ТЕМА И МЕТОД
Судьба полутора-двух миллионов евреев, служивших между 1827 и 1914 годами в русской армии, — неотъемлемая часть истории восточноевропейского еврейства. В России, как и везде в обновляющейся Европе, модернизация означала расширение категорий населения империи, подлежащих призыву, преобразование рекрутской службы во всесословную воинскую повинность и, разумеется, техническое перевооружение армии{1}. Как и в других странах Европы, процесс модернизации общества вовлек евреев — в числе многих других периферийных этносоциальных групп — в деятельность общества и государства{2}. Однако в отличие от других европейских стран распространение рекрутской повинности на евреев России — николаевское нововведение 1827 г. — оказалось первым, небезболезненным и, пожалуй, наиболее эффективным экспериментом, преследующим чрезвычайно важную цель: превратить евреев России, изолированных от жизни русского общества, решительно отличающихся от населения империи по языку и культуре и все еще живущих по законам Речи Посполитой XVI–XVIII вв., в совершенно новый тип современного еврейства: в русских евреев.
Запаздывая на треть столетия, Россия повторяла путь, пройденный Западом. Уже в период Французской революции военная служба оказалась одним из важнейших способов превращения «общества верноподданных» в «гражданское общество». Именно армия стала той особой школой, в которой сформировался, пользуясь выражением Жана-Поля Берто, «солдат-гражданин», особая человеческая личность Новейшего времени. Распространение призыва на евреев должно было служить их интеграции в современное общество. Австрия допустила евреев к военной службе в 1788 г., Франция — в 1792-м, Пруссия — в 1813-м{3}. В Западной Европе за призывом евреев в армию последовало распространение на евреев гражданского равноправия. Воинская повинность оказалась важной составляющей эмансипации европейских евреев и ее незаменимым катализатором.
Призыв евреев в армию отразился и на западном обществе, и на самих евреях. С одной стороны, призвав евреев в армию, современное общество Франции или Австрии перестало относиться к ним как к некоему чужеродному телу. С другой стороны, под влиянием службы в армии изменилось представление евреев о роли и месте еврейского общества в европейском государстве. Такая переоценка весьма способствовала преобразованию евреев в современную политическую нацию{4}. Служба евреев в русской армии — составная часть этого процесса, в котором, бесспорно, отразились характерные черты русско-еврейской истории.
В отличие от всех остальных попыток преобразования еврейского населения империи — экономических, социальных, культурных — военная служба наиболее последовательно воплотила в жизнь идею сближения (слияния) евреев и русского общества, правда, разумеется, не без определенных противоречий, характерных для еврейской политики Российской империи, со всеми необходимыми оговорками, обусловленными самим характером военной службы. Армия — в отличие от любой другой государственной институции России — санкционировала и законодательно закрепила для отслуживших евреев право селиться за пределами черты оседлости, благодаря чему во всех внутренних губерниях России образовались первые еврейские общины — за шестьдесят лет до фактической отмены черты оседлости. Армия (разумеется, в своей особой манере) воспитала сотни тысяч евреев, грамотных, способных изъясняться по-русски, хорошо знакомых с правами и обязанностями русского подданного, а также с русскими культурными — и не очень культурными — традициями.
Не только армия изменила евреев — появление евреев на военной службе оказало не менее значительное влияние на армию и государство. Оказавшись в армии, евреи послужили причиной глубокого и заинтересованного знакомства военной бюрократии с еврейскими традициями и обычаями. Государственная бюрократия третировала иудаизм как языческую секту, причем одну из наиболее вредных; наоборот, Военное министерство законодательно подтвердило свое признание еврейской традиции как своего рода religio licita — имеющей право на существование, и, после многолетнего изучения особенностей военной службы евреев, воспротивилось попыткам изгнать евреев из армии. Военнослужащие-евреи вдруг оказались в эпицентре дебатов по еврейскому вопросу в России: именно к ним восходил либерально-демократический и антисемитский дискурс российского общественного мнения. Не случайно под влиянием этого дискурса в русской и русско-еврейской литературе от Осипа Рабиновича до Исаака Бабеля (и далее — до Василия Гроссмана) сложилась особая традиция: еврейский вопрос в России обсуждается прежде всего как вопрос о еврее — солдате русской армии.
Распространение рекрутской повинности на евреев, и особенно на еврейских детей (в армии — кантонистов), оказалось одним из самых больных вопросов русско-еврейской истории XIX столетия. С точки зрения классической русско-еврейской историографии евреев в русской армии ожидали сплошные издевательства, лишения, унижения и насильное крещение. Закон об «отдаче рекрутов натурою» представлялся еврейским историкам неким дьявольским изобретением известного своими антисемитскими воззрениями Николая I, циничным нововведением, преследующим единственную цель — раз и навсегда покончить с «одной из самых вредных религий»{5}. В 1912 г. американец Джозеф Боярский, выходец из Восточной Европы, писал в своей книге, красноречиво озаглавленной «Жизнь и страдания евреев в России»:
До сих пор евреи платили определенную сумму, освобождающую их от рекрутчины, но в 1827 г. им было приказано служить в армии. То была действительная служба, сроком в двадцать пять лет, с мизерным, почти ничтожным заработком. К евреям относились с неслыханной жестокостью. Только переход в православие спасал их от мучений{6}.
Боярскому вторит патриарх русско-еврейской историографии Семен Дубнов:
Провозглашение «воинской повинности» превзошло самые страшные опасения евреев. Оно нанесло чудовищный удар по образу жизни, вековым традициям и религиозным верованиям еврейского народа. Годы, проведенные взрослыми евреями-рекрутами на военной службе, были отмечены неслыханными лишениями. Только за то, что они не умели говорить по-русски, отказывались от трефной пищи и не умели приспособиться к враждебной среде и к армейскому образу жизни, над ними издевались и били их нещадно{7}.
Американский историк восточноевропейского еврейства середины XX в. Луис Гринберг рисует еще более мрачную картину. С его точки зрения, военная служба преследовала одну-единственную цель — привести евреев к православию: «В придачу к садистским приемам, свойственным военной системе, власти, стремясь всеми силами ублажить монарха, прибегали к вышеупомянутым жестокостям, чтобы увеличить число обратившихся в христианство»{8}. Другими словами, будь он двенадцатилетний кантонист или двадцатипятилетний рекрут, еврею в армии не оставалось ничего другого, кроме как выкреститься. Всех тех, кто сопротивлялся и втайне исполнял иудейские обряды, «заключали в тюрьмы и монастыри, где их подвергали “назидательным” пыткам»{9}.
Парадоксально, что крупнейший американский социолог и историк Сало В. Барон, всегда и везде решительно сражавшийся с тем, что он сам удивительно точно назвал «слезливой» концепцией (lachrymose concept) еврейской истории, придерживался такой же точки зрения. Под влиянием его авторитетнейшего мнения всякий, пишущий о евреях в России, непременно упоминал о них как о «жертвах рекрутчины»{10}. Дошло до курьезов: какой-нибудь сторонний историк, занимающийся евреями в эпоху первой русской революции и совершенно не нуждающийся в упоминании рекрутчины, считал тем не менее своим долгом дополнить панораму еврейской истории в Восточной Европе яркой картиной страданий еврейских детей, сводя сложную проблему евреев в русской армии к вопросу о кантонистах:
Но самой жестокой мерой борьбы с еврейской обособленностью была мера, придуманная Николаем I: забирать в армию мальчиков младше восемнадцати лет — и старше двенадцати лет, чтобы оторвать их от веры и традиций отцов{11}.
Пожалуй, один только Айзик Левитац, автор скрупулезно документированного двухтомного труда по истории еврейской общины в России, выразил осторожное сомнение по поводу такой трактовки этой проблемы. Он заметил, что «мотивы распространения на евреев рекрутской повинности могли быть не только миссионерскими (the motive behind the law on Jews may not have been entirely conversionist)»{12}. Однако первым, кто предложил аргументированные доводы против общепринятого мнения, был профессор Колумбийского университета Майкл Станиславский. Он рассмотрел проблему еврейской рекрутчины не как часть миссионерской политики Николая, а в контексте его попыток интегрировать евреев в русское общество и в русскую культуру, которые для самого Николая I начинались и заканчивались армией (standardizing them through the Military{13}). Тем не менее даже Станиславский в конце концов присоединился к общепринятой точке зрения, сославшись вне контекста и без соответствующей документальной поддержки на некий секретный циркуляр Николая полковым священникам, предписывающий им приступить к крещению евреев в армии{14}.
Если даже историки-рационалисты сокрушаются — что же остается еврейской коллективной памяти? В одном из своих знаменитых рассказов (мы к нему еще вернемся в главе VII) Осип Рабинович, основоположник русско-еврейской литературы, описывает еврейского солдата, оплакивающего свою жизнь, растоптанную армией{15}. Григорий Богров представляет еврейского солдатика христообразным мучеником{16}. Ужасы рекрутчины пугают воображение маленького героя из рассказа Бен-Ами{17}. Не случайно описание рекрутчины — краеугольный камень той самой «слезливой» концепции русско-еврейской истории, которая до сих пор преобладает и в еврейском коллективном сознании, и в новейшей русско-еврейской историографии{18}.
