Горбачев, мирные революции 1989 года и воссоединение Германии
Горбачев, мирные революции 1989 года и воссоединение Германии
Сложное сочетание таких сторон личности Горбачева, как оптимизм, наивность, непредсказуемость, западничество и нелюбовь к насилию, в полной мере отразилось на советской политике во время распада просоветских режимов в Восточной и Центральной Европе и на отношении самого Горбачева к падению Берлинской стены и краху ГДР. И сторонники, и противники Горбачева указывают на то, что, начиная с 1987 г., проводимая Горбачевым внешняя политика редко обсуждалась официально на заседаниях Политбюро — в основном все происходило в узком кругу. В международных делах Горбачев опирался на министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе и помощника Черняева, но опять-таки насущные темы в большей мере обсуждал с глазу на глаз, т. е. непосредственно с зарубежными лидерами. Многие межведомственные структуры, ответственные за принятие решений (Совет обороны, комиссия «большой пятерки», которая работала над предложениями по сокращению вооружений и являлась неформальной связкой между МИД, КГБ и Министерством обороны), часто оказывались не в курсе этих переговоров. Как вспоминает Лигачев, он и другие члены Политбюро не особенно разбирались в международных делах и, доверившись Горбачеву и Шеварднадзе, «от месяца к месяцу сдавали все позиции» по германскому вопросу{1199}. Одним словом, Горбачев, хоть и не считал себя наследником Сталина, тем не менее воспользовался сталинским правом единолично принимать жизненно важные политические решения. Таким образом, личные черты характера Горбачева и его своеобразие в качестве государственного деятеля могли влиять на внешнюю политику СССР без особых сдержек и противовесов.
В частности, не последнюю роль в том, что коммунистические режимы в Восточной и Центральной Европе (за исключением Румынии и Югославии) скончались мирно, сыграл именно горбачевский «антисталинизм». Как показано в исследовании американского политолога Марка Крамера, расшатывание устоев коммунистических режимов в странах бывшего соцлагеря явилось побочным эффектом политики гласности и перестройки в Советском Союзе. А когда стали падать один за другим режимы в Польше и Венгрии, затем в ГДР, Болгарии и Румынии, то эти события отразились на положении в самом СССР — подрывался авторитет Горбачева, страх перед репрессиями исчезал, росла открытая оппозиция контролю государственных и партийных органов{1200}.
Почему же Горбачев и его советники (но не все члены Политбюро и военные) решили оставить союзников по социалистическому лагерю на произвол судьбы, позволив событиям в Центральной и Восточной Европе развиваться фактически без участия и контроля Москвы? Ключевую роль здесь сыграл идеологический фактор «нового мышления» и мессианской задачи Горбачева объединить Северную Америку, Европу и СССР в рамках единой структуры безопасности и «общеевропейского дома» от Ванкувера до Владивостока. В конце января 1989 г. для работы с различными ведомствами и научными центрами и изучения возможных непредвиденных последствий событий в Восточной и Центральной Европе Горбачев назначил комиссию по международным делам при Политбюро во главе с Александром Яковлевым. Яковлев заказал академическим институтам, МИД и КГБ ряд аналитических записок. Однако при этом комиссия Яковлева не затребовала мнения Генерального штаба. Большинство записок предсказывало всеобщий кризис в соцлагере. В записке международного отдела ЦК заключалось, что на первый план выдвинулся экономический фактор, способность страны вписаться в мировое хозяйство. Восточноевропейские союзники СССР в этом смысле уже давно оказались «в сильнейшем магнитном поле экономического роста и социального благосостояния западноевропейских государств. На этом фоне, с одной стороны, меркнут их собственные достижения, а с другой — практически не воспринимаются существующие на Западе реальные проблемы и трудности». В этой обстановке «в ряде социалистических стран идет процесс отторжения обществом существующих политических институтов, идеологических ценностей». В меморандуме, составленном Олегом Богомоловым и учеными из Института экономики и мировой социалистической системы, сделан вывод, что если правящие партии не пойдут на уступки оппозиционным силам, то начнется цепная реакция народных восстаний, наподобие событий в Венгрии в 1956 г. Аналитики предупреждали, что кризис в восточноевропейских странах зашел слишком далеко и только «революции сверху» могут предупредить «революции снизу». Во всех документах были представлены возражения против любой формы советской интервенции в этих странах. Вывод у всех был один: какой-либо военно-политический нажим не гарантирует успеха, но зато может вызвать цепную реакцию насилия и развал советского блока изнутри. Некоторые говорили о возможности «финляндизации» союзников, т. е. налаживания добрососедских отношений по модели Финляндии и выводе советских войск из Восточной Европы. Авторы записок ломились в открытую дверь. Горбачев и его соратники по «новому мышлению» (Яковлев, Шеварднадзе, Черняев, Шахназаров) были и сами убеждены, что военное вторжение в Чехословакию в 1968 г. было ужасной ошибкой, и они ни при каких условиях не собирались даже рассматривать вопрос использования советских войск{1201}.
