Беспокойное партнерство
Беспокойное партнерство
Внезапное нападение армий Египта и Сирии на Израиль б октября 1973 г. явилось для партнерства Брежнева и Никсона настоящим испытанием на прочность. В течение долгого времени вопрос о роли Советского Союза в той войне, названной Войной Судного дня — по названию еврейского праздника, на который она пришлась, вызывал острую полемику. Сегодня многое можно прояснить и объяснить благодаря воспоминаниям очевидцев тех событий, в первую очередь — советского дипломата Виктора Исраэляна. Главным зачинщиком войны был сменивший Насера на посту президента Египта Анвар Садат. По его замыслу, арабские государства должны были отомстить Израилю за его внезапное нападение и поруганную честь в 1967 г. и вернуть утраченные земли. Садат не информировал Политбюро и советских представителей в Египте о своих планах, хотя, разумеется, советские спецслужбы и военные догадывались о его приготовлениях. Как и в случае с Северным Вьетнамом, кремлевские вожди не имели возможности контролировать или сдерживать арабов, хоть те и зависели от материальной помощи СССР{886}.
Египетского лидера крайне встревожило наметившееся сближение между СССР и США: ведь оно могло вылиться в совместную поддержку обеими сверхдержавами сложившегося на Ближнем Востоке статус-кво. После того как Никсон отправился в Москву, Садат начал вести двойную игру. Он объявил о высылке из Египта 17 тыс. советских военных советников и специалистов и начал тайные контакты с американцами. Никсон через конфиденциальный канал связи тут же направил Брежневу личное сообщение о том, что ему ничего не известно о намерениях Садата и он не имел с ним до сих пор никаких секретных сношений. На самом деле американцы начали прислушиваться к египетским сигналам{887}.
Брежнев не знал о намерениях Садата, но был озабочен военными приготовлениями Египта и Сирии. Он надеялся, что предотвращение очередной войны на Ближнем Востоке может стать поводом для сотрудничества с Соединенными Штатами. Во время саммита в Вашингтоне летом 1973 г. Брежнев предупредил Никсона о том, что Москва почти не контролирует своих арабских друзей. Никсон и Киссинджер не восприняли предостережение Брежнева всерьез и даже не стали обсуждать эту тему. Целью Киссинджера было подорвать советское влияние на Ближнем Востоке, и поэтому он не захотел, чтобы Кремль выступал в качестве американского партнера по мирному урегулированию в этом регионе. Кроме того, американцев занимал вопрос, как им выбраться из Вьетнама, и они не обращали внимания на то, что вокруг Израиля сгущаются тучи{888}. Натолкнувшись на нежелание американцев действовать сообща, советское руководство уже не пыталось активно влиять на развитие событий и тем более не собиралось предупреждать Израиль о военных приготовлениях арабских союзников{889}.
Разумеется, советское политическое руководство и военные были бы довольны, если бы Египет и Сирия одержали победу над Израилем и вернули Египту оккупированные территории. Но с самого начала они не сомневались, что арабы проиграют войну. Их прогноз оказался верным, и уже через несколько дней Кремлю пришлось вмешаться, чтобы предотвратить полный разгром своих арабских союзников. Война Судного дня развивалась стремительно, и вскоре первоначально торжествующие арабы оказались на грани военной катастрофы. В эти напряженные дни Брежневу пришлось совмещать в себе две ипостаси: руководителя Политбюро и дипломата. С обеими ролями он справился на удивление хорошо. В Политбюро ему удалось ловко нейтрализовать сторонников жесткой линии, требовавших решительных мер. Например, Косыгина, требовавшего военного вмешательства СССР в события на Ближнем Востоке, он отправил с секретной миссией в Каир. Там председатель Совета министров СССР растратил свой пыл, тщетно уговаривая Садата прислушаться к советам из Москвы. Подгорного, чья воинственность была следствием его полного невежества, генсек и вовсе вывел из игры{890}. Кремлевский лидер не отступал от линии на сотрудничество с администрацией США в духе разрядки, а также «Основных принципов» и соглашения о предотвращении ядерной войны. В узком кругу своих помощников Киссинджер признал, что Советский Союз «ведет себя довольно благоразумно по всем вопросам. Даже на Ближнем Востоке, где мы своей политикой поставили их в сложное положение, они не послали нас ко всем чертям»{891}.
