Шаги от пропасти
Шаги от пропасти
В своих мемуарах Микоян заметил, что Карибский кризис начался как чистая авантюра, однако «закончился, как ни странно, очень удачно»{597}. Что он хотел этим сказать? Оба руководителя — и Кеннеди, и Хрущев — заявляли о своей победе. И все же оба почувствовали отрезвляющее дыхание смерти. Заглянув на миг в ядерную пропасть, они поняли, что логика ядерного шантажа, как бы тщательно он ни был просчитан, может рано или поздно привести к катастрофе. Они также осознали, что в кризисной ситуации, где действуют сотни тысяч военных всех рангов, кто-нибудь может преднамеренно или случайно нажать курок{598}. Трояновский, находившийся рядом с Хрущевым все дни октябрьского противостояния в Карибском море, вспоминал, что этот кризис имел «огромное воспитательное значение для обеих сторон и обоих лидеров. Он, пожалуй, впервые дал почувствовать не в теории и не в ходе пропагандистской полемики, а на практике, что угроза ядерной войны и ядерного уничтожения — это реальная вещь, и, следовательно, надо всерьез, а не на словах искать пути к мирному сосуществованию». Хрущев кардинально изменил свое мнение о президенте США. Теперь он увидел в Кеннеди серьезного партнера по переговорам, а не легкую мишень для устрашения{599}. Это было началом взаимного движения в сторону американо-советской разрядки напряженности, которая, несмотря на многие препятствия, все же наступила десять лет спустя.
Исход кубинского ракетного кризиса означал бесславный конец хрущевских надежд добиться прорывов во внешней политике с помощью ядерного шантажа. Внешне общественный резонанс кризиса в Советском Союзе казался минимальным, и большинство советских граждан, привыкших к известиям о «новых провокациях американской военщины против Острова свободы», в октябре 1962 г. не страдали от бессонных ночей. Испуг пришел тогда, когда было объявлено об окончании самой острой фазы кризиса. На деле, однако, советско-партийные верхи были потрясены тем, что произошло. Информированные чиновники во время событий в Карибском море отправляли свои семьи за пределы Москвы. А когда Хрущев сделал доклад по итогам кубинского кризиса на очередном пленуме ЦК КПСС, некоторые из делегатов пришли в ужас от услышанного. Первый секретарь компартии Украины Петр Шелест в ноябре 1962 г. записал в своем дневнике: «Мы-таки стояли на грани войны. Одним словом, создали обстановку невероятной военной напряженности, затем как-то начали из нее выпутываться — и в этом показываем свои "заслуги" и чуть ли не "победу". А народ-то верит в наше благоразумие…»{600}.
Кубинский ракетный кризис (в советской прессе его окрестили «Карибским») положил конец хрущевским ультиматумам в отношении Западного Берлина. Еще в июле 1962 г. казалось, что советский руководитель намерен усилить свой нажим на западные державы по Берлинскому вопросу. Если бы советские ракеты и войска остались на Кубе, то Хрущев получил бы огромное психологическое и политическое преимущество над Кеннеди. Но, напуганный кризисом, Хрущев отверг все предложения о том, чтобы ответить на американские действия против Кубы блокадой Берлина{601}.
К своему несчастью, Хрущев не мог обнародовать секретное соглашение с Кеннеди о выводе американских ракет из Турции. Американские СМИ праздновали победу президента Кеннеди, в то время как в СССР репутации Хрущева был нанесен катастрофический урон. Военные и дипломаты высшего звена были убеждены, что у Хрущева сдали нервы и он поспешил с принятием американского ультиматума, не выставив никаких встречных условий. Переговоры, которые вели заместитель министра иностранных дел СССР Николай Кузнецов и американский представитель в ООН Эдлай Стивенсон, а также личный представитель Кеннеди Джон Макклой, усугубили это впечатление. Американцы пресекали любые поползновения советской стороны сохранить лицо. Ссылаясь на расплывчатую формулу Хрущева о выводе всех «наступательных вооружений» (Кремль в публичных выступлениях упорно отказывался упоминать о присутствии советских ракет на Кубе), американские переговорщики добились того, что СССР должен был убрать с острова все системы вооружений, включая даже бомбардировщики Ил-28, которые Москва ранее обязалась оставить кубинцам{602}. В московских коридорах власти многие считали, что Хрущеву вообще не нужно было посылать ракеты на Кубу, но раз уж он это сделал, то не должен был отступать. Для советских военных развязка кризиса была оскорбительна, особенно негодовали моряки, которым пришлось ретироваться с Кубы «поджав хвост» под унизительным присмотром американских кораблей ВМС и авиации{603}.
Для кубинского руководства и недругов Хрущева в Пекине развязка кризиса выглядела малодушной капитуляцией. Хрущев объявил о выводе советских вооруженных сил с Кубы, даже не уведомив об этом Кастро. Он также не мог рассказать кубинскому лидеру о своем соглашении с Кеннеди об «обмене» ракет, справедливо опасаясь того, что вспыльчивый Фидель увидит в этом сделку за счет Кубы и расскажет об этом секрете всему миру. Кастро, в свою очередь, считал, что Хрущев предал лично его и дело революции. Когда Хрущев в разговоре с Кастро, приехавшим весной 1963 г. в Москву мириться, случайно проговорился о ракетном обмене с Кеннеди, кубинский лидер был вне себя от злости и унижения{604}.
Карибский кризис еще долго напоминал о себе; никогда больше советские руководители не решались на прямой военный конфликт с Соединенными Штатами. После сурового кубинского урока кремлевские руководители стали гораздо серьезнее относиться к идее контроля над вооружениями. Высшие военные круги и руководители гигантского военно-промышленного комплекса, в том числе атомный министр Ефим Славский и председатель военно-промышленной комиссии Дмитрий Устинов, продолжали выступать против любых ограничений в области военного развития. Однако ученые-ядерщики, к мнению которых прислушивались в Кремле, подготовили почву для сдвига в сознании руководителей страны. Многие из этих ученых с сочувствием относились к международному движению за запрещение ядерного оружия. Игорь Курчатов с конца 1950-х гг. и до самой своей смерти в феврале 1960 г. отстаивал в коридорах власти идею моратория на ядерные испытания{605}. В начале 1963 г., когда и Хрущев, и администрация Кеннеди вернулись к соглашению о частичном запрете на испытания, решающими аргументами в пользу такого соглашения стали доводы ученых-атомщиков. Виктор Адамский, член теоретической группы Сахарова в ядерной лаборатории Арзамас-16, написал записку на имя Хрущева, в которой убеждал его принять условия, которые были ранее предложены американцами, но отвергнуты Москвой: проводить испытания только под землей. Сахаров одобрил это письмо и на другой же день вылетел в Москву, чтобы показать его Славскому. Министр согласился передать послание в руки Хрущеву. Ученым удалось подобрать нужные слова, притом такие, что Хрущев остался доволен. Несколько дней спустя Славский сообщил Сахарову о том, что Хрущев согласился с их рекомендацией{606}.
В то время советское руководство категорически возражало против присутствия на советской территории инспекторов из НАТО, проверяющих соблюдение условий договора о запрещении ядерных испытаний. Тот же Хрущев, который обличал в своих воспоминаниях сталинскую шпиономанию, справедливо считая ее «болезнью», будучи у власти всячески противился инспекционным проверкам. Первый секретарь говорил коллегам по Президиуму, что даже две или три инспекции — а это тогда была советская позиция в переговорах с Соединенными Штатами — будут означать, что Советский Союз «запустит к себе шпионов». Даже если западные державы согласятся на инспекцию на своей территории, «нам этого не надо». К началу 1963 г. советской атомной программе уже больше не требовалось проводить широкомасштабных испытаний для создания стратегического арсенала и достижения паритета по стратегическим вооружениям с Соединенными Штатами. Главным же было то, что частичный запрет на ядерные испытания не предполагал инспектирования на местах. Когда вопрос об инспекциях отпал, исчезло и последнее препятствие на пути к соглашению. 5 августа 1963 г. переговоры между США, Великобританией и СССР закончились тем, что в Кремле был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой. Сын Хрущева вспоминает, что руководитель СССР был «чрезвычайно доволен, даже счастлив» такому соглашению{607}.
Тем временем Хрущев открыто выступил против «революционной» фразеологии Китая в вопросах о войне и мире{608}. В своей речи на заседании Верховного Совета в декабре 1962 г. он высмеял представление китайцев об империализме как о «бумажном тигре». «Бумажный тигр, — сказал он, — имеет атомные зубы, и с этим шутить нельзя». В июле 1963 г. советское руководство решилось «публично скрестить шпаги с китайцами»: на проходящей тогда встрече глав стран Варшавского договора в Бухаресте главной целью для Кремля было заручиться поддержкой союзников по Варшавскому договору в борьбе против Пекина. В посольстве США пришли к верному выводу: «согласие СССР подписать договоренность о частичном запрете на ядерные испытания» можно объяснить прежде всего «необъявленной войной», которая разразилась между Москвой и Пекином весной 1963 г. Хрущев уже не боялся потерять лицо перед китайцами, заключив договор с «империалистами»{609}.