Но все это не в полной мере объясняет отсутствие позитивного вовлечения СССР в события в Восточной Европе. Ведь можно было попытаться более решительно координировать действия с реформаторскими силами внутри правящих режимов в ГДР, Польше и Чехословакии — предоставить им материальную поддержку и воздержаться от односторонних шагов, которые ускоряли процессы распада Варшавского договора. Объяснить пассивность советского руководства можно двумя обстоятельствами. Во-первых, Горбачев и его окружение были полностью поглощены реформами политической системы у себя дома, начавшимися в конце 1988 г. С этого момента события в СССР развивались лавинообразно и с головой накрыли политическое руководство страны. Горбачев и его советники, включая тех, кто курировал ситуацию в странах Варшавского пакта, были всегда заняты чем-то другим. Например, основная часть времени Георгия Шахназарова, помощника Горбачева по «социалистическому содружеству», уходила на составление служебных и докладных записок к первым частично свободным парламентским выборам в СССР в марте 1989 г., на написание нового законодательства, а позже — на работу с текстами выступлений Горбачева и выполнение его поручений к Съезду народных депутатов СССР, который открывался в Москве 25 мая. Во-вторых, в Советском Союзе уже свирепствовал финансовый кризис. В январе 1989 г. Горбачев объявил о сокращении советских вооруженных сил в Центральной и Восточной Европе на 14% и уменьшении военного производства на 19%. Эти меры подтвердили его позицию, высказанную во время «антифултонской речи» в ООН 7 декабря 1988 г. Вместе с тем это была отчаянная попытка руководства страны сократить государственные расходы. У советских руководителей просто не было денег на то, чтобы повлиять на события в Центральной и Восточной Европе: им оставалось лишь наблюдать за тем, как правительства этих стран обращаются за кредитами и иными формами поддержки к Западу{1202}.
И все же даже теперь, по прошествии времени, поражаешься, как просто, словно мимоходом, Горбачев отказался от восточноевропейской части советской империи и как легко страны этого региона пошли своей дорогой. 3 марта 1989 г. председатель Совета министров Венгрии Миклош Немет проинформировал Горбачева о своем решении «полностью снять электронные и технологические средства защиты с западных и южных границ Венгрии. Нужда в них отпала, и они служат лишь для того, чтобы ловить граждан Румынии и ГДР, которые пытаются нелегально уйти на Запад через Венгрию». Он осторожно добавил: «Конечно, нам надо будет поговорить с товарищами из ГДР». Единственными словами Горбачева, сохранившимися в записи, были: «Мы строго охраняем наши границы, но и мы движемся в сторону большей открытости». В дальнейшем вместо консультаций с лидером ГДР Хонеккером Немет и его коллеги договорились с канцлером ФРГ Гельмутом Колем о том, что Венгрия будет беспрепятственно пропускать всех восточных немцев в Австрию, для того чтобы они потом направлялись в Западную Германию{1203}.
Подобный же принцип невмешательства и отсутствие внятной стратегии отличали советскую дипломатию и в решающий период лета и осени 1989 г., когда события в Центральной и Восточной Европе приняли революционный характер. Современным исследователям пока не доступны документы, отражающие содержание телефонных разговоров между Москвой и Варшавой, а также шифропереписка, которая велась в переломный момент, когда поляки на парламентских выборах 4 июня проголосовали за «Солидарность», и в течение последующих двух месяцев, когда решался вопрос о президентстве Войцеха Ярузельского. Как вспоминает Мечислав Раковский, один из руководителей ПОРП, выступивший за реформы в стране, Горбачев звонил ему, чтобы узнать «что происходит». При этом советский руководитель умело избегал каких-либо советов и не произнес ничего, что можно было бы трактовать как намек на вмешательство в польские дела{1204}. 11 сентября, когда венгерское правительство открыло границы своего государства «туристам» из ГДР, желавшим перебраться на постоянное место жительства в ФРГ, Москва по-прежнему подчеркнуто хранила молчание. Когда Венгрия под давлением Хонеккера ограничила выезд, «туристы» из ГДР хлынули в Прагу. В результате десятки тысяч восточных немцев заполнили улицы Праги и Будапешта, что дестабилизировало ситуацию в этих странах. 27-28 сентября министр иностранных дел Шеварднадзе, предположительно по указанию Горбачева, встретился со своими коллегами Джеймсом Бейкером и Гансом-Дитрихом Геншером во время заседания Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке, чтобы обсудить проблему. Итогом этой встречи стало разрешение немцам из ГДР временно проживать на территории посольств ФРГ в Праге и Будапеште. Позднее им было разрешено на специальных поездах проехать через всю территорию ГДР в Западную Германию{1205}.
Позднее Горбачев утверждал, что к началу 1989 г. он уже был готов вывести все советские войска из Центральной Европы, но собирался делать это неспешно, главным образом не из-за геополитической обстановки, а потому что был связан по рукам и ногам у себя дома. В подтверждение этих слов Черняев пишет: «Было опасение, что, если мы начнем выводить войска, поднимется вой: за что мы сражались, за что миллионы наших солдат погибали в Великой Отечественной войне? Почему мы от этого отказываемся? Горбачев в то время очень болезненно относился к таким моментам»{1206}.