Одной из причин такого поведения Брежнева было его желание во что бы то ни стало сохранить особые отношения с Никсоном. В течение арабо-израильского кризиса оба руководителя впервые обменялись личными дружескими письмами, и Брежнев радостно похвалился перед членами Политбюро: «Никсон глубоко уважает все советское руководство и меня лично». На самом деле американский президент был поглощен разгоравшимся Уотергейтским скандалом, а международными делами от его имени занимался Киссинджер, уже утвержденный на посту госсекретаря США. Киссинджер и его помощники воспользовались поражением Египта, чтобы убедить Садата отказаться от многолетнего партнерства с СССР и ориентироваться на Соединенные Штаты. Киссинджер тянул с принятием резолюции в Совете Безопасности ООН о немедленном прекращении военных действий и игнорировал советское предложение о совместных санкциях — госсекретарь ясно хотел дать Израилю время для победного наступления на египетской территории. 22 октября резолюция была наконец принята, но израильские силы продолжали громить египтян{892}. В Политбюро заговорили о «растущей роли сионизма в Соединенных Штатах». 29 октября, когда военные действия уже прекратились, Андропов информировал Брежнева о «тактике проволочек», избранной «американо-израильским тандемом». Председатель КГБ усматривал связь между действиями Киссинджера и усилением еврейского лобби в конгрессе США. Он писал: «Угроза импичмента для Никсона теперь стала более реальной, чем несколько месяцев тому назад. Не исключено, что в этой обстановке еврейское лобби в конгрессе сильно ограничивает действия Никсона и его желание осуществить договоренность, достигнутую во время Вашего, Леонид Ильич, визита в США»{893}.
Советским руководителям надо было что-то предпринять, чтобы спасти Египет от полного разгрома. После долгой и острой дискуссии члены Политбюро составили послание Никсону, повторявшее предложение Кремля в октябре 1956 г. Эйзенхауэру и Даллесу: послать американские и советские вооруженные силы на Ближний Восток для совместной операции принуждения к миру. В последнюю минуту Брежнев согласился прибавить к этому посланию фразу: в случае, если США не захотят использовать совместные вооруженные силы для прекращения военных действий, СССР «будет вынужден с учетом острой обстановки пойти на соответствующие шаги в одностороннем порядке». По западным сведениям, две советские воздушно-десантные дивизии были приведены в состояние готовности, а громадной советской флотилии в Средиземном море было дано указание двигаться в сторону Египта с целью демонстрации силы. В сущности, этот жест со стороны СССР являлся блефом, но в отличие от демонстраций силы при Хрущеве он не ставил задачу запугать американцев{894}.
Киссинджер, однако, запаниковал. Не поставив в известность советскую сторону через конфиденциальный канал связи, он отдал приказ о приведении американских вооруженных сил в состояние повышенной боеготовности — лишь на одну отметку ниже полномасштабной ядерной тревоги. Когда члены Политбюро собрались утром следующего дня, они объяснили случившееся кознями Киссинджера. Гречко, Андропов, Устинов, Кириленко и другие заговорили о необходимости ответить на американскую мобилизацию аналогичными мерами{895}. Брежнев, хорошо помнивший, куда завел Хрущева ядерный шантаж Запада, предложил не обращать внимания на объявленную американцами тревогу. Может, у Никсона нервы измотались из-за того, что на него все ополчились, объяснял Брежнев. «Пусть сперва остынет и объяснит причину, почему он привел ядерные силы в состояние готовности». Это было, быть может, одним из самых мудрых решений Брежнева за всю его международную карьеру. В действительности накануне днем Никсон был в невменяемом состоянии под воздействием алкоголя. Выбывшего из строя президента замещал Киссинджер, причем госсекретарь явно превысил свои полномочия. Когда утром 25 октября Никсон проснулся, он отменил объявленную Киссинджером тревогу и в знак примирения послал Брежневу личное письмо. В конце концов Кремль и Белый дом договорились, вооруженные силы Израиля остановили свое продвижение вглубь египетской территории, и напряжение на Ближнем Востоке начало спадать{896}.
Односторонняя игра американцев на Ближнем Востоке не подорвала советско-американскую разрядку{897}. Напротив, Война Судного дня еще больше убедила Брежнева в том, что мир между Израилем и арабскими странами можно построить лишь совместными усилиями США и СССР. В письме к Никсону от 28 октября Брежнев намекнул об интригах, которые плетутся некими силами, желающими подорвать «личное взаимное доверие между нами». Он уже не скрывал своих подозрений в отношении Киссинджера{898}. В то же время поведение Садата переполнило чашу его терпения: тот в ходе мирных переговоров начал откровенно использовать помощь СССР как козырь в переговорах с американцами и Израилем. Генсек даже начал подумывать о восстановлении дипломатических отношений с Израилем, оборванных в 1967 г. В разговоре с Громыко Брежнев в сердцах воскликнул, что арабы могут идти к «такой-то матери». «Нет! Мы за них воевать не будем. Народ нас не поймет. А мировую войну затевать из-за них тем более не собираюсь». Сотрудник международного отдела ЦК Черняев, ставший свидетелем этой вспышки, записал в дневнике: «Это реальная политика. Но обществу она неизвестна. О том, что напали арабы и что все было совсем не так, как изображали наши газеты, знали лишь в аппарате ЦК, и то далеко не все, да еще кое-кто в МИДе». Как и в 1967 г., газеты раздували антисионистские настроения, а партийные организации проводили митинги солидарности с «прогрессивными» арабскими режимами{899}.
Попытки Брежнева проводить прагматичный курс на Ближнем Востоке были слишком робкими и ни к чему не привели. Начиная с 1975 г. США перехватили инициативу в регионе, и после четырех лет интенсивной дипломатии Садат подписал соглашения с Израилем в Кэмп-Дэвиде: Египет переметнулся в американский лагерь. К этому времени Советский Союз предоставил Египту помощи и вооружений на десятки миллиардов рублей, и советское руководство, военные и КГБ сильно переживали предательство Садата. Память о «потере Египта» в Кремле оказалась долговечной, она в немалой степени повлияла на советскую политику в Африке. А в 1979 г. горький урок Египта побудил некоторых кремлевских лидеров подозревать, что афганский революционный лидер Хафизулла Амин может поступить с ними так же — переметнуться к американцам{900}.
Уотергейский скандал и отставка Никсона в августе 1974 г. стали еще одним испытанием для Брежнева. В последние месяцы пребывания на посту президента США Никсон часто писал генсеку. Их переписка принимала сюрреалистический характер. Президент, изолированный и ненавидимый в собственной стране, все больше рассматривал отношения с Брежневым как последнюю соломинку для спасения своей карьеры. Через конфиденциальный канал связи Никсон давал понять Брежневу, что у них обоих имеются общие враги, в том числе — еврейские круги в США. К ужасу своих помощников, Никсон даже заговорил о некоей «доктрине Брежнева — Никсона», которая могла бы стать «прочным фундаментом мира». Примечательно, что, вопреки опасениям американских экспертов, Брежнев никогда не использовал откровения президента, как и ослабление исполнительной власти в США, для извлечения политических выгод. По сути, он был последним из зарубежных лидеров, кто до конца поддерживал Никсона. Глава СССР искренне не мог понять, почему власть утекала из рук его американского партнера. Так же были удивлены Сталин с Молотовым в июле 1945 г. поражению Черчилля на выборах. У генсека и всего его окружения не укладывалось в голове: как это возможно, чтобы из-за сущего пустяка, вроде установки подслушивающих устройств в штаб-квартире Демократической партии в жилом комплексе Уотергейт, могущественный глава исполнительной власти оказался под угрозой импичмента, ведь еще недавно он победил на общенациональных выборах с громадным большинством. По твердому мнению Политбюро и даже некоторых экспертов-американистов, единственным правдоподобным объяснением было то, что враги политики разрядки в США нашли подходящий повод, чтобы избавиться от ее главного творца{901}.
Падение Никсона было для Брежнева большим ударом, тем более ощутимым, что в мае 1974 г. генсек потерял своего первого партнера по разрядке — Вилли Брандта. Канцлеру ФРГ пришлось уйти в отставку в связи с подозрениями в супружеских изменах, а также из-за разразившегося «шпионского» скандала: один из его ближайших сотрудников, Гюнтер Гийом, оказался агентом восточногерманской разведки. Руководитель ГДР Эрих Хонеккер и министр госбезопасности Эрих Мильке держали Гийома за особо ценного агента, хотя Кремль и КГБ намекали, что лучше не рисковать, чтобы не скомпрометировать Брандта. У восточногерманского руководства был свой и вполне очевидный интерес шпионить за Брандтом и собирать на него компромат. Хонеккера, как до него и Ульбрихта, раздражало наличие прямых доверительных отношений между Кремлем и ФРГ. Дружба Брандта с Брежневым ставила под угрозу традиционные рычаги воздействия ГДР на политику Кремля в германском вопросе. Брежнев был обижен на Брандта. По его мнению, канцлер ФРГ просто не имел права добровольно уходить в отставку. Генсек также затаил обиду на Хонеккера{902}.
Из всех руководителей стран, стоявших у истоков разрядки, один Брежнев остался у власти. Но его здоровье быстро ухудшалось. К этому времени у Брежнева уже случилось два инфаркта. В 60-е гг. он находился в хорошей физической форме, но потом у него стал постепенно развиваться атеросклероз сосудов головного мозга, в результате чего при переутомлении возникали периоды астении мозговой деятельности. После чехословацких событий у генсека выработалась привычка принимать перед сном по одной-две таблетки наркотических снотворных. Иногда он принимал чрезмерную дозу и потом страдал от мышечной слабости — ему требовалось время, чтобы прийти в себя{903}.
Зарубежные партнеры Брежнева обратили внимание на то, что он стал часто опаздывать, не соблюдает график работы, может внезапно исчезнуть без объяснения причин. Во время пребывания Киссинджера в Москве в апреле 1972 г. Брежнев ошеломил американца, прокатившись с ним в машине на бешеной скорости — он делал это, чтобы выйти из состояния отупения, вызванного передозировкой таблеток{904}. Когда разразилась Война Судного дня, Брежневу пришлось работать днем и ночью, его нервная система начала давать сбои. Садат звонил в советское посольство в Египте ежедневно, днем и ночью, чтобы сообщить о катастрофическом положении своей армии и потребовать немедленной помощи. Брежнев почти не отдыхал. Андропов, отлично осведомленный о проблемах генсека со здоровьем, взялся проявить о нем заботу. Сразу же после арабо-израильской войны он написал Брежневу письмо личного характера, где истолковывал поведение Садата, а заодно и Киссинджера, «как своего рода диверсию, рассчитанную на то, чтобы искусственным путем держать нас только вокруг арабо-израильского конфликта, создавая перенапряжение для всех и особенно для Вас лично». Андропов призывал генсека поберечь себя для других важных дел, «потому что человеческие возможности не безграничны»{905}. Андропову было известно, что Брежнев стал злоупотреблять наркотическими средствами и что его личные охранники и медсестра по секрету достают ему седативные таблетки. Поначалу Андропов попытался вмешаться, но потом, видимо, понял, что лучше закрыть на это глаза. Возможно, хотя прямых данных об этом нет, что председатель КГБ сам начал помогать Брежневу добывать таблетки{906}.
Эти таблетки, безусловно, лишь усугубляли недомогание советского вождя. Объем внимания у Брежнева сокращался, ему было все труднее удерживать в памяти детали. Даже его характер изменился: он стал подозрительным и капризным, все менее способным на гибкость, понимание чужих обстоятельств. Главный кремлевский врач Евгений Чазов заключил, что пагубное пристрастие Брежнева привело в итоге к тому, что «страна потеряла конкретное руководство». Именно в этом, по его мнению, были «истоки того процесса, который в конце концов привел великую страну социализма к событиям апреля 1985 года». Черняев, работавший в международном отделе ЦК КПСС и наблюдавший за всем изнутри, сокрушался о том, что «руководство страны фактически парализовано. Никто не в состоянии действовать и лишен возможности что-либо предпринять по существу». Ему было обидно, что «страна при таких ресурсах, наверно, уже превращается в заурядное большое государство… с бездуховностью и безыдейностью, с реагированием на всякое внутри и вокруг, но без собственных идей и без вдохновения. И что делать, никто не знает»{907}.
Тем временем в СССР, как и в США, полным ходом шла гонка вооружений, новые технологии развивались бурными темпами, гораздо быстрее вялотекущих переговоров по ограничению стратегических вооружений. Развертывание Соединенными Штатами баллистических ракет с разделяющимися головными частями с блоками индивидуального наведения (РГЧ ИН) давало возможность одной ракетой поразить несколько целей — это означало качественный скачок в развитии американского стратегического ядерного арсенала. Позже американцы создадут высокоточную крылатую ракету. Советский военно-промышленный комплекс лихорадочно наращивал количество стратегических систем и создавал оружие нового поколения. Советским конструкторам удалось произвести собственную ракету с РГЧ ИН («Пионер») и новый средний бомбардировщик Ту-22М. В СССР разработали новую атомную подводную лодку класса «Тайфун» и строили могучий океанский флот. За десять лет после московского саммита в 1972 г. Советский Союз принял на вооружение 4125 межконтинентальных баллистических ракет наземного и надводного базирования, тогда как США — всего 929. Больше всего американских экспертов по стратегическому планированию беспокоило развертывание большого числа тяжелых МБР Р-36М, способных нести до десяти боевых блоков. Такая ракета подходила по размеру к уже построенным в 1960-е гг. стартовым шахтам, а следовательно, СССР на порядок увеличивал свой стратегический арсенал, не нарушая лимиты, установленные договором ОСВ-1. Американцы называли эти ракеты СС-18, или «Сатана». СССР начал размещать их в 1974 г., всего, по американским данным, было развернуто 308 таких ракет{908}.
Зачем советская сторона строила и развертывала эти ракеты в таком количестве? Согласно некоторым авторитетным источникам, кремлевское руководство не могло преодолеть синдром Карибского кризиса, точнее, не могло забыть своего унижения в конце 1962 г., когда пришлось выводить советские военные силы из Кубы под нажимом американцев{909}. Географический фактор также играл свою роль, поскольку советский генералитет считал, что у США в этом вопросе есть преимущество. Советское военное командование исходило из того, что вражеский потенциал включает не только вооруженные силы США, размещенные на базах НАТО вокруг СССР, но и ядерные силы Великобритании и Франции. Кроме того, СССР был вынужден развертывать часть ядерных ракет и обычных вооружений против Китая. И, наконец, советская военно-промышленная элита по-прежнему, несмотря на разговоры о «стратегическом паритете», опасалась, что стратегический арсенал СССР значительно уступает американскому по качественным показателям. А качественное отставание можно компенсировать лишь количеством. В 1994 г. бывший помощник министра обороны Виктор Стародубов с обезоруживающей логикой объяснил, что в СССР строилось так много «тяжелых» ракет потому, что это было «то немногое, что мы умели делать хорошо»{910}. По прошествии времени выяснилось, что наращивание вооружений в 70-х гг. не принесло советскому руководству того, чего так боялись многие американские аналитики, — ощущения стратегического превосходства. Кремлевские лидеры никогда не считали, что у СССР есть возможность нанести внезапный обезоруживающий удар по США. Напротив, они сознавали, что американцы по-прежнему опережают Советский Союз по многим показателям, пусть даже преимущество Вашингтона было не столь подавляющим, как раньше{911}.
Когда на заседаниях Политбюро или на Совете обороны обсуждался вопрос о строительстве ракет, Брежнев не спорил с Устиновым, Гречко и главой Военно-промышленной комиссии Леонидом Смирновым. Являясь сторонником ведения переговоров с позиции силы, генсек не склонен был придавать значение шуму на Западе о растущей советской военной угрозе. Следует еще раз отметить, что Брежнев никогда не пытался бряцать ракетами и шантажировать западные страны, как это делал Хрущев. Он действительно был готов на переговоры и по-прежнему считал, что механизмы контроля над вооружениями, включая ОСВ, могут стать основой для длительного сотрудничества между СССР и США.
Брежнев рассчитывал на успех Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе до начала очередного съезда КПСС{912}. Тогда он мог представить съезду убедительные свидетельства того, что Программа мира, принятая в 1971 г., приносит хорошие плоды, и тем самым укрепить репутацию миротворца в глазах руководящих кадров КПСС и всего советского народа. В этой связи Брежневу очень хотелось сразу же наладить личные отношения с Джеральдом Фордом, преемником Никсона на посту президента США, убедить его принять участие во встрече в Хельсинки и договориться о подписании Договора об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2). В результате сложных согласований через посла Добрынина по конфиденциальному каналу Форд и Брежнев условились о встрече в конце ноября 1974 г. во Владивостоке — в то время «закрытом городе», где располагалась громадная военно-морская база и другие объекты военно-промышленного значения. Для советской стороны наиболее принципиальным вопросом был паритет безопасности с НАТО. Это означало учет всех ядерных средств НАТО «передового базирования», т. е. американских ракет, бомбардировщиков и подводных лодок, размещенных вблизи советской территории и в прилегающих морях, а также ядерных сил Великобритании и Франции. Согласия этих двух стран на зачет их сил в переговорах ОСВ получить не удалось, однако Косыгин, Подгорный и несколько других членов Политбюро, а также все военное руководство СССР настаивали на таком зачете. Без этого, говорили они, договор невозможен. Брежнева раздражало упрямство западных стран, но он также не без основания подозревал, что его коллеги по Политбюро не хотят поддержать его миротворческую деятельность и искать развязки проблем{913}.
В октябре 1974 г. на переговорах с Киссинджером в Москве в ходе подготовки будущего саммита Брежнев предложил компромиссную идею о всеобщих и примерно равных уровнях стратегических сил с обеих сторон. Смысл ее заключался в том, чтобы уйти от измерения паритета «на аптекарских весах». Советская сторона сохраняла все дорогостоящие шахтные МБР, тем самым как бы уравновешивая американские и британские системы «передового базирования». Киссинджер был поражен тем, что генсек изложил новое предложение по памяти, свободно владея переговорным материалом. Госсекретарь США, помня о том, что число сторонников политики разрядки у него в стране тает, попросил Брежнева держать эту идею в секрете. Иначе, предупредил он, сенатору Джексону сразу «обо всем доложат». Генсек тут же договорился с Киссинджером о том, чтобы использовать идею о примерном паритете в качестве основополагающего принципа в переговорах с Фордом, при том условии, что все дальнейшие американские поправки не будут фундаментальным отступлением от рамочного соглашения «или чем-то новым в принципе»{914}.
Брежнев и Форд встретились во Владивостоке 23-24 ноября 1974 г. Президент прилетел туда после визита в Японию и Южную Корею. Генеральный секретарь приехал из Москвы на поезде, проехав всю Сибирь. Он нервничал и чувствовал себя не слишком уверенно. Как и при первой встрече с Никсоном в Москве, советский руководитель захотел сразу же найти личный тон во взаимоотношениях с президентом США и, пока поезд вез делегации в санаторий «Океанское», где должны были начаться переговоры, пригласил Форда и Киссинджера к себе в «салон». Для начала он предложил гостям выпить чаю с коньяком. Брежнев вспоминал, как он лично договаривался с Никсоном «об одном — не вмешиваться во внутренние дела друг друга». Когда Форд поинтересовался, в каком формате им следует продолжать переговоры — в малом или расширенном составе, — генсек ему с живостью ответил: «Это зависит от нас двоих. Ясно, что мир смотрит на нас и что мировое общественное мнение больше всего заинтересовано в том, чтобы не было ядерной войны». Затем в течение нескольких минут Брежнев излагал собственный взгляд на гонку ядерных вооружений: «Мы не добились по-настоящему ограничения вооружений, а фактически мы подталкиваем гонку вооружений все дальше и дальше. Это неправильно. Завтра наука может дать нам изобретения, которые мы даже не можем сегодня вообразить, и я просто не знаю, до каких пор еще мы можем укреплять так называемую безопасность. Кто знает, может быть, послезавтра гонка вооружений выйдет даже в космос. Люди об этом не знают, иначе они бы нам задали перца. Мы тратим на все это миллиарды, а эти миллиарды могли бы принести пользу людям»{915}.
В 1986 г. подобные взгляды получат в Москве название «новое мышление». Между прочим, два члена советской комиссии по контролю над вооружениями, готовившей позиции советской стороны для переговоров во Владивостоке — от МИД Георгий Корниенко и от Генерального штаба Сергей Ахромеев, — позже, уже при Горбачеве, составят первое всеобъемлющее предложение по ядерному разоружению. Однако в 1974 г. ответ Форда оказался уклончивым и шаблонным, его смутили откровения Брежнева, и ему явно не хватало масштабного видения. Форд стал президентом без выборов и не чувствовал за собой политическую поддержку. Накануне он помиловал Никсона (спасая его от судебного преследования) и тем самым заработал себе в США немало врагов. Кроме того, Киссинджер твердил ему о том, что у Брежнева на уме лишь одно: добиться от США согласия на совместные действия в случае агрессивного поведения Китая. Впоследствии сам Киссинджер сожалел, что они с Фордом «не подхватили» тему, поднятую Брежневым{916}.
После этой беседы в поезде с Брежневым случился приступ. Врачам удалось с ним справиться, но они рекомендовали генсеку отложить переговоры. Он отказался. Переговоры оказались трудными и чрезвычайно напряженными. Позиции американцев ужесточились. Этому способствовал целый ряд обстоятельств: в самих США политика разрядки пользовалась все меньшей поддержкой, в конгрессе все чаще высказывались сомнения по поводу переговоров ОСВ, кроме того, министр обороны США Джеймс Шлезингер и Объединенный кабинет начальников штабов настаивали на новых программах вооружений. В конечном счете советскому лидеру ничего не оставалось, как вернуться к октябрьской идее: если СССР согласится исключить из текста соглашения упоминание о средствах «передового базирования» НАТО, то американцы согласятся на отказ от ограничений на развертывание ракет «Сатана» и количество их боеголовок. Но это выходило за пределы мандата, полученного Брежневым в Политбюро перед отлетом на переговоры во Владивосток. Генсек не хотел и не мог действовать без согласования с коллегами{917}.
Брежнев стал звонить в Москву. Там еще была ночь, Владивосток отделяло от столицы восемь часовых поясов. В конечном итоге поднятые с постели Андропов, Устинов и Косыгин приняли сторону Брежнева. Однако сперва министр обороны Гречко, поддержанный Подгорным, отказывался идти на уступки. Брежнев разговаривал с Гречко на повышенных тонах: он так громко кричал на своего боевого товарища, что помощникам генсека все было слышно через стенку. Убедившись, что никакие доводы не помогают, Брежнев заявил, что прервет переговоры и прилетит в Москву, чтобы созвать чрезвычайное заседание Политбюро. Сопротивление Гречко было сломлено. Казалось, что после двухлетнего пребывания в тупике переговоры по ОСВ вышли на финишную прямую. В качестве ответной любезности Форд смягчил американскую позицию и дал понять европейским союзникам, что собирается снять последние возражения по поводу создания Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Именно об этом мечтал Брежнев{918}.
Оба руководителя приняли нелегкие решения, и казалось, что СССР и США вот-вот опять найдут общий язык. Однако по возвращении домой Форд и Киссинджер столкнулись с шумным неприятием Владивостокских соглашений. Критики разрядки ухватились за советские «тяжелые» ракеты в качестве самого весомого аргумента: по телевидению и в прессе они убеждали американцев, что советское руководство ведет подготовку к ядерной войне и, благодаря уступчивости Форда, обретает возможность нанести первый сокрушительный удар, если решит, что война неотвратима{919}. Демократическому большинству в конгрессе, избранному на волне Уотергейтского скандала, не терпелось показать свое превосходство над Белым домом. Сенаторы и конгрессмены в палате представителей упрекали Форда и Киссинджера в том, что они ведут тайную дипломатию с советскими лидерами, проявляя циничное безразличие к нарушениям прав человека в СССР. Отказ Форда принять в Белом доме Солженицына вызвал бурю возмущения. В декабре 1974 г. затянувшийся спор о торговом договоре закончился победой Джексона и его сторонников. Обе палаты конгресса проголосовали с подавляющим большинством за договор с поправкой Джексона — Вэника. 3 января 1975 г. договор был подписан Фордом. Это была, по сути, пощечина в адрес советской стороны всего лишь месяц спустя после встречи во Владивостоке. Отныне торговые отношения между СССР и США оговаривались жесткими политическими условиями и зависели от решений американского политического руководства даже больше, чем в худшие времена холодной войны. Советский Союз уже не мог рассчитывать на крупные кредиты для строительства нефтяных и газовых трубопроводов, за ними пришлось обращаться к западноевропейцам. Рассерженное Политбюро осудило договор о торговле и денонсировало подписанные в 1972 г. советско-американские торговые соглашения{920}. Так рухнули надежды, которые возлагали советские промышленники и министры на разрядку с американцами.
После окончания переговоров во Владивостоке Брежнев потерял сознание прямо в купе поезда. Генсек оправился через несколько недель, но состояние его здоровья резко ухудшилось. Он мог читать лишь с трудом. В его поведении стали наблюдаться странности. Так, во время завершения официального визита в Польшу в самом конце 1974 г. Брежнев, явно не в себе, выхватил палочку у дирижера оркестра и стал размахивать ею перед музыкантами под мелодию «Интернационала». Генсеку пришлось уйти в долгосрочный отпуск на лечение. Во время встречи на высшем уровне в Хельсинки Брежнев пребывал в постнаркотическом состоянии и с огромным трудом поставил свою подпись под Заключительным актом. На заседаниях Политбюро он отсутствовал неделями, иногда месяцами{921}. В сентябре 1975 г. Черняев записал в своем дневнике, что Брежнев, «забрав на себя все дело мира, видно, надорвался. И уже физически не может выполнять свою роль, вновь, как и при Хрущеве, гипертрофированно сконцентрированную на генсеке»{922}.
После Владивостока Брежнев уже больше никогда не проявлял такой энергии в переговорах с американцами. Однако крушение разрядки нельзя связывать только с болезнью генсека. В период с 1972 по 1975 г. у Брежнева уже были серьезные проблемы со здоровьем, но на переговоры он являлся помолодевшим, полным сил и хорошо подготовленным. Возможно, именно международная деятельность в интересах разрядки удерживала Брежнева от полной наркотической зависимости. С нарастанием проблем с американцами энтузиазм Брежнева начал остывать. В декабре 1975 г. в узком кругу своих помощников и референтов, собравшихся для подготовки к очередному съезду КПСС, Брежнев жаловался: «Даже после Хельсинки и Форд, и Киссинджер, и всякие сенаторы требуют вооружать Америку еще больше, требуют, чтобы она была самая сильная. Угрожают нам то из-за нашего флота, то из-за Анголы, то вообще что-нибудь придумывают. А Гречко — ко мне. Вот, говорит, нарастили здесь, угрожают "повысить" тут. Давай, говорит, еще денег — не 140 млрд., а 156. А я что ему должен отвечать? Я — председатель Военного совета страны, я отвечаю за ее безопасность. Министр обороны мне заявляет, что если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки….»{923}.
Брежнев не хотел идти на следующую встречу с Фордом без гарантий того, что договор ОСВ будет готов к подписанию. Как вспоминал Александров-Агентов, Брежнев всегда руководствовался принципом — выкладываться и использовать весь свой политический капитал «только в том случае, если дело выглядело перспективным и обещало успех». Посол Добрынин и аналитики из КГБ писали в Кремль из Вашингтона о том, что необходимо подождать до следующих президентских выборов и только потом продолжать переговоры{924}. Впрочем, не только Брежнев, но и Андропов, Громыко и другие советники не отдавали себе отчета в том, что после Уотергейта политическая жизнь в США вступила в новую стадию. Никсон воспринимался кремлевскими вождями кем-то вроде «американского генерального секретаря», но это было далеко не так. Брежнев никак не мог взять в толк, почему бы Форду не взять верх над конгрессом и почему он расшаркивается перед группами лоббистов и представителей общественности. Кроме того, советское руководство не заметило, что к 1974 г. международная обстановка сильно изменилась: ушло в прошлое то уникальное стечение обстоятельств, политических и личностных факторов, которое ранее благоприятствовало разрядке.
Успех разрядки с 1969 по 1973 г. отражал тенденции, которые наблюдались в политической жизни Запада на протяжении 60-х гг., в том числе крупные социальные потрясения, движения протеста, усталость от холодной войны, рост настроений изоляционизма в Америке и антимилитаризма в Европе. Глубокий раскол в американском обществе, психологический шок в Западной Германии после возведения Берлинской стены, тупик и поражение США во Вьетнамской войне привели к власти политических деятелей, которые были готовы вести переговоры с Советским Союзом с позиций равенства и геополитического статус-кво. Кремлевские вожди, однако, не поняли, что такое везение не будет вечным. Они были уверены, что успешные соглашения с западными странами и ослабление международной напряженности — награда за многолетнее и дорогостоящее наращивание Советским Союзом стратегических вооружений, которое изменило соотношение сил в пользу СССР. Это было роковое, хотя и вполне понятное заблуждение. Опасность этого заблуждения вскоре выявилась в полной мере в Африке, где обе сверхдержавы вошли в клинч на полях гражданских и межэтнических войн.