Этот вывод американцев, кстати, породил один из самых странных эпизодов в истории советско-американских отношений. В ходе консультаций и обмена мнениями с Хрущевым по вопросу о запрещении ядерных испытаний администрация Кеннеди намеками, а иногда и в открытой форме предлагала объединить усилия для того, чтобы помешать ядерной программе Китая. 15 июля Кеннеди дал указание Авереллу Гарриману, который вел переговоры в Москве, «выяснить, каковы взгляды Х[рущева] на меры по ограничению или предотвращению разработки Китаем ядерного оружия, и уточнить, готов ли он сам действовать или допустит, чтобы США предприняли шаги в этом направлении». Это была едва завуалированная попытка выяснить, как отреагирует Москва на идею превентивного удара по центрам разработки ядерного оружия в Китае. В период между 15 и 27 июля Гарриман и другие представители США несколько раз встречались с Хрущевым и обсуждали с ним этот вопрос. Однако к их разочарованию «Хрущев и Громыко не проявили никакой заинтересованности и неоднократно фактически уходили от разговоров на эту тему»{610}. Американцы вышли со своим предложением в самый неподходящий момент. Как раз в это время в Москве проходила встреча Организации Варшавского договора, и между СССР и Китаем состоялась закрытая двухсторонняя дискуссия по идеологическим вопросам. Хрущев, сам пленник идеологических представлений, никак не мог бы пойти на тайный союз с Вашингтоном против строптивого, но все же «братского» Китая{611}.
Хрущев действовал на международной арене с редким для холодной войны оптимизмом. Этот оптимизм был порожден преувеличенным представлением советского лидера о возможности использовать ядерное оружие как инструмент политики. Хрущевский ядерный шантаж поражает своей бесхитростностью и вместе с тем агрессивностью. Хрущев считал, что эта агрессивность оправдана, поскольку верил в неотвратимость победы коммунизма и стремился ускорить эту победу, делая крупные ставки в рискованной игре. Вместе с тем его игра была построена скорее на импровизации, чем на стратегическом расчете. Бывший крестьянин из Калиновки был хорош в атаке, но не мог закрепить свой успех на дипломатическом поприще. Природный ум не спасал Хрущева от бестактных и грубых выпадов, а быстрая реакция не могла заменить тщательно продуманной стратегии. После нескольких удачных лет фортуна отвернулась от Хрущева. Казалось, первый секретарь был на пороге дипломатических договоренностей с западными странами, но всякий раз его идейные шоры, а главное, резкие колебания между самонадеянностью и неуверенностью в своих силах побуждали его хлопнуть дверью и уйти с переговоров. К тому же советский руководитель так и не смог сформировать для своей страны ясную и последовательную ядерную стратегию. В советском военном и политическом мышлении образовался огромный зазор: в то время как политическое руководство пришло к выводу о том, что ядерное оружие является средством предотвращения войны, официальная военная доктрина делала установку на «победу» в ней любой ценой. На внутренних совещаниях даже после Карибского кризиса глава Генерального штаба Матвей Захаров, министр обороны Малиновский и командующий РВСН Сергей Бирюзов продолжали исходить из того, что исход войны между сверхдержавами будет решен массированными ядерными ударами. В то же время военные явно опасались, что непредсказуемый Хрущев опять выступит с очередным планом резкого сокращения обычных вооружений. 7 февраля 1963 г. на внутреннем собрании высшего военного командования Малиновский выступил с докладом «О характере и первоначальном периоде термоядерной войны». Министр обороны сказал, что Советскому Союзу необходимо сохранить и развивать все виды вооруженных сил, учитывая «возможность возникновения локальных войн без применения ядерного оружия», например в Южном Вьетнаме. Кроме того, даже «в термоядерной войне» необходимо «добивать остатки войск противника и закрепляться на занятой территории». Неудивительно, что после снятия Хрущева в октябре 1964 г. его преемники погонятся за численным паритетом с войсками США и стран НАТО — это решение повлечет за собой огромные расходы и в конечном счете приведет к перенапряжению советской экономики{612}.
Угрозы Хрущева Западу и военная доктрина о победе в ядерной войне, которою он навязал вооруженным силам СССР, легли долгой и мрачной тенью на советско-американские отношения. Ядерный шантаж, бравирование ядерной мощью произвело сильное впечатление на политическое руководство и аналитиков США. Преемникам Хрущева понадобились двенадцать лет осторожной дипломатии и чрезвычайно дорогостоящего наращивания вооружений, прежде чем они вышли на тот уровень переговорных отношений с западными державами, который существовал в 1960 и 1961 гг., когда Хрущев хлопнул дверью на переговорах с Эйзенхауэром и Кеннеди. Но даже годы разрядки не могли загладить осадок, оставленный опытом ракетно-ядерной конфронтации. Память о том, как советский лидер пытался загнать Кеннеди в угол на саммите в Вене, связывала последующих американских президентов на советско-американских переговорах: они боялись выглядеть «слабыми», уступающими давлению из Кремля. Любые действия СССР, связанные с Кубой, продолжали вызывать у американцев аллергию — это стало причиной напряженности в советско-американских отношениях в 1970 и 1979 гг. До конца холодной войны влиятельные политики правого толка в США использовали в своих пропагандистских целях публикации хрущевской поры, в том числе и «Военную стратегию». Эти публикации помогали им убедить американское общественное мнение, что Советский Союз действительно готов развязать ядерную войну и одержать в ней победу.