Горбачев был еще больше озабочен тем, какую позицию займут в отношении его реформ администрация Буша и правительство ФРГ. В Вашингтоне новые люди у власти относились отрицательно к «роману» Рейгана с Горбачевым, планам безъядерного мира и т. п. Роберт Гейтс, Ричард Чейни и Брент Скоукрофт не воспринимали всерьез горбачевские призывы к «новому мышлению», считая их в лучшем случае неискренними, а в худшем — намеренным обманом. Даже вывод советских войск из Афганистана, завершившийся в феврале 1989 г., не поколебал их в этом мнении. Прагматик и сторонник баланса сил Скоукрофт объяснял этот шаг необходимостью «перегруппироваться после поражения». Его вывод: «Приоритеты СССР не изменились, а просто сузились»{1207}.
Тем не менее к лету 1989 г. президент США Джордж Буш и госсекретарь Джеймс Бейкер пришли к заключению, что им все же придется иметь дело с Горбачевым. Более того, они поняли, что личность Горбачева играет очень важную роль. «Слушайте, этот парень и есть "перестройка", говорил Буш сомневающимся экспертам. Он не придал значения анализу, проведенному советским отделом ЦРУ, который показывал, что Горбачев теряет контроль над событиями и не может являться надежным партнером в долгосрочном плане. В июле Буш отправился в Польшу и Венгрию, где поддержал коммунистов-реформаторов и призвал националистов, жаждавших свергнуть коммунистический режим, не раскачивать лодку. Эта поездка и личные беседы Буша с Горбачевым развеяли опасения советского лидера{1208}. В сентябре 1989 г. Шеварднадзе и Бейкер провели переговоры на ранчо госсекретаря США в Вайоминге. Присутствовали только ближайшие помощники и переводчики. Шеварднадзе с откровенностью, поразившей американцев, рассказывал о кризисных проблемах, с которыми начал сталкиваться Кремль, о разногласиях внутри руководства, о растущем недовольстве среди военных. Шеварднадзе и Бейкер расстались друзьями, и эта дружба в дальнейшем пережила распад СССР{1209}.
Волновала Горбачева и позиция правительства Западной Германии, в том числе в отношении ГДР. В советском политическом классе, если не считать горстки приверженцев «нового мышления», внешнеполитические и военные круги по-прежнему с подозрением косились на ФРГ. Сам Горбачев в течение двух лет отказывался встретиться с канцлером Гельмутом Колем из-за того, что тот сравнил его перестройку с геббельсовской пропагандой. Тем не менее к концу 1988 г. Горбачев принял Коля в Москве и сумел установить с ним прекрасные личные отношения. Их дружба не замедлила отразиться на внешней политике СССР в германском вопросе, один западный ученый описал это событие как «замену одного союзника на другого» — ни много ни мало. В то время как между Кремлем и Бонном произошло резкое потепление, отношения Горбачева с руководством ГДР становились откровенно неприязненными. Горбачев и Шеварднадзе лишили руководство Восточной Германии тех рычагов влияния на международную политику СССР, которыми оно столь часто и с успехом пользовалось в прошлом{1210}.
Когда Горбачев прибыл в Западную Германию для четырехдневного визита, проходившего 11-15 июня 1989 г., на улицах и площадях немецких городов его встречали громадные толпы людей, почти истерически скандировавших его имя. «Горбимания» западных немцев разительно отличалась от той угрюмой неприветливости, с которой советские граждане все чаще встречали своего лидера дома. В результате общения с Колем психологическая зависимость Горбачева от Запада еще более усилилась. Многим было ясно, что западные немцы прежде всего хотели от советского руководителя помощи в объединении страны. Но Горбачеву казалось, что он добился главной цели: канцлер ФРГ поддержал горбачевскую перестройку и его идею ввести Советский Союз в «общеевропейский дом». В свою очередь, он не протестовал, когда Коль предложил совместно помочь реформам в ГДР и, в частности, постараться убрать с дороги Хонеккера. Черняев утверждает, что в совместной декларации, согласованной лидерами ФРГ и СССР, из всех принципов и норм международного права, под которыми они подписывались, был намеренно выделен пункт об «уважении права нации на самоопределение». Этим подразумевалось, что СССР не будет применять силу и противодействовать переменам в Восточной Германии. В то же время Коль устно заверил Горбачева в том, что ни он сам, ни его правительство не заинтересованы в дестабилизации положения в ГДР{1211}. Эта неофициальная договоренность сыграла решающую роль в последующем мирном воссоединении Германии.
Однако Коль просто не мог оставаться безучастным, когда перед ФРГ открылась возможность содействовать переменам в Центральной и Восточной Европе. 25 августа 1989 г. Коль добился соглашения с правительством Немета в Венгрии, по которому венгры открыли границу с Австрией для перебежчиков из ГДР. За это Венгрия получила 1 млрд. марок для покрытия своего бюджетного дефицита. Детали этого соглашения, сыгравшего роковую роль для судьбы ГДР, стали известны из сборника документов, опубликованных самим Колем{1212}. До сих пор неясно, когда и какую информацию об этой сделке получила Москва. Когда венгерский лидер послал записку Шеварднадзе о своей договоренности с ФРГ открыть границу (финансовая сторона вопроса в ней не упоминалась), Шеварднадзе лишь ответил: «Это дело, которое касается только Венгрии, ГДР и ФРГ»{1213}. В октябре Хонеккер сообщил Горбачеву о том, что Немет получил от СДПГ заем на сумму в 550 млн. марок при условии, что «венгры откроют границу с Австрией»{1214}.
