Разрядка и права человека
Разрядка и права человека
В течение полугода после московского саммита перспективы советско-американского партнерства выглядели радужно. Сенат США ратифицировал Договор по ПРО и одобрил предварительное соглашение об ОСВ. В октябре был подписан целый пакет экономических и торговых соглашений между СССР и США, которые открывали возможность для получения Советским Союзом режима наибольшего благоприятствования для экспорта на американский рынок и для распространения на американский экспорт в СССР системы государственных кредитов и гарантий. Президент Никсон обещал выделить Москве долгосрочные кредиты. Доверительный канал связи между Белым домом и Москвой работал бесперебойно: Никсон и Киссинджер передавали исчерпывающую информацию о заключительных этапах переговоров по Вьетнаму, которые шли в Париже{856}. В ноябре оба главных партнера Брежнева на Западе, Никсон и Брандт, были переизбраны на новый срок.
20 ноября 1972 г. Леонид Ильич после продолжительного отсутствия, вызванного болезнью, вновь появился в Секретариате ЦК КПСС. «Все идет хорошо, — сказал он своим коллегам, которые встретили его аплодисментами. — Побеждают силы мира, а не войны». Брежнев был полон надежд на предстоящую встречу в Хельсинки, на которой должны были обсуждаться вопросы, связанные с подготовкой к совещанию по безопасности в Европе. В результате установления дружеских отношений с ФРГ, заключил Брежнев, «мы вдохновляем и организуем европейский процесс. Нужно иметь это в виду и никогда не выпускать его из наших рук»{857}. В том же ноябре по инициативе Советского Союза представители стран Восточной и Западной Европы, а также СССР, США и Канады договорились о созыве Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Брежнев надеялся, что этот форум станет основной международной политической структурой на европейском континенте, заменив НАТО и Организацию Варшавского договора.
В течение первой половины 1973 г. генсек пожинал плоды успешной дипломатии. В мае он первым из советских руководителей посетил ФРГ — государство, которое советская пропаганда долгие годы называла гнездом немецкого реваншизма. Брежнев восторгался всем, в том числе резиденцией в окрестностях Бонна, в которой его поселили, и новым спортивным автомобилем — подарком Вилли Брандта. Прекрасные личные отношения двух руководителей плодотворно отразились на результатах переговоров: в обмен на немецкое оборудование, технологии и потребительские товары Советский Союз увеличивал поставки нефти, газа и хлопка{858}.
В июне 1973 г. Леонид Ильич отправился в Соединенные Штаты, где его не покидало восторженное состояние. После встреч в Вашингтоне он был приглашен в загородную президентскую резиденцию в Кэмп-Дэвиде, затем погостил в доме Никсона в Калифорнии, в Сан-Клементе. Брежнев с лихостью гонщика объезжал американские автомобили, приводя в ужас сидевшего рядом с ним Никсона. Он обнимался с голливудской знаменитостью актером Чаком Коннорсом, которого знал по ковбойским фильмам, и совсем по-детски радовался игрушечному шестизарядному револьверу на ковбойском поясе, который преподнес ему президент США. Однако содержательные результаты визита оказались более чем скромными. В частности, так и не удалось достичь прорыва в вопросах торгового и экономического сотрудничества между двумя странами. Тем не менее, когда 22 июня, в годовщину нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, руководители двух держав подписывали Соглашение между СССР и США о предотвращении ядерной войны, Брежнев сиял от удовольствия{859}.
Для генсека это соглашение стало важным шагом на пути к выполнению заповеди отца. Однако Никсон и Киссинджер смотрели на этот документ скептически. Позже они утверждали, что Советским Союзом двигало желание вбить клин между Соединенными Штатами и НАТО. В своих воспоминаниях Киссинджер писал, что он якобы раньше всех распознал в предложении Брежнева «опасный маневр СССР с целью побудить нас отказаться от использования ядерного оружия, отчего в конечном счете зависела безопасность всего свободного мира». Киссинджер даже заявил, что соглашение было нужно Кремлю для того, чтобы развязать себе руки для упреждающего удара по Китаю. Все эти утверждения — чистый вымысел. На деле, подписывая соглашение, Киссинджер и Никсон не придавали ему особого значения. Их мало волновала реакция союзников США по НАТО, опасавшихся, что соглашение между сверхдержавами поставит под сомнение надежность американского «ядерного зонтика» над Западной Европой. Что же касается Китая, то и сами американцы в это время все еще рассматривали китайский ядерный потенциал как угрозу своей безопасности{860}.