Трагическое представление о месте и роли русской армии в еврейской истории было небеспочвенным. По сравнению с происходящим в Центральной и Западной Европе, в Восточной Европе распространение на евреев воинской повинности не повлекло за собой введения ни полного, ни даже частичного равноправия. Призыв евреев в армию привел к более глубокому, чем на Западе, разрыву между евреями-рекрутами и традиционной еврейской общиной. В отличие от Западной Европы, методы призыва русских евреев в армию и способы обращения с ними в рядах русской армии были до-современными, характерными скорее для позднефеодального, чем для капиталистического общества. Русская военная администрация, русская и русско-еврейская историография, русская и русско-еврейская литература, а также, разумеется, еврейская коллективная память неоднократно пытались объяснить эту особенность и пришли к общему заключению, что интегрировать евреев в русскую армию — дело невыполнимое.
Если сформулировать две противоположные точки зрения на проблему, окажется, что с точки зрения «еврейской»,
в тот момент, когда русский еврей надевал солдатскую шинель, он переставал быть евреем;
в армии — особенно во времена Николая I — евреи подвергались полной русификации, а также подневольному обращению в православие;
только евреи (и никто другой) были вынуждены отдавать своих детей восьми — двенадцати лет в батальоны кантонистов;
евреи в армии были униженными и оскорбленными, людьми растоптанных судеб, навсегда оторванными от своей семьи, общины и народа;
русская военная администрация и русская армия представляли собой самые антисемитские институции дореволюционной России;
российская военная и государственная бюрократия делала все возможное, чтобы обеспечить сегрегацию еврейских солдат в армии, воспрепятствовать их продвижению вверх по ступеням армейской иерархии и внедрить в сознание армии и общества антисемитские убеждения.
В то же время русская военно-государственная мысль полагала, что
евреи — этническая группа, наиболее «уклоняющаяся» от военной службы;
евреи-новобранцы как никто другой способствовали моральному разложению армии, они были постоянной причиной высокого уровня преступности и заболеваемости в войсках;
евреи — ненадежные и никудышние солдаты, слабо поддающиеся военному обучению и бесполезные в бою;
любое участие еврейских предпринимателей в делах армии приводило к их личному финансовому обогащению, а также к значительным потерям в личном составе армии во время военных кампаний, как это случилось, например, во время Русско-турецкой войны из-за еврейских поставщиков и подрядчиков;
евреи — главные зачинщики военных мятежей во время революции 1905 г., это они виноваты в разложении и развале армии в начале XX в.
Наше исследование представляет собой решительную переоценку подобного рода выводов и расхожих штампов. Все они — результат этноцентрического подхода, основанного на национальных предрассудках, как в первом случае, или продукт однобокого, изоляционистского подхода, игнорирующего сравнительный анализ и, следовательно, также основанного на предрассудках, как в случае втором. Наши методологические посылки принципиально иные. Мы рассматриваем вопрос о евреях в русской армии
в контексте русской военной и социокультурной, а не еврейской общинной истории;
как часть более общей проблемы обращения русской государственной бюрократии с этническими меньшинствами;
как составную часть исторического процесса, обладающего собственной логикой развития и не сводимого к дореформенному (до 1874 г.), послереформенному (после 1874 г.), николаевскому (1825–1855) или реакционному (1881–1917) периодам русской истории XIX — начала XX столетия;
на основе сравнительно-сопоставительного анализа, как часть более общей проблемы: что было общего и в чем различие между отношением русской военной бюрократии к евреям и к полякам;
что общего и в чем различие между евреями и православными в период учебы или боевых действий; что отличало евреев в армии от их единоверцев в черте оседлости — и что у них было общего друг с другом.
Встреча евреев с русской армией — слишком сложное событие, чтобы ограничиваться в его рассмотрении исключительно рамками социальной истории. Сложный и многоаспектный процесс аккультурации и огосударствления прежде замкнутой этнической группы требует целого ряда методологических подходов, включающих приемы исследования, принятые в микроистории{19}, краеведении и региональной истории, квантитативной истории{20}, историографии «частных случаев» (case studies), структуральной истории{21}. Мы также использовали классическую методику политической и интеллектуальной истории, особенно в пятой и шестой главах, хотя и в этом случае основное внимание уделялось изучению тех социальных последствий, которые оказывали на армию политические события или журналистские дебаты. Анализ коллективной памяти и национального самосознания, отразивших военную тему, потребовал «медленного» чтения литературных источников, сочетаемого с элементами семиотической методологии, «новой критики» и рецептивной эстетики. Каким бы «микроисторическим» ни был предпринятый подход к теме, мы старались не упустить из виду «макроисторический» контекст — как русский, так и еврейский. Полагаю, что настойчивое внимание к социокультурной проблематике — независимо от использованных подходов и схем — обеспечит методологическую цельность нашего исследования.
Книга построена по тематически-хронологическому принципу. В первых двух главах рассматривается вопрос об этнической самобытности еврейских солдат. В первой главе очерчен исторический контекст до и после распространения рекрутской повинности на евреев России. Во второй рассматривается проблема самоидентификации еврейских солдат, кризиса их этнического самосознания, анализируются формы и причины конфликта между общинным и военным самосознанием еврейского рекрута. Третья глава представляет собой попытку проанализировать вопрос о еврейских кантонистах с принципиально новых позиций. В ней уделяется особое внимание сравнению еврейских кантонистов с кантонистами из христиан, подробно анализируется ход миссионерской кампании в армии и трудности, с которыми столкнулись ее участники. В четвертой главе рассматриваются особенности прохождения евреями военной службы с точки зрения военной статистики и военного законодательства. В этой главе дана характеристика еврейских солдат с точки зрения набора в армию, распределения по родам оружия, воинской дисциплины, успехов по службе, преступности и медицинского состояния. В пятой главе рассказывается о реакции еврейских солдат на преобразования в русском обществе накануне и после первой русской революции. Здесь мы подробно остановимся на той роли, которую сыграли еврейские солдаты в распространении революционной пропаганды в армии, а также в работе военно-боевых комитетов трех главных революционных партий России — эсеров, социал-демократов и Бунда. В шестой главе ставится вопрос о зарождении русского политического антисемитизма в связи с распространением на евреев воинской повинности и обсуждением вопроса о равноправии евреев в армии. В ней исследуется «еврейская» политика Военного министерства в контексте интенсивной праворадикальной пропаганды в обществе и армии на рубеже XIX–XX вв. Седьмая глава рассказывает об отражении исследуемой темы в русской и русско-еврейской литературе. Образ еврейского солдата рассмотрен в ней как с точки зрения его литературно-художественных особенностей, так и с точки зрения его места в идеологической полемике вокруг еврейского равноправия.
Книга опирается на исследования ведущих отечественных и западных историков-славистов, авторов фундаментальных трудов по русской армии. Среди них — Любомир Бескровный, Петр Зайончковский, Владимир Звегинцев, Антон Керсновский, Элиза Кимерлинг-Виртшафтер, Брюс Меннинг, Ханс-Дитрих Бейрау, Вильям Фуллер, Джон Башнелл и Дэвид Рич{22}. В основе книги — впервые вводимые в научный оборот архивные источники на русском языке, иврите и идише, преимущественно из собрания Русского государственного военно-исторического архива, Государственного архива Российской Федерации (Москва), Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского и Центрального государственного исторического архива Украины (Киев), Русского государственного музея этнографии, Российского государственного исторического архива и Российского государственного архива Военно-морского флота (Санкт-Петербург), Библиотеки YIVO (Нью-Йорк), Института еврейской диаспоры и Центрального архива истории еврейского народа (оба — Иерусалим).
Нашему исследованию необходимо предпослать одно небесполезное рассуждение. В современной русской историографии, занимающейся проблемами армии, преобладает либо «баталистское» направление, изучающее историю сражений, либо «униформистское», изучающее военный костюм, либо «политико-дипломатическое», рассматривающее роль армии в решении глобальных геополитических вопросов. При этом практически полностью отсутствуют труды социологического и социокультурного плана — скажем, работы о русском солдате, о быте русских офицеров, о проблемах снабжения или санитарно-гигиенического состояния войск, не говоря уже о таких важнейших аспектах, как взаимоотношения между чинами в русской армии или армейская преступность. Недавно появившийся сборник о быте русской армии, едва ли не единственный в своем роде, лишний раз подтверждает, как важно в дальнейшем вести исследования в этом направлении{23}.
Всякий раз, когда интереснейший архивный материал уводил меня к описанию героических баталий и солдатских мундиров, бравых реляций с полей сражений, рассказам о доблести еврейских солдат, я возвращался к мысли, высказанной русским классиком, что «история — не то, что мы носили, а то, как нас пускали нагишом». Именно поэтому униформизм и батализм (в нашем случае — героические репортажи еврейских военных журналистов с русско-турецкого или русско-японского фронтов) были отставлены в сторону. Наоборот, социальные вопросы русской армии были поставлены во главу угла. Нам нередко приходилось дополнять картину отбывания евреями воинской повинности анализом особенностей русской военной службы XIX столетия. Хочется думать, что наше исследование может быть полезно не только тем, кто интересуется историей русских евреев, но и широкому кругу читателей, живо интересующихся русской историей, в том числе — историей русской армии.