в мае 1907 г., через полгода после начала службы, когда самовольно отлучился в Вильну за очередной порцией прокламаций. У него отобрали два стихотворения, в одном из которых («Что сделал ты, солдат, зачем убил ребенка») осуждались карательные меры правительства и беспринципность солдата, заслоняющего народу своим штыком путь к свободе{801}. При переводе Гинзбурга с гауптвахты унтер-офицер нашел у него в матраце тетрадку со стихотворением «Две проповеди», вероятно, переписанным из прокламаций. В следственном деле приводится сокращенный текст стихотворения: «В церкви священник в своей проповеди к крестьянам обвинял “жидов” в том, что в России крестьянину плохо живется, так как “жиды” все забрали в свои руки, и рекомендовал “бить и резать всех жидов”». Но по выходе из церкви один крестьянин держит другую речь, обвиняя во всем помещиков и бюрократов. Стихотворение заканчивается словами: «Нет, довольно нас морочить. Мы своих врагов найдем, мы отыщем их, злодёев, и от власти уберем. Мы кормилицы России, мы России пахаря, перепашем их с землею — от попа и до царя»{802}. Неизвестно, было ли стихотворение, найденное у Гинзбурга, прокламацией СР или Бунда, тем не менее очевидно, что он намеревался использовать его в целях агитации среди солдат. Вероятно, он понимал, что вести антипогромную агитацию среди войск уместней с помощью стихотворных текстов и песен. Показательно, что решительную антипогромную агитацию ведет только беспартийный солдат.
Еще одна листовка подобного содержания была найдена у Ивана Кутырева — руководителя неудавшегося восстания солдат электротехнической школы в Петербурге. Из текста листовки следует, что в 1905 г. электротехники признавали выдающуюся роль национальных меньшинств в революции — прежде всего поляков и евреев — и требовали к ним особого отношения: «Братцы, электротехники! Теперь у нас новый командир, который говорил нам на проверке в лагерях о рабочих, что их делать забастовки смущают поляки и евреи. Совершенно правильно, первые борцы — они, они гораздо образованнее нас, русских, развитее, да кроме того, им гораздо хуже нашего жить. Наше начальство приказывает попам и полицейским внушить нам, что они враги наши, нас с детства обманывали, что они хотят свое царство, своего царя, не хотят покоряться нашему царю. Да, они не хотят никаких, ни своих, ни наших. Они не хотят царей, дворян, рабов, богатых и бедных, они хотят равенство и братство. Они борются за весь угнетенный люд, не разбирая религии и нации. Они открыли нам глаза, показали, что хорошо, что плохо»{803}. Обратим внимание, что Кутырев написал либо распространял этот текст за два года до знакомства с Ярославским — т. е. до того, как он стал работать с СД.
Разговоры арестованных солдат вращались вокруг тех же тем, причем цареубийство превратилось для них в общее место. Рядовые 96-го Омского полка, отбывающие наказание на полковой гауптвахте, слушали Исаака Самуйлова, который рассказывал им, что он собирается бежать в Царское Село, чтобы убить императора, и что знакомый студент обещал ему за это большие деньги. Его замысел обсуждали три русских и два еврея — Никаноров, Николаев, Иванов, Кац и Гольдштейн. Донес на них рядовой Наскрент неизвестного происхождения. Судя по тому, что Самуйлова за недоказанностью преступления оправдали, можно предположить, сколь частыми были подобные разговоры и сколь привычными подобные доносы. Судя по контексту дела и по аматорскому бахвальству обвиняемого, Самуилов представлял не СР или другую группу, стоящую на платформе индивидуального террора, а самого себя{804}.
Рапорты о грандиозных масштабах агитации в армии, которые регулярно отправлялись в Главный штаб, также свидетельствовали в пользу преимущественно беспартийного характера армейской пропаганды. Причем непропорционально большое еврейское участие в распространении листовок было отмечено как в округах черты оседлости и Царства Польского, так и за их пределами. Рапорты представляли собой сухой перечень, где и у кого были найдены листовки. Большинство случаев анонимны («солдат такого-то полка подобрал на улице листовку»). В тех случаях, когда распространители прокламаций были замечены, но не пойманы, в их происхождении можно было не сомневаться: рапорты единогласно утверждали, что листовки подбросили еврейские солдаты. Из штаба Варшавского военного округа доносили: нижнему чину 64-го пехотного полка была евреем подброшена в карман прокламация, виновный задержан; в окно казармы 196-го пехотного Заславского полка подброшено евреем три прокламации; у молодого солдата 23-го пехотного Низовского полка Шапиро отобрана брошюра и две прокламации{805}. Товарищ министра внутренних дел докладывал военному министру Редигеру 16 августа 1905 г. об обстановке в Тифлисе: массовое участие армии в сборах рабочих прекратилось, но единицы продолжают их посещать, одевая партикулярное (гражданское) платье. Пропаганда среди войск, продолжал тот же рапорт, с улицы перешла в частные дома. Задержаны пропагандисты: рядовые 4-го кавказского стрелкового полка Хаскель Ансель, Абрам Кац, Линга Балыга и унтер-офицер Рудов; служащие 15-го гренадерского Тифлисского полка — унтер-офицер Цензадский, рядовой Шинбинашвили, Абражанк и Давид Френкель; рядовые 16-го гренадерского Мингрельского полка — Ешеулов, Гольдман и Эпштейн{806}. Из штаба Одесского военного округа докладывали, что у еврея Шломо Башмана, находящегося в настоящее время под стражей, был конфискован во время обыска гектограф, на котором он печатал прокламации. Печатный материал Башман передавал через помощника ротмистра 135-го пехотного Керч-Еникольского полка рядовому Фридлендеру для распространения в полку. Фридлендер был задержан с пятьюстами прокламациями. В целом, докладывали из штаба Одесского округа, нижние чины, особенно евреи, широко пользуются возможностью распространять прокламации{807}.
Нехватка войск, необходимых для подавления выступлений в армии, привела Главный штаб к мысли об ином, весьма эффективном способе подавления волнений в войсках без применения силы, а именно с помощью передислокации и раздробления мятежных полков. Военный министр Редигер после бурного обсуждения этой меры с Витте согласился на перегруппировку войск, понимая, что таким образом будут решены две задачи: во-первых, значительно ослаблены, если не прерваны, связи полковых комитетов с местными революционными организациями, а во-вторых, — размещение частей войск в районах предполагаемых революционных выступлений сработает как устрашающая мера{808}. Так случилось с 13-м полком, расквартированным в Одессе и попавшим в списки неблагонадежных.
Полковой комитет потребовал увольнения в запас призыва 1904 г. Требование было подкреплено зимними обещаниями военного министра. Вместо поголовного увольнения солдатам было предложено тянуть жребий, рассчитанный на треть состава.
Полк взбунтовался и потребовал увольнения всего призыва 1904 г. Тогда начальство Одесского военного округа решило отправить полк на Крит. Полковой комитет находился в тесной связи с местными революционными организациями и слыл в Одесском гарнизоне мятежным. Узнав о предстоящей отправке, полковой стрелковый комитет обратился с воззванием к солдатам и, отпечатав двухтысячный тираж, разослал по другим полкам — Люблинскому, Замосцкому, Модлинскому: «Мы, стрелки 13 полка, не пожелали поддаться на удочку и потребовали увольнения всего 1904 года. Как бы в насмешку над нами нас усылают на остров Крит. Нет, товарищи! Мы не должны поддерживать турецкое правительство и воевать с греческим народом, стонущим под турецким владычеством. Не дело это русского солдата. Мы должны об этом твердо заявить своему начальству. Мы не пойдем на Крит!»{809}
Стремясь закрепиться на острове, Российская империя регулярно посылала туда войска и артиллерию. 13-й полк сопротивлялся отправке, но другой полк — 52-й Виленский, расквартированный в Феодосии, подчинился приказу. Виленский полк — характерный пример сочетания революционных «мятежников и карателей» (по метафоре Башнелла). Во время восстания на броненосце «Потемкин» стрелки полка подчинились приказу и открыли стрельбу по матросам броненосца, когда те пытались загрузить уголь в порту Феодосии (как известно, впоследствии именно отсутствие топлива вынудило матросов восставшего броненосца сдать корабль румынским властям). В то же время полк уже имел свой революционный мартиролог, в котором главной и единственной фигурой был рядовой из евреев Иосиф Мочедлобер. 25 июня 1905 г. Виленский полк был выстроен на плацу. Командир полка полковник Герцик перед строем выразил благодарность солдатам, открывшим огонь по матросам броненосца «Потемкин». Во время объявления благодарности Мочедлобер попытался выстрелить в полковника. Он был немедленно арестован, судим и расстрелян 6 октября 1905 г. Его поступок произвел огромное впечатление и на солдат, и на социал-демократические военные организации, посвятившие его поступку листовку{810}. Через три месяца после расстрела Мочедлобера, 18 декабря 1905 г., одна из рот Виленского полка отказалась идти в караул и потребовала к себе полковника Герцика. Полковник безуспешно пытался увещевать солдат и, встретив сопротивление, приказал учебной команде с пулеметами силой взять казармы и арестовать виновных. Взбунтовавшаяся рота была арестована, а полк оказался в списке самых неблагонадежных полков Одесского военного гарнизона{811}. Поэтому начальству казалось, что лучший способ предотвратить бунт — это отправить полк на Крит.
Но Крит не спас Виленский полк от подрывной работы. В полку ее вели в основном рядовой Гессель Лейзерзон, слесарь, и Меер Литвин, бухгалтер. Лейзерзон вел регулярные беседы с солдатами полка, пытаясь их самих подвигнуть на крамольные разговоры. Так, он говорил на импровизированных сходках, что «правительство затемняет солдатское самосознание путем распространения мерзких книжек и юдофобских газет». В то же время Лейзерзон понимал, что он — единственный серьезный агитатор в полку, а потому демонстрировал послушание и дисциплинированность, пытаясь на время сделаться «хорошим, честным солдатом», чтобы раньше времени не попасть под арест{812}. Вот один из примеров его работы. В сентябре 1907 г. в субботу после уборки в казарме солдаты отправились стирать белье. Солдаты завели разговор о готовящемся на Крите греческом восстании; затем разговор перекинулся на обсуждение событий в России. Один из солдат заметил, что накануне слышал от каких-то заезжих русских, что в России все бунтуют, не хотят, чтобы «у нас был царь». Лейзерзон, как он сам говорил, вступился за монарха — «мерзкого, но вместе с тем жалкого». Лейзерзон опирался на солдатскую веру в царя и на ней строил весьма хитроумный силлогизм, оправдывавший революцию. «Зная все это, что мы, солдаты, все верим в Царя белого, правительство умышленно распространяет слухи, что все те, которые настойчиво требуют справедливости, все эти люди идут против Царя, для того, чтобы темный народ помогал полиции шпионить, вылавливать честных борцов за свободу».
Большинство солдат поддержали Лейзерзона. Он же вел обсуждение, как бы роняя направляющие разговор «мысли вслух». Внезапно рядовой Мурашко, солдат буйный и малосознательный, до сих пор молчавший, понял, что разговор направлен против самодержавия, и вскипел. За разговоры против государя, кричал он на всех присутствующих, «хоть он русский, хоть нихай еврей, убью насмерть». Мурашко пытался воспроизвести содержание прочитанной или услышанной черносотенной брошюры, где смешаны все виды животной ненависти — к евреям, интеллигенции, либералам и демократам, — на своем косноязычном наречии: «Дай волю, выбили бы всех, вот тогда было бы хорошо, а то еще разных редакций понаставало, хотят Государю правила вставлять». Затем он бросился на Лейзерзона, по-видимому, единственного еврея среди присутствовавших, и, занеся на него кулак, заорал: «Я знаю, вы все против Государя. Вешать нужно вас». Солдаты оттащили Мурашко от Лейзерзона, закончили стирку и разошлись{813}. Впоследствии Лейзерзон допустил неслыханную оплошность — из чего мы можем сделать вывод, что он не профессиональный революционер, а скорее действующий в одиночку агитатор: он подробнейшим образом пересказал этот случай в письме к Борису Янкелевичу Фрейдсону в Екатеринослав. Во время обыска в доме Фрейдсона полиция обнаружила письмо с Крита, и по фактам, изложенным в письме, завела на Лейзерзона дело, которое окончилось для него восьмью годами каторги.
Несмотря на безапелляционные обвинения евреев и еврейских солдат со стороны Военного министерства и праворадикальной пропаганды, непосредственные военные начальники далеко не всегда доносили на своих еврейских подчиненных, а нередко даже покрывали их. Так, подполковник Виленского полка Комаровский предупредил Лейзерзона, что ему не следует вести открытую пропаганду, и, между прочим, заметил, что он не жандарм и не желает никаких расследований в полку. Егулов, ротный того же полка, объяснил Лейзерзону, что его рота отсталая в политическом смысле и что Лейзерзон, вероятно, нашел бы с ротой общий язык, если бы не так часто обращался к прямолинейным газетным лозунгам. Кушаков, офицер 49-го Брестского полка, предупредил арестованных и посаженных на гауптвахту Кремера и Рубинштейна, что один из отбывающих с ними наказание — провокатор, и, кроме того, решительно отказался выслушивать разоблачения последнего{814}.
После окончания революции солдаты и запасные продолжали агитировать в армейской среде. Мы не знаем, было ли решение о неприемлемости для солдатской массы в целом узкопартийных — СД или СР — лозунгов когда-либо сформулировано еврейскими агитаторами. Тем не менее в 1908 г. и позже солдаты из евреев вели чаще всего внепартийную агитацию. Рядовой 45-го Азовского полка Хаим Хазецкий был привлечен по делу о подрывной работе среди солдат после того, как 26 декабря 1907 г. у его подруги Баси Гутман были изъяты во время обыска его письма. В одном из них он критикует военную службу и между прочим говорит: «жаль, что меня перевели из роты в глазную [команду]. В роте я более или менее сошелся с солдатами и надеялся скоро приступить к делу; а здесь я попал в новую среду и приходится начинать все сначала»{815}. Рядовой 122-го Тамбовского полка Вулф Блиндер агитировал трех унтерофицеров, пытаясь подорвать их доверие к начальству{816}. У ефрейтора 124-го пехотного Воронежского полка Иосифа Пабиса, подозреваемого в революционной агитации среди солдат, в сундучке во время обыска нашли записную книжку со словами песни «На баррикады»{817}. Шулим Гальперин, рядовой 74-го пехотного Ставропольского полка, расквартированного в Каменец-Подольском, был связан с агитатором Даниилом Цициашвили, от которого получил отнятые у него во время обыска рукописи стихотворений и революционных песен{818}. Хазецкого оправдали за недоказанностью преступления, хотя в деле фигурировал разоблачительный о нем отзыв, гласивший, что Хазецкий «был не из плохих партийных работников и стоял во главе порядочной организации, имеющей целью активное выступление…». Блиндера сослали на поселение, причем не за пропаганду, а за отказ отстоять дневальство; Гальперина посадили на семь недель на хлеб и воду, а Пабиса солдаты отбили, заявив, что никакой пропаганды он не вел. Очевидно, обвиняемых не считали опасной угрозой для армии.
Беспартийных солдат, как правило, обвиняли в распространении листовок, направленных против режима, а не в организации военных выступлений. Их листовки в равной мере были адресованы казарме и всему революционно настроенному обществу. По своему жанру эти листовки были обращены к солдату или офицеру, независимо от их этнического или социального происхождения. В целом в них высказывалось сочувственное отношение к революции. Уникальный поступок рядового Мочедлобера подтверждает правило: мы не нашли ни одного случая, когда бы беспартийный солдат-еврей пытался поднять полк на вооруженный мятеж. В то же время не связанные узколобой партийной пропагандой как нижние чины вообще, так и нижние чины из евреев явно выражали свои проеврейские симпатии. В этом была уникальная черта беспартийной агитации в армии. Не менее любопытен отказ военачальников от доносительской политики по отношению к еврейским солдатам-агитаторам. В этом проявилась солидарность офицеров, пусть и пассивная, с критикой государственной политики, выраженной в солдатской беспартийной пропаганде, и их сопротивление попыткам полиции превратить армию в отделение Министерства внутренних дел.