Разрыв между восприятиями Брежнева и его американских партнеров (особенно если судить по американским документам) указывал на отсутствие подлинного доверия между Вашингтоном и Москвой. Обе стороны, особенно американцы, считали разрядку чем-то вроде управляемого соперничества, в котором старые методы конфронтации будут заменены иными, менее опасными. Рэймонд Гартхоф, свидетель и историк разрядки, заметил, что каждой из сторон хотелось добиться одностороннего преимущества. И пока Брежнев радовался укреплению советских позиций в Европе, Никсон разъезжал по странам советского пограничья с иным настроем. В Иране он убеждал шаха стать главным гарантом американского экономического и политического присутствия в Персидском заливе. Во время визита в Польшу — первого в истории холодной войны — Никсон воскресил надежды многих поляков на освобождение страны от пут Варшавского договора{861}.
Однако не только геополитические расчеты, но и внутриполитические факторы, идеологические страсти и группы давления в обеих странах подталкивали к привычному для них типу отношений, «переговорам с позиции силы». Уже после подписания соглашения об ОСВ-1 в Москве Никсон настаивал на увеличении стратегических вооружений, а Брежнев, находясь с визитом в ФРГ, отказался даже обсуждать грядущее развертывание новых ракет средней дальности типа «Пионер», позже известных на Западе как СС-20. Помощник Брежнева Александров-Агентов вспоминал, что генсек «фактически отмахнулся» от этого вопроса и сделал это «явно под влиянием нашего военного руководства, прежде всего Устинова, которого поддерживал Громыко». Военные гордились этими точными и мобильными ракетами и считали, что их развертывание наконец-то уравновесит «системы ближнего развертывания» вблизи советских границ, на базах НАТО и атомных подводных лодках{862}.
В подобной ситуации надежда на поддержание советско-американского диалога могла иметь место лишь в том случае, если бы и Брежнев, и Никсон относились к разрядке как к общему делу, не жалея для него времени и политического капитала. Никсон и Киссинджер на самом деле были заинтересованы в развитии советско-американских отношений и ревностно следили за тем, чтобы никто в правительстве США и конгрессе не смог отобрать у них эту заслугу. И тем не менее разрядка для них была лишь одним из многих направлений их внешней политики. Главной целью Никсона до ноября 1972 г. было добиться договоренности об окончании войны во Вьетнаме и переизбраться на второй срок. Киссинджер строил собственные планы, его внешнеполитические амбиции предполагали сложную игру с Китаем и на Ближнем Востоке, притом, как правило, за счет советских интересов. Важно отметить, что отношение многих политических кругов в США к разрядке с самого начала было более чем сомнительным. Поддержка ее была хрупкой, и разрушить ее было легче, чем в ФРГ и других странах Западной Европы, кровно заинтересованных в стабильности и мире. И если поначалу Никсон мог сдерживать правых консерваторов в собственной Республиканской партии, то вскоре из-за Уотергейтского скандала президент утратил контроль над внешней политикой. Его многочисленные враги, прежде всего на либеральном фланге, открыли сокрушительный огонь по разрядке, ставя ее в один ряд с прочими сомнительными начинаниями ненавидимого президента{863}.
Брежнев продолжал считать разрядку своим главным делом. Анатолий Черняев, сотрудник международного отдела ЦК КПСС, записал в своем дневнике, что «основная жизненная идея Брежнева — идея мира. С этим он хочет остаться в памяти человечества»{864}. При любой возможности генсек старался помочь своим «друзьям», Брандту и Никсону, оградить разрядку от нападок со стороны их политических противников. Генсек даже подумывал о том, чтобы заключить некий союз трех лидеров. В сентябре 1972 г. он прозрачно намекал Киссинджеру, что надо как-нибудь помочь Брандту с переизбранием. «И вы, и мы заинтересованы в этом». Киссинджер уклончиво ответил, что если в ФРГ победу на выборах одержит коалиция ХДС-ХСС, а не социал-демократическая партия Брандта, то администрация Никсона будет «использовать все свое влияние, чтобы новое правительство не меняло политический курс»{865}.
Даже по щекотливому вопросу о так называемой еврейской эмиграции из СССР Брежнев был готов помочь Никсону и Киссинджеру набрать очки в их внутриполитических играх. С 1965 г. советское руководство разрешало эмиграцию советских евреев в Израиль по квоте — вначале 1500 человек, а с 1970 г. по 3 тыс. человек в год. В 1971 г., по инициативе КГБ, ограничения на еврейскую эмиграцию были ослаблены прежде всего для людей с высшим образованием. Юрий Андропов рассчитывал таким образом избавиться от антисоветски настроенных лиц, потенциальных диссидентов. После московского саммита и переговоров Добрынина с Киссинджером по конфиденциальному каналу советское руководство согласилось разрешить большему числу советских граждан подать заявление о выезде «на постоянное место жительство в Израиль». За период с 1945 по 1968 г. покинуть СССР смогли только 8300 евреев. С 1969 по 1972 г. «еврейская эмиграция» возросла с 2673 до 29 821 человека в год и продолжала увеличиваться в геометрической прогрессии{866}. Брежневу пришлось пустить в ход весь свой политический вес, чтобы добиться увеличения квоты. Ведь с идеологической точки зрения уехать из страны «победившего социализма» было равносильно предательству. И кроме того, предоставление евреям исключительного права на эмиграцию впервые за десятилетия советской истории нарушало шаткий баланс советской национальной политики. В партийно-государственном аппарате, где и без того были сильны антисемитские настроения, многие возмущались тем, что евреям позволяется так вот запросто уезжать. Впрочем, еще сильнее оказались меркантильные настроения — желание заработать на выезде евреев. В августе 1972 г. Президиум Верховного Совета СССР издал специальный указ, согласно которому в качестве необходимого условия для получения разрешения на отъезд в Израиль предписывалось возместить затраты на обучение в высших учебных заведениях. Этот шаг вскоре обернулся тяжелыми последствиями для советско-американской разрядки.
Еврейское сообщество в Америке восприняло этот указ как повод для объявления войны советскому антисемитизму, а заодно и скрытому антисемитизму в США. В американских СМИ развернулась неистовая кампания, осуждавшая власти в СССР за введение «платы за выезд» для советских евреев. Почти сразу же у влиятельной еврейско-либеральноконсервативной оппозиции в конгрессе США появились возражения против заключения торговых и финансовых соглашений с Советским Союзом. Сенатор-демократ от штата Вашингтон Генри (Скуп) Джексон, метивший в президенты, предложил поправку к американосоветскому торговому договору, увязывавшую его принятие со «свободой выезда для советских евреев». Чарльз Вэник из Огайо поддержал эту поправку в палате представителей. Поправка Джексона — Вэника означала серьезные перемены в американском конгрессе. Она лишала Никсона и Киссинджера возможности «отблагодарить» Брежнева: ведь главное, чего ожидали советские хозяйственники от разрядки, это отмена экспортных тарифов и пошлин на торговлю с США и государственные кредиты в поддержку американского экспорта в СССР{867}. Кампания в защиту прав советских евреев показала, насколько поверхностной и хрупкой была политическая поддержка соглашений с Советским Союзом внутри самой Америки. К тому же эта кампания с поразительной наглядностью продемонстрировала пределы власти Белого дома и степень влияния «групп по интересам» и идеологических факторов на международную политику США{868}.
Поначалу Брежнев держался в стороне от поднявшейся шумихи. Он не был антисемитом, но и заниматься проблемой, которая не сулила ему популярности, желания не имел{869}. Однако регулярно повторяющиеся по конфиденциальному каналу просьбы из Белого дома сделать что-нибудь с налогом для евреев заставили его отбросить осторожность. Заручившись поддержкой главного партийного идеолога Михаила Суслова, генсек без лишнего шума попросил КГБ и МВД приостановить взимание налога с большей части эмигрантов, прежде всего с людей среднего и пожилого возраста. По какой-то причине неофициальное указание Брежнева не дошло до ответственных должностных лиц, и весной 1973 г. советские власти продолжали взыскивать «плату за выезд». Речь шла о значительных суммах: в течение лишь первых двух месяцев после принятия пресловутого указа евреи-эмигранты заплатили 1,5 млн. рублей за право выехать из Советского Союза{870}.
Из Вашингтона поступали новые тревожные сигналы, и 20 марта генсек поднял щекотливую тему на заседании Политбюро. Как свидетельствует запись этого заседания, Брежнев действовал крайне осмотрительно. Он признал сложность сложившейся ситуации, ведь речь шла об изменении советского законодательства под давлением извне, да еще по взрывоопасному «еврейскому вопросу». Генсек поделился с коллегами своими мыслями о том, как снять напряженность, быть может, можно разрешить издавать небольшую газету или журнал на идише, позволить открыть маленький еврейский театр, т. е. снять негласный запрет, наложенный Сталиным на еврейскую культуру в СССР. Правда, он почти сразу же добавил, что просто высказывает «дерзкую мысль» вслух и сам еще не готов за это голосовать. В результате деньги за выезд решили не брать и налог отменить, но «негласно», чтобы сионистское лобби в США не восприняло это как свою победу. Более того, Брежнев согласился с Сусловым, Андроповым, Косыгиным и Гречко, что не следует давать выездную визу в Израиль высокообразованным и квалифицированным специалистам, имевшим доступ к секретным разработкам в военных отраслях, и вообще ученым и профессионалам высокого уровня. Приезд таких людей в Израиль серьезно укрепил бы интеллектуальный и оборонный потенциал этого государства. «Не хочу ссориться с арабами», — признался Брежнев. В целом же государственная система ограничений и квот для евреев в Советском Союзе (при приеме на работу в закрытые учреждения, при поступлении в престижные учебные заведения и т. п.) осталась нетронутой{871}.
Спустя много лет Анатолий Добрынин написал, что позиция Брежнева и Суслова по вопросу «еврейской эмиграции» была половинчатой и иррациональной. «Если бы мы вовремя сняли этот конфликт с еврейскими кругами, то тем самым во многом способствовали бы и развитию процесса разрядки с США»{872}. Это суждение, однако, не учитывает всю сложность вопроса, который поставила поправка Джексона — Вэника перед советским руководством. Действительно, торговые и финансовые соглашения с США имели для СССР огромную ценность, как символическую, так и материальную. Однако новые условия, выдвинутые американцами, были совершенно неприемлемы для советской стороны, поскольку они противоречили принципу равноправных отношений, а именно это была главная политическая цель, которую преследовало советское руководство, согласившись на разрядку. Критики разрядки в СССР возмущались: с какой стати Соединенные Штаты Америки должны ставить другой сверхдержаве условия, касающиеся ее внутренних дел, да еще по вопросу об экономических соглашениях, в которых американцы должны быть заинтересованы не менее нас? Как отнесутся наши арабские союзники на Ближнем Востоке к тому, что советские евреи в неограниченном количестве уезжают в Израиль? Что касается политических и идеологических последствий еврейской эмиграции для самого СССР, то они могли быть еще серьезней. Массовая эмиграция наносила смертельный удар по двум идеологическим мифам: что СССР является «социалистическом раем», из которого никто не хочет уезжать, и что евреи успешно ассимилированы. Возникали неудобные вопросы: почему только евреям разрешается эмигрировать из страны? Как к этому отнесутся другие этнические группы? Русские националисты, которых становилось все больше среди писателей, деятелей искусства и чиновников, почти в открытую возмущались излишней, по их мнению, терпимостью советского руководства к евреям. Пошел слух, что Брежнев находится под влиянием «жены-еврейки» (в действительности Виктория Брежнева происходила из семьи караимов, а не из еврейской семьи). Эти слухи доходили до Брежнева и не могли оставить его равнодушным — речь шла о подрыве его авторитета в партии и народе{873}.
Тем не менее Брежнев был готов помочь Никсону справиться с проеврейской оппозицией в конгрессе США и добиться ратификации торгового договора. В марте 1973 г., когда «еврейский вопрос» встал ребром, генсек находился на прямой связи с Андроповым, Громыко, Гречко, министром МВД Николаем Щелоковым и другими ответственными лицами, желая найти такое решение вопроса, которое удовлетворило бы американцев и в то же время не выглядело бы уступкой давлению извне. На заседании Политбюро Брежнев взволнованно критиковал чиновников, которые саботировали политику разрядки, правда, имен он не называл. Обращаясь к коллегам по Политбюро, генсек воскликнул: «То ли мы будем зарабатывать деньги на этом деле или проводить намеченную политику в отношении США… Что тогда стоит наша работа, что стоят наши усилия, если так оборачивается дело. Ничего!» Результатом вмешательства генсека стало увеличение квоты на эмиграцию специалистов и решение проинформировать через конфиденциальный канал Никсона и американских сенаторов о том, что образовательный налог на выезд будет применяться только в исключительных случаях{874}.
Однако частичные уступки уже не могли удовлетворить Джексона и его сторонников. Расширив перечень своих претензий, оппозиция Никсону в конгрессе потребовала полной свободы эмиграции из СССР. Правые консерваторы, идеологизированные либералы-антикоммунисты и сторонники наращивания вооружений, сплотившиеся вокруг Джексона (позже они переберутся в Республиканскую партию, в стан Рональда Рейгана), отказывались идти на какие-либо компромиссы с советским режимом{875}. Никсону не удалось справиться с еврейско-либеральноконсервативной коалицией в конгрессе, и это явилось серьезным ударом по американо-советским отношениям. Поправка Джексона — Вэника не оставила ни малейших шансов для развития торгово-экономических связей с Советским Союзом, а ведь только это могло бы обеспечить политике разрядки более широкую поддержку в американском обществе. А оппозиция, вдохновленная успехом, продолжала наносить удар за ударом по разрядке. Антисоветские умонастроения, благодаря умело организованной кампании в защиту советских евреев, множились. Обстановка во многом напоминала движение против признания советского режима в 1920-е гг. И тогда, и теперь на первый план в обсуждении отношений с Советским Союзом вышла идеологическая тема — неприятие режима, — которая заслонила вопросы экономики и безопасности. Если 40 лет назад влиятельные группы в американском обществе отказывались признавать безбожных большевиков, то теперь Советский Союз объявлялся главным нарушителем прав человека.
Подобный поворот событий означал, что Никсону и Киссинджеру уже нельзя вести с Брежневым дипломатию в духе realpolitik, игнорируя идеологