Размывание образа врага
Размывание образа врага
После смерти Сталина Советский Союз стал постепенно приоткрываться для внешнего мира. В 1955 г. советские власти возобновили массовый иностранный туризм — впервые с конца 1930-х гг., когда въезд иностранцев в СССР по туристической линии фактически прекратился. Более того, был снят негласный запрет на зарубежные «неделовые» поездки для советских граждан. Конечно, между США и СССР массового туризма не возникло. К примеру, в 1957 г. Советский Союз посетили лишь 2700 американцев, и всего 789 советских граждан побывали в Соединенных Штатах. Зато свыше 700 тыс. граждан СССР в этом же году совершили поездки за границу в другие зарубежные страны, в том числе в Восточную и Западную Европу{655}.
Поскольку советское общество было закрытым, а информация, поступавшая из-за рубежа, полностью контролировалась государством, то все, что было хоть как-то связано с внешним миром, вызывало у советских людей огромное любопытство. В особенности это касалось Америки и американцев. Немногочисленные американцы, приезжавшие в СССР по туристическим путевкам или по культурному обмену, привлекали к себе исключительное внимание. Летом 1957 г. один из выпускников Йельского университета (в будущем — аналитик ЦРУ, а затем историк) Рэймонд Гартхофф путешествовал по Советскому Союзу. Его скромная персона вызывала чуть ли не экзальтацию среди советских граждан, прежде всего студентов. Гартхофф вспоминал, как однажды у здания сельскохозяйственного техникума в пригороде Ленинграда он и его спутник-американец были окружены толпой студентов. Собралось человек сто пятьдесят, желавших пообщаться с редкими гостями из-за океана. Вопросам молодежи не было конца; они всей толпой проводили американцев до железнодорожной станции{656}.
Многие граждане СССР, любители чтения, знакомились с жизнью других стран через художественную литературу, переводившуюся с иностранных языков. Журнал «Иностранная литература» зачитывался буквально до дыр. После смерти Сталина начался настоящий переводческий бум, но и он не мог удовлетворить громадный спрос на иностранную литературу. На русский язык были переведены или переизданы впервые после довоенного времени произведения американских писателей, среди них Эрнест Хемингуэй, Джон Стейнбек и Дж. Д. Сэлинджер. Их книги, печатавшиеся огромными тиражами, расходились по библиотекам на территории всего Советского Союза и стали доступны широкому читателю.
Еще одним «окном», знакомящим любознательную советскую публику с внешним миром, стал Голливуд. После окончания Второй мировой войны в советских кинотеатрах был разрешен ограниченный показ трофейных фильмов американского и немецкого производства. Это были черно-белые, в основном музыкальные ленты, беззаботные комедии и сентиментальные мелодрамы. Зрители в СССР, от мала и до велика, с огромным удовольствием смотрели эти фильмы по многу раз. Любая американская лента была сенсацией. Мелодии из американских кинофильмов, особенно джаз в исполнении оркестра Тленна Миллера, соперничали по популярности с советскими песнями и русской классической музыкой. Сериал о Тарзане с Джонни Вайсмюллером в главной роли, а также «Сестра его дворецкого» с участием Дины Дурбин стали частью повседневной жизни послевоенного поколения наряду с сувенирными банками из-под американской тушенки, продуктовыми карточками и безотцовщиной{657}.
В период «оттепели» приток западных кинолент на советский экран увеличился, а доходы от них стали постоянной и солидной частью доходов советского кинопроката. Особенно кассовыми были американские блокбастеры — деньги оказались достаточно весомым аргументом, который позволял преодолевать даже сопротивление партийных идеологов, озабоченных невероятной популярностью голливудской кинопродукции у советских зрителей любого возраста, пола и культурного уровня. Многие фильмы признанных американских режиссеров тех лет не дошли до широкого зрителя в СССР: советские цензоры браковали фильмы с непривычными темами и религиозным контекстом. К примеру, психологические драмы Элиа Казана и исторические ленты Сесила Б. ДеМилля не проникли за железный занавес. Однако приключенческую киноленту «Великолепная семерка» с Юлом Бриннером и музыкальную комедию «В джазе только девушки» с Мерилин Монро и Джеком Леммоном в главных ролях с восторгом смотрели миллионы кинозрителей. Переоценить влияние этих фильмов на советских людей в послевоенные годы невозможно. По словам лауреата Нобелевской премии по литературе поэта Иосифа Бродского, жившего в то время в Ленинграде, эти фильмы «захватывали и завораживали нас сильнее, чем все последующие плоды неореализма или "новой волны". И я утверждаю, что одни только четыре серии "Тарзана" способствовали десталинизации больше, чем все речи Хрущева на XX съезде и впоследствии»{658}. Писатель Василий Аксенов ходил на некоторые из этих фильмов по пятнадцать раз. Он вспоминал: «Было время, когда мы со сверстниками объяснялись в основном цитатами из таких фильмов. Так или иначе, для нас это было окно во внешний мир из сталинской вонючей берлоги»{659}.
Образы и звуки «из-за бугра» размывали образ вражеской Америки, который с таким трудом выстраивала советская пропагандистская машина руками тех же интеллектуалов, писателей и кинорежиссеров. Быстрее всего это размывание происходило среди образованной и, главное, привилегированной части советской молодежи. Под влиянием происходящих в стране процессов по разоблачению сталинского режима и «размораживанию» культуры все больше молодых людей хотели дистанцироваться от убогого советского окружения. Эти юноши и девушки, как правило, из семей советских функционеров, уже не верили официальной пропаганде, а то и вовсе не обращали на нее внимания. Стремясь выделиться из общей массы советских людей, они старались одеваться и вести себя «по-западному» — как они себе это представляли. В газетах и журналах стали появляться статьи с карикатурами на нелепо разряженных «стиляг»: их клеймили «тунеядцами» и «паразитами». Американец Гартхофф встречал некоторых из них во время своей поездки по Союзу. По его словам, молодых людей, с которыми он встречался и разговаривал в 1957 г., можно было разделить на несколько категорий. Одни были «наивняками»: особенно таких было много среди недавних школьников, еще не осознавших, как мало общего между идеалами, усвоенными за партой, и реальностью. Эти молодые люди продолжали верить всему, что твердила о США советская пропаганда. Юношей и девушек постарше можно было разделить на «верующих», молодых циников и на так называемую золотую молодежь. Последняя бравировала своей привилегированностью и спасалась от серости советских будней тем, что пыталась подражать всему «западному» и «американскому»{660}. Для «золотой молодежи» выдуманная Америка стала идеализированным мифом, антиподом советскому миру. Многие молодые художники, поэты, писатели и музыканты в Москве, Ленинграде и других российских городах пошли по тому же пути. Иосиф Бродский как-то заметил, что и он, и ему подобные в 1950-е гг. были «больше американцами, чем сами американцы»{661}.
Сильнейшее воздействие на значительную часть советской молодежи оказывали американские музыкальные радиопередачи. Американский джаз и свинг уже не раз запрещались в СССР: накануне Второй мировой войны, а затем после начала холодной войны. Многие молодые люди приобретали или даже собирали сами коротковолновые приемники, чтобы ловить западные радиостанции, в том числе «Голос Америки», только ради того, чтобы послушать запрещенный джаз. Незадолго до своей смерти Сталин распорядился, чтобы к 1954 г. производство коротковолновых радиоприемников было полностью прекращено. Однако после его смерти советская промышленность, реагируя на колоссальный спрос, развернула массовое производство этих приемников вначале на лампах, а потом портативных, на транзисторах. Вскоре ежегодное производство радиотранзисторов достигло 4 млн. В результате количество коротковолновых радиоприемников у населения выросло с 500 тыс. в 1949 г. до 20 млн. в 1958-м.{662} Особой популярностью у слушателей радиостанции «Голос Америки» пользовалась передача «Время джаза». Эту программу вел Виллис Коновер, обладатель изумительного по красоте низкого баритона. Ему тайно поклонялись многие юные москвичи, ленинградцы и молодежь других советских городов. Советские поклонники джаза переписывали и передавали друг другу хиты из репертуара оркестров Бенни Гудмена и Гленна Миллера. Плохое знание английского не смущало молодежь, слушавшую джаз в исполнении Эллы Фитцджеральд, Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, импровизации Чарли Паркера. Позже появился Элвис Пресли. В общей сложности к началу 1960-х гг. у радиостанции «Голос Америки» было, по-видимому, несколько миллионов слушателей в СССР. Коллекционеры джазовых записей стали неформальной молодежной элитой, так как пластинки с записями звезд в магазинах не продавались, а потому заграничный виниловый диск казался чем-то вроде настоящего чуда. В самом конце 1950-х, когда в массовой продаже появились магнитофоны, ситуация резко изменилась: западная музыка стала доступна поистине всем желающим{663}.
Хрущев сам, своими руками сделал больше, чем кто бы то ни было для того, чтобы железный занавес вокруг СССР прохудился. Несмотря на вторжение в Венгрию и жесткие меры внутри СССР, он все же не отказался от своих слов о Сталине и хотел продолжить десталинизацию советского общества. Холодная война требовала, по его мнению, «морально-политического единства» советского общества, но не ценой возврата к массовым репрессиям. Нужно было продолжить осторожные реформы, нацеленные на создание благоприятного образа СССР в глазах Запада. В начале 1957 г. Хрущев, Микоян и Шепилов выступили за возврат к политике «мирного наступления». Целью этой политики было восстановить симпатии к СССР среди западных интеллектуалов и обывателей, отшатнувшихся от коммунизма после советского вторжения в Венгрию. Кульминацией этого курса стало событие с далеко идущими последствиями: в июле — августе 1957 г. в Москве прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов. В течение четверти века советская столица была практически закрыта для иностранцев и совершенно не приспособлена для приема туристов. Организаторы фестиваля столкнулись с мириадами проблем: как приукрасить центр города и очистить его от трущоб, откуда взять гостиницы для гостей, как внедрить элементарную культуру обслуживания клиентов. Вечерами в Москве практически некуда было пойти. На многих улицах отсутствовало освещение, рекламы не было и в помине, большинство людей ходили в дурно сшитых, немодных пальто и платьях, а то и в военных гимнастерках и телогрейках. Откуда тут было взяться карнавальным костюмам, конфетти, фейерверку и прочей праздничной атрибутике! В столичном городе не было мест, где можно быстро перекусить или дешево и вкусно поесть. Магазины напоминали музеи вышедших из моды и плохо сделанных товаров. Все эти проблемы нужно было решать, поскольку они демонстрировали вопиющую экономическую и социальную отсталость советского общества по сравнению с капиталистическим Западом{664}.
Хрущев поручил подготовку к фестивалю руководству комсомола. Советская пропаганда убеждала неулыбчивых москвичей раскрыть объятия зарубежным гостям, встретить их радушно и с любовью. В итоге фестиваль стал первым после революции «социалистическим карнавалом» на улицах и площадях советской столицы. Даже Кремль, до 1955 г. закрытый для посещения, распахнул свои двери перед праздничной молодежью и днем, и в ночные часы{665}. Несмотря на грандиозные приготовления, власти не смогли учесть главное — они оказались не готовы к грандиозным масштабам события. Фестиваль превратился в гигантское представление с участием громадного числа москвичей и гостей столицы. Все попытки КГБ, милиции и комсомольских дружин контролировать контакты с иностранцами в этих условиях были обречены. Три миллиона москвичей раскрыли свои объятия и сердца тридцати тысячам юношей и девушек, прибывшим в СССР из разных стран мира. Энтузиазм хозяев, впервые в жизни увидевших людей «оттуда», бил через край. Тут и там вокруг иностранцев собирались взволнованные люди, прямо на улицах возникали дискуссионные клубы — совершенно неслыханное дело для советских граждан{666}.
Всемирный фестиваль молодежи и студентов не мог по своим масштабам сравниться с походом советской армии в Европу в 1945 г., но по сути своей имел такое же раскрепощающее воздействие на советских людей. Тогда миллионы Иванов увидели Европу. Теперь, в 1957 г., советские власти сами пригласили Европу и весь остальной мир в Москву. Появление на улицах советской столицы юношей и девушек из Европы, Африки, Северной и Южной Америки, Азии, Австралии вдребезги разбило многие советские пропагандистские штампы. Как вспоминает один из участников события, в советских средствах массовой информации «американцы изображались двумя способами — либо бедные безработные, худые, небритые люди в обносках, вечно бастующие, либо — толстопузый буржуй во фраке и в цилиндре, с толстенной сигарой в зубах, этакий "Мистер Твистер бывший министр". Ну, была еще и третья категория — это совсем уж безнадежные негры, сплошь жертвы Ку-клукс-клана»{667}. Когда русские люди увидели перед собой раскованных, модно одетых молодых людей, то все их недоверие к чужакам и страх перед осведомителями КГБ начал испаряться почти на глазах.
После фестиваля многие его очевидцы сошлись во мнении, что он стал историческим событием, не уступавшим по значению разоблачению Сталина на XX съезде. Джазовый музыкант Алексей Козлов писал: «Мне кажется, что фестиваль 1957 года стал началом краха советской системы. Процесс разложения коммунистического общества сделался после него необратимым. Фестиваль породил целое поколение диссидентов разной степени отчаянности и скрытности, от Вадима Делоне и Петра Якира до "внутренне эмигрировавших" интеллигентов с "фигой в кармане". С другой стороны, зародилось новое поколение партийно-комсомольских функционеров, приспособленцев с двойным дном, все понимавших внутри, но внешне преданных»{668}. Владимир Буковский вспоминает, что после фестиваля «смешно было говорить о загнивающем капитализме». Кинокритик Майя Туровская считает, что во время этого фестиваля советские люди впервые за три десятилетия соприкоснулись с внешним миром: «Поколение "шестидесятников" выросло бы другим без фестиваля»{669}.
Никита Хрущев искренне полагал, что Советский Союз сумеет догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по всем основным экономическим показателям, включая производство товаров народного потребления, в науке и технологии и в целом — по уровню жизни. В 1957 г. он выдвинул лозунг «Догнать и перегнать Америку!». Три года спустя он провозгласил новую Программу КПСС, обещавшую построить коммунизм в ближайшие двадцать лет. Быстрые темпы экономического роста, лидерство СССР в освоении космоса — все это вселяло в Хрущева оптимизм. На этом фоне он не боялся показывать советским гражданам достижения американцев. Когда в июле 1959 г. в Москве, в парке «Сокольники», открылась первая Американская национальная выставка, миллионы москвичей устремились в выставочный павильон, чтобы своими глазами посмотреть на достижения американской промышленности, потрогать хромированные длиннокрылые американские автомобили и отведать никому не ведомой пепси колы. Хрущев так объяснил свои намерения руководителю ГДР Вальтеру Ульбрихту: «Американцы думают, что советские люди увидят их достижения и отвернутся от советского правительства. Но американцы не знают наш народ. Мы хотим повернуть эту выставку против американцев. Мы скажем нашему народу: вот что достигла за сто лет самая богатая страна капитализма. Социализм позволит нам достичь этого гораздо быстрее»{670}.
Однако пропагандистский замысел Хрущева ударил бумерангом по чувству превосходства перед Западом, которое до этого советская пропаганда успешно внедряла в массовое сознание, несмотря на нищету и голод послевоенных лет. Сами по себе обещания обеспечить советскому народу уровень материальных благ по американским стандартам настраивали многомиллионное население Советского Союза на новый лад. Как правильно отметил чешский коммунист-реформатор Зденек Млынарж, «Сталин никогда не допускал никаких сравнений социализма с капиталистическим образом жизни, так как постоянно утверждал, что мы у себя строим совершенно новый, ни на кого не похожий мир». Хрущев выдвинул лозунг «догоним и перегоним» и помог настроить сознание советского человека на сравнительный лад: вместо необоснованного, но укоренившегося чувства морального превосходства над «загнивающим» Западом советский человек стал вырабатывать комплекс неполноценности. Привычка сравнивать все свое с американским укоренилась. Поколение за поколением в СССР убеждалось в том, что американский уровень жизни недостижимо выше, чем советский. Всем тем кто задавал себе вопрос «почему?», заключает Млынарж, легко было прийти к выводу, что главным препятствием, не позволяющим советским людям жить так же хорошо, как американцы, является советская экономическая и политическая система{671}.
В хрущевскую эпоху в советских средствах массовой пропаганды и агитации уживались два несовместимых представления о США. По-прежнему, с легкой ретушью, шел в ход многократно испытанный за годы сталинского правления образ врага. Пропаганда рисовала США главным противником Советского Союза; американский капитализм и жизнь американского общества изображались как прямо противоположные и глубоко враждебные «социализму» и советскому образу жизни. Но было и другое, положительное представление об Америке как о стране, где живут не только враги, но и «прогрессивные американцы», рабочие и фермеры, друзья советского народа. Технические достижения американской промышленности и сельского хозяйства преподносились как результат научно-технического прогресса, и советским людям предлагалось брать с них пример{672}.
Из-за подобной двойственности многие вопросы, касавшиеся Соединенных Штатов Америки, оставались без ответов. Мало кто в Советском Союзе мог авторитетно, со знанием реалий, судить о жизни американского общества и его культуре. Тем поразительнее, что немногие знатоки выражали прямо противоположные мнения в подцензурной советской печати. В 1957 г. в «Литературной газете», официальном органе Союза писателей СССР, появилось несколько статей Александра Казем-Бека, аристократа и русского эмигранта, который, прожив много лет в Америке, попросил советское гражданство и вернулся в Россию. В своих статьях автор осуждал Соединенные Штаты, заявляя, что, в отличие от Советского Союза и Европы, Америка — «страна, не имеющая собственной культуры». Почти сразу же на публикации Казем-Бека откликнулся Илья Эренбург — еврей-космополит, «русский европеец» и враг ксенофобии. В письме, напечатанном в «Литературной газете», Эренбург написал, что протестует против очернения американской культуры в статьях Казем-Бека, ибо Америка дала миру многих «прогрессивных» и самобытных писателей и художников{673}. Эта полемика показала, что пробуждающееся российское общественное мнение вернулось к проблемам, разделявшим русских интеллектуалов за многие десятилетия до революции. Вновь, как во времена «западников» и «славянофилов», внутри государственной номенклатуры и культурной элиты схлестнулись два течения. Одно течение проповедовало русский шовинизм, превосходство русской культуры над иностранной, другое стремилось к модернизации советского общества через его открытость западным и мировым веяниям{674}.
Несколько лет спустя, уже в 1960-х, увлечение Америкой и всем американским, включая материальные и культурные символы этой страны, приняло характер эпидемии. Музыка и стиль в одежде, поклонение звездам массовой культуры, авангардизм в духе «битников» — все это найдет своих горячих приверженцев не только среди детей номенклатурных работников и людей творчества, но и в миллионных массах городской и даже сельской молодежи. Для молодых людей, входивших в компании единомышленников и нонконформистов, посещение иностранных выставок и предпочтение американской музыки отечественной стало вопросом групповой идентичности. Наперекор официальному антиамериканизму они становились фанатами Америки, «штатниками». Галерею советских героев, набившую им оскомину со школьной скамьи, заменил набор новых кумиров, в число которых вошли Элвис Пресли и Чарли Паркер, Джон Кеннеди и Мэрлин Монро, Эрнест Хэмингуэй и Юл Бриннер. Сколько на самом деле было таких поклонников американской музыки, литературы, кино — определить невозможно. Судя по всему, их численность достигла пика в 1970-е и 1980-е гг., когда Советский Союз вступил в период идеологического вакуума и экономической стагнации{675}.