Какова была реакция Горбачева на это, неизвестно до сих пор. Он и остальные приверженцы «нового мышления» еще с 1987 г. видели в Хонеккере закоренелого реакционера после того, как тот начал открыто выступать против политики Горбачева{1215}. Секретарь ЦК Вадим Медведев, отвечавший за связи с социалистическими странами и за идеологию, побывал в ГДР в сентябре 1989 г. и вернулся в Москву «с нелегкими мыслями». Согласно его выводу, «первое, что надо было сделать, — это принять решение о смене руководства, тем более что в отличие, например, от Чехословакии и Болгарии тут не возникало сложностей с подбором преемника». Об этом он доложил Горбачеву{1216}. В то же самое время сотрудники КГБ, работавшие в ГДР, сообщали в Москву о расстановке сил в руководстве ГДР (не вдаваясь в подробные политические рекомендации) и указывали на то, что ситуация требует немедленной отставки Хонеккера{1217}.
5 октября 1989 г. Черняев записал в своем дневнике: «М. С. [Горбачев] завтра летит в ГДР на 40-летие. Очень ему не хочется. Два раза звонил… В поддержку Хонеккера не скажу ни слова… Республику и революцию поддержу». Черняев был под впечатлением шифровок о стремительно развивавшейся революции в Восточной Германии. «Сегодня в Дрездене 20 000 человек вышли на демонстрацию, вчера в Лейпциге еще больше. Идет информация, что в присутствии Горбачева начнут штурмовать стену. Жуткие сцены при прохождении спецпоезда с гэдээрововскими беженцами из Праги в ГДР через Дрезден. Вся западная пресса полна статьями о "воссоединении" Германии»{1218}. Во время пребывания в ГДР советский руководитель так и не высказал своей четкой позиции о происходящем. Он видел, что «процессы пошли», но стойко придерживался тактики невмешательства. На встрече с руководством ГДР он говорил нарочито туманным языком, сказав, например, что того, кто опаздывает, «наказывает жизнь». Позднее это высказывание расценивалось как явный сигнал к снятию Хонеккера, но неизвестно, что Горбачев имел в виду на самом деле. В то время большинство обозревателей, включая самих немцев, не обратили особого внимания на эту расплывчатую фразу. Выступая перед широкой аудиторией в Берлине, он цитировал стихотворение русского дипломата и поэта Федора Тютчева:
«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней…
Предназначалась ли эта цитата руководству ФРГ в качестве предостережения — на тот случай, если оно вдруг замышляло силой присоединить к себе ГДР? Или, напротив, означала согласие советского руководства на воссоединение страны на мирных, добровольных началах? Сотрудники аппарата Белого дома Филипп Зеликов и Кондолиза Райс восприняли стихотворение как «странный способ предостеречь ФРГ о том, что необходимо уважать сложившиеся после войны реальности»{1219}.
Виталий Воротников записал рассказ Горбачева о впечатлениях от своего визита, которыми он поделился с членами Политбюро. Генсек признался, что ему было «неловко» видеть факельное шествие молодежи, скандировавшее «Горби! Горби!» перед трибуной, где стоял он и руководство ГДР. Горбачев рассказал коллегам, что Хонеккер утратил связь с реальностью и что в ГДР зреет взрыв. Никаких мер по этому поводу он обсуждать не стал. Горбачеву явно не хотелось обсуждать на Политбюро возможные последствия краха ГДР для СССР. Тезисы выступления Горбачева на Совете обороны 17 октября содержат примечательный тезис: «Правительства стран НАТО не перестали быть нашими потенциальными противниками, не отказались от своих намерений "отбросить коммунизм", подорвать роль Советского Союза как мировой державы. Наметившиеся позитивные сдвиги не приобрели еще необратимого характера». Неизвестно, думал ли так сам генсек или он просто выражал общепринятое среди военных мнение{1220}.
16 октября восточногерманские лидеры Вилли Штоф, Эгон Кренц и Эрих Мильке отправили в Москву своего эмиссара, чтобы просить Горбачева поддержать отставку Хонеккера. Глава госбезопасности «Штази» Мильке был уверен, что с передачей власти опоздали — революцию уже не удастся погасить. Горбачев не стал собирать всех членов Политбюро, а устроил у себя совещание, на котором присутствовали Яковлев, Медведев, Крючков, Рыжков, Шеварднадзе и Воротников. Горбачев предложил связаться с Колем и Бушем. Кроме того, он сказал, что советским войскам в ГДР «следует вести спокойно, без демонстрации». Впервые советский лидер заметил, что речь может пойти «о возможном объединении Германии». Но никакого группового обсуждения того, что нужно делать в этой ситуации, не последовало. Как только Хонеккер окончательно ушел со своего поста, 1 ноября новый руководитель ГДР Эгон Кренц встретился с Горбачевым, чтобы обсудить будущее ГДР. Горбачев был потрясен, узнав, что ГДР задолжала Западу 26,5 млрд. долларов, а дефицит бюджета на 1989 г. составляет 12,1 млрд. Он признался Кренцу, а позже — своим коллегам в Политбюро, что без помощи Западной Германии СССР не сможет «спасти» ГДР. Горбачев одобрил предложение Кренца легализовать выезд некоторого количества граждан ГДР на Запад и тем самым уменьшить социальное напряжение в Восточной Германии. Горбачев и Кренц не обсуждали никаких планов постепенного демонтажа пограничного режима между ГДР и Западным Берлином. 3 ноября на заседании Политбюро Шеварднадзе предложил: «Лучше самим убрать» Берлинскую стену. Глава КГБ Крючков заметил: «Если убрать, трудно восточным немцам будет». Насколько можно судить по обрезанным фрагментам записей Политбюро, сделанным помощниками Горбачева, он по этому поводу ничего не заметил. Горбачев все еще надеялся, что Кренц удержится у власти, и был уверен, что «Запад не хочет объединения Германии». Он не исключал, что процесс объединения пойдет, но рассчитывал, что он будет протекать медленно и СССР будет ключевым игроком в этом процессе наряду с ФРГ и ГДР{1221}.
Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 г. стало для всех сторон полной неожиданностью. Руководители ГДР, действуя под давлением революционного движения в стране, приняли решение открыть контролируемое движение населения между Восточным и Западным Берлином. Однако они это сделали исключительно неуклюже. Представитель правительства Кренца, Гюнтер Шабовский, совершил исторический «ляп» на пресс-конференции с западными журналистами, объявив, что, согласно новым правилам, «постоянный режим выхода возможен через все пограничные пункты ГДР с ФРГ». На вопросы журналистов о том, когда этот режим вступает в силу, Шабовский, запнувшись, ответил: «Немедленно». Это была одна из самых многозначительных оговорок во всемирной истории. Напрасно потом Шабовский пытался уточнить, что вопрос о проходе через Берлинскую стену еще не решен руководством ГДР. Западные журналисты уже бросились к телефонам сообщать сенсацию. Жители Восточного Берлина, узнав о новости из западных телевизионных новостей, бросились к стене, требуя немедленного права прохода. Так неуклюжая попытка Кренца выпустить пар народного недовольства привела к срыву всех заклепок. Падение режима стены под натиском толп восточных немцев положило начало необратимому краху ГДР. События в Берлине застигли Горбачева, Шеварднадзе и других кремлевских руководителей врасплох. Советский посол в ГДР Вячеслав Кочемасов тщетно пытался дозвониться по секретной телефонной линии до Горбачева или Шеварднадзе. Как вспоминает один из старших сотрудников посольства, «все руководство было занято, и никто не мог найти время для ГДР». На самом деле все в кремлевском руководстве уже легли спать{1222}.
Горбачев не стал создавать никаких чрезвычайных комиссий и групп реагирования по германскому вопросу. Не было никакого содержательного обсуждения положения дел в Германии. Представители вооруженных сил, как и специалисты по Германии, такие как Валентин Фалин и Николай Португалов, были фактически исключены из процесса обсуждения и принятия решений. Между тем, как верно отметил Левек, падение Берлинской стены сгубило великий замысел Горбачева о постепенной мирной интеграции Восточной и Западной Германии, Восточной и Западной Европы и Советского Союза со странами НАТО. Еще 17 октября, на встрече с Горбачевым, Вилли Брандт, старый партнер СССР по разрядке и президент Социалистического интернационала, осторожно намекал, что создание «общеевропейского дома» и преодоление раскола между Восточной и Западной Европой может со временем позволить поставить вопрос о мирном воссоединении Германии. Горбачев отвечал философски: «Давайте подумаем. Будущее покажет, как будет выглядеть объединенная Европа. У истории достаточно фантазии». После падения Берлинской стены история пошла вперед семимильными шагами, опрокинув осторожные расчеты и Горбачева, и Брандта. Вместо того чтобы терпеливо дожидаться, когда СССР и Запад построят «общеевропейский дом», жители ГДР вместе с остальными правительствами и народами восточноевропейских стран «ринулись сквозь Берлинскую стену», чтобы стать частью Запада немедленно и пользоваться всеми благами западного образа жизни{1223}.
Чем же были заняты мысли советского руководства в тот знаменательный день? Судя по имеющимся в нашем распоряжении записям и воспоминаниям, 9 ноября, накануне заседания Политбюро, Горбачев проводил информационное совещание в Ореховой комнате, на котором делился своими тревогами в связи с политической ситуацией в Болгарии и сепаратистскими настроениями в Литве. В повестку дня заседания Политбюро входило обсуждение сроков и плана работы Второго съезда народных депутатов СССР, а также возможных изменений в Конституции. Кроме того, предстояло обсудить важную тему, связанную с требованиями независимости в Литве, Латвии и Эстонии. На фоне экономического и финансового обвала центра, Литва и другие республики начали принимать законы, отделявшие их экономику от общего хозяйства СССР. Советское руководство обсуждало программу перевода прибалтийских стран на «хозяйственный расчет», т. е. придания им особого рыночного статуса. Чтобы избежать разговоров об уходе прибалтов, в группу кандидатов на «хозрасчет» добавили Белоруссию. Николай Рыжков выразил общее чувство кризиса и тупика на Политбюро: «Что делать? Внести общий свободный рынок между изолированными республиками? Но это хаос. Надо бояться не Прибалтики, а России и Украины. Пахнет всеобщим развалом. И тогда нужно другое правительство, другое руководство страны, уже иной страны». Он требовал начать реформу цен, без которой был невозможен настоящий переход к рынку. Горбачев признал, что надо переходить к рынку, но при этом отказался отпустить цены. По его словам, резкий рост цен вывел бы народ на улицу, и народ смел бы правительство. С оптимизмом, свойственным только одному ему, генсек считал, что еще можно балансировать, предоставляя постепенно все большие права отдельным республикам Союза, и все обойдется. Он признавал, что крайние националисты могут пойти на отделение. Но, ссылаясь на тактику Ленина по спасению режима большевиков в начале 1918 г., генсек полагал, что еще можно избежать нового «похабного Брестского мира» и что прибалтийские республики можно будет удержать в Союзе с помощью экономических стимулов и уступок по национальной культуре и языку»{1224}.
Эти события высветили склонность Горбачева к спонтанным решениям, а также то, как его редкий оптимизм, сопряженный с хронической нерешительностью, повлиял на политику СССР во время головокружительных перемен. Даже Георгий Шахназаров, горячий поклонник Горбачева, за его выжидательную позицию позже назовет своего шефа современным Фабием Кунктатором (по имени древнеримского полководца, который месяцами уклонялся от сражения с Ганнибалом){1225}. Сыграло роль и то, что в душе самого Горбачева боролись два начала. С одной стороны, он не мог признаться самому себе в том, что его план возможного обновления социализма обречен на неудачу не только в странах Центральной Европы и в Восточной Германии, но и в самом Советском Союзе. Горбачев по-прежнему верил, что «социалистическая база» перестройки будет сохранена, и эти иллюзии позволяли ему, не обращая внимания на хор тревожных голосов, с сочувствием и надеждой наблюдать за стремительным процессом распада коммунистических режимов сначала в Польше и Венгрии, затем в ГДР и остальных странах Центральной Европы{1226}.
В феврале 1990 г. на переговорах с госсекретарем Бейкером и канцлером Колем в Москве те, как выяснилось по рассекреченным документам, обещали ему, что «НАТО не должно расширять сферу своего действия» на восток. Но это устное обещание не имело статуса международной договоренности и впоследствии было забыто западной стороной. Добрынин позже раздраженно заметил: «Горбачев и Шеварднадзе были талантливыми, но неопытными переговорщиками. Их подвела излишняя торопливость, самоуверенность и податливость на похвалы западной прессы. В итоге западные партнеры на переговорах часто обыгрывали их и обводили вокруг пальца». Горбачеву не удалось вовремя и напрямую выставить условия со стороны СССР насчет объединенной Германии (о нейтралитете и демилитаризации Германии, о денежной компенсации за вывод советских войск). Вместо этого он медлил, действовал наугад и сдавал одну позицию за другой. Добрынин вновь обращается к таким качествам Горбачева, как природный оптимизм, самоуверенность и беспредельная вера в то, что «ход истории» все решит и всех рассудит. По мнению Добрынина, в международных делах эти качества сослужили Горбачеву плохую службу: когда ситуация становилась все более безнадежной, он питал неоправданные надежды на то, что ему удастся, вопреки слабости своих позиций, убедить западных партнеров в правильности своих инициатив. Эта манера Горбачева действовать как азартный игрок, ставя все на карту, проявилась, по словам Добрынина, еще во время встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике в 1986 г.{1227}
Ключ к поведению Горбачева на этом этапе — его взаимодействие с западными партнерами. После падения Берлинской стены администрация Буша быстро перехватила инициативу, выскользнувшую из слабеющих рук Горбачева, и стала играть активную роль в воссоединении Германии, в стабилизации положения в Европе и завершении холодной войны — как позже выяснилось, полностью на западных условиях. Но для Горбачева в тот момент было очень важно, что Буш и Бейкер действовали, по крайней мере на словах, советуясь с ним как с равным. В итоге, казалось Горбачеву, Буш сдержал личное обещание, данное им еще на посту вице-президента, и повел себя как понимающий и надежный партнер — в духе тех же доброжелательных отношений, которые еще Рейган установил с Горбачевым. В течение первых месяцев своего президентства Буш, казалось, отступил от своего слова. Но лето-осень 1989 г. вернули советско-американские отношения на прежний уровень доверительности. 2 и 3 декабря 1989 г., во время встречи на Мальте, Буш и Горбачев осуществили давний замысел — наладили личные отношения, основанные на взаимном доверии и уважении{1228}.
Даже много лет спустя, читая рассекреченные документы, удивляешься, насколько Буш, как до него Рейган, поверил в Горбачева, считая, что генсеку КПСС хватит здравого смысла признать, что холодную войну выиграл Запад. Готовясь к встрече на высшем уровне, Буш 11 октября сказал Генеральному секретарю НАТО и своему близкому другу Манфреду Вернеру о том, что для него главное — это уговорить Советы, чтобы они и дальше позволили происходить переменам в Центральной Европе и ГДР. Когда Вернер сказал, что вряд ли Горбачев разрешит ГДР выйти из Варшавского пакта, Буш стал размышлять вслух о том, что, может быть, ему удастся уговорить Горбачева распустить сам Варшавский пакт, так как его полезность с военной точки зрения уже не имеет никакого значения. «Это может показаться наивностью, — сказал Буш, — но кто мог предвидеть те перемены, что мы с вами наблюдаем сегодня?»{1229}. Трудно себе представить, чтобы кто-то из американских лидеров надеялся уговорить Сталина, Хрущева, Брежнева или Андропова «распустить» социалистический лагерь и отказаться от геополитических позиций в Европе.
Другие члены команды Буша, особенно Скоукрофт и Чейни, в это не верили и продолжали с крайней подозрительностью относиться к намерениям Горбачева. То, что советское руководство отказалось от своих геополитических притязаний, настолько не укладывалось в их представления и казалось настолько неправдоподобным, что даже через год после встречи на Мальте они продолжали мучиться сомнениями и пытались внушить их своему президенту. Иногда им это удавалось. Даже когда Горбачев выступил на стороне США против давнего союзника СССР Саддама Хусейна, Буш в разговоре со своими советниками торжественно обещал им «не забывать о советских амбициях — получить доступ к портам в теплых морях»{1230}.
Впрочем, в декабре 1989 г. на Мальте между Бушем и Горбачевым царила редкая гармония: беседуя во время своей первой встречи с глазу на глаз, они почти без видимых усилий договорились по всем основным вопросам. Буш поразил Горбачева и его помощников, когда начал разговор не с обсуждения обстановки в Европе, а с жалоб на «экспорт революции» и советскую помощь Кастро и сандинистам в Никарагуа. Услышав от Горбачева заверения в том, что у Советского Союза «нет никаких планов в отношении сфер влияния в Латинской Америке», американцы вздохнули с облегчением{1231}. Когда два руководителя приступили к обсуждению германского вопроса, Горбачеву представилась прекрасная возможность для дипломатического торга: выставить четкие советские условия по воссоединению Германии и в обмен на согласие вывести советские войска из Восточной Германии потребовать от Буша твердое обещание довести до конца строительство «общеевропейского дома», предполагая при этом создание новой системы безопасности и одновременный роспуск двух военно-политических блоков — НАТО и ОВД. Другой позицией могло быть сохранение НАТО, но на определенных условиях, учитывающих интересы безопасности СССР. Вместо этого Горбачев лишь раскритиковал программу из «десяти пунктов» Гельмута Коля, которая фактически взяла курс на финансово-экономическое присоединение ГДР к Западной Германии. До падения Берлинской стены канцлер ФРГ заверял Горбачева, что он не будет делать ничего, что дестабилизировало бы ситуацию в Восточной Германии. Но поток беженцев из распадающейся ГДР заставил Коля взять инициативу в свои руки. Он едва успел проинформировать о своем шаге Буша. Горбачев, однако, был застигнут врасплох и не на шутку разгневан. Он заявил президенту США, что «господин Коль торопится, суетится», пытается эксплуатировать тему воссоединения в предвыборных целях. По словам Горбачева, программа Коля ставит под вопрос «очень важные и серьезные вещи, в том числе доверие к правительству ФРГ». Затем он продолжил: «Что же это будет? Единая Германия будет нейтральной, не принадлежащей к военно-политическим союзам или членом НАТО? Думаю, мы должны дать понять, что и то, и другое было бы преждевременно сейчас обсуждать. Пусть идет процесс, не надо его искусственно подталкивать. Не мы с вами ответственны за раздел Германии. Так распорядилась история. Пусть же история распорядится этим вопросом и в будущем. Мне кажется, у нас с вами на этот счет взаимопонимание»{1232}.
В этом был весь Горбачев: он предпочел договариваться об общих принципах, на которых должен строиться новый мировой порядок и «общеевропейский дом», а не торговаться о практических аспектах урегулирования германского вопроса. Стоит сравнить записи саммита на Мальте с протоколами переговоров, которые вел Сталин с 1939 по 1945 г., как в очередной раз станет понятно, что Горбачев-политик — это полная противоположность Сталину-политику. Советский диктатор, если на карте стояли, как он считал, интересы советского государства, с бульдожьим упрямством сражался за каждый пункт договора. Он мог действовать и хитрой лисицей, делая вид, что идет на «щедрые» уступки, когда на самом деле это изначально входило в его планы. Сталинская внешняя политика являлась имперской и слишком дорого обходилась стране, но то, как умело кремлевский вождь вел переговоры, вызывало невольное чувство зависти и восхищения даже у таких «асов империализма», как Уинстон Черчилль и Энтони Идеи. Горбачев, напротив, и не пытался добиться каких-то специальных соглашений или обещаний от президента США. Очевидно, на тот момент он считал, что «особые отношения» с Бушем являются для него приоритетом, быть может, последней козырной картой в программе строительства «общеевропейского дома» с участием СССР. Он был удовлетворен заверениями Буша в том, что тот не собирается «прыгать на стену» и ускорять процесс объединения Германии.
Высокопоставленных дипломатов в Москве, включая чрезвычайного и полномочного посла СССР в ФРГ Юлия Квицинского и министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, уже с ноября 1989 г. предупреждали о том, что ГДР вот-вот исчезнет с карты. Им предлагалось предпринять упреждающие шаги: оказать давление на канцлера Коля и рассмотреть идею о создании конфедерации из двух уже существующих немецких государств. Даже близкий Горбачеву Анатолий Черняев предлагал в качестве альтернативы возродить «дух Рапалло», т. е. достичь предварительного соглашения с Колем о воссоединении Германии, увязывая этот вопрос с созданием новой общеевропейской системы безопасности. Руководитель международного отдела ЦК Валентин Фалин и его помощник Николай Португалов, кадровые германисты, предлагали после падения Берлинской стены выйти на лидеров социал-демократов и начать заранее переговоры о воссоединении. Не получив доступа к Горбачеву, они заручились устной поддержкой Черняева и вышли на помощника Коля, Хорста Тельчика, с предложением начать переговоры{1233}.
Все эти попытки обогнать ход событий не были поддержаны Горбачевым. Генсек не проявил склонности к превентивным маневрам и сделкам в духе реальной политики, несмотря на то что первоначально у него имелись серьезные шансы на успех. В течение двух месяцев после падения Берлинской стены, когда надо было решать вопрос о воссоединении Германии, советская внешняя политика просто плыла по течению. И лишь в конце января 1990 г. в ходе подготовки к конференции в Оттаве, куда должны были съехаться министры иностранных дел четырех держав-победительниц и обеих Германий, Горбачев, наконец, провел совещание со своими ближайшими сотрудниками, чтобы выработать политическое решение по этому вопросу. Они постановили, что переговоры об объединении Германии будут вестись по формуле «4 + 2» — четыре державы-победительницы и два германских государства. Горбачев теперь окончательно признал, что эти переговоры приведут к объединению Германии, но, несмотря ни на что, все еще надеялся, что социалистическая ГДР сохранится хотя бы на некоторое время. Говорят, Горбачев пришел к такому заключению, прислушиваясь к ложным советам некоторых экспертов, отражавших мнение тех западногерманских социал-демократов, кто не верил в быстрое исчезновение Восточной Германии. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что другие эксперты, включая руководителя КГБ Крючкова, с самого начала предупреждали Горбачева о том, что ГДР не сможет долго продержаться, учитывая революционный хаос, экономический развал, открытые границы и близость ФРГ. В последующем советский руководитель согласился с западными партнерами, что процесс воссоединения мало зависит от великих держав и «обе Германии» сами будут решать его между собой. Без видимого сопротивления Горбачев согласился на то, что переговоры «4 + 2» превратились в переговоры «2 + 4», т. е. фактически процесс воссоединения был отдан в руки канцлера ФРГ Гельмута Коля{1234}. Лишь в июле 1990 г. на северокавказском курорте Архыз в Ставрополье советский лидер внял совету Черняева и добился от Коля согласия на заключение двухстороннего соглашения по германскому вопросу. К этому времени Горбачеву почти не с чем было идти на переговоры. Но даже тогда он не захотел воспользоваться своим последним козырем, а именно, присутствием советских войск на немецкой земле. Вместе с тем Горбачева можно понять: к этому моменту СССР был некредитоспособен и на грани превращения в международного банкрота. У советского лидера даже не было средств содержать советскую военную группировку в Восточной Германии. Коль прекрасно это знал. Западные немцы выделили Горбачеву большие кредиты и согласились оплатить полностью пребывание советских войск в Германии до их ухода. Лидеры СССР и ФРГ расстались друзьями. В то же время «дух Рапалло» — особых отношений между СССР и Германией, угрожавший единству Североатлантического блока и американскому военному присутствию в Европе, — не возродился, к огромному облегчению руководителей США и других западных стран.
Канцлер Коль по контрасту с постоянно запаздывающим Горбачевым действовал быстро и решительно. При поддержке администрации Буша Коль взял курс на полную интеграцию распадавшегося восточногерманского государства. Благодаря скоординированным действиям, которые стали, по словам двух молодых членов администрации Буша, «образцовым примером международной дипломатии»{1235}, США и ФРГ достигли желаемого результата: объединенная Германия стала частью НАТО. При этом СССР не получил никаких твердых гарантий насчет будущего системы европейской безопасности и о том, какая роль в ней будет отведена Восточной Европе в целом и Москве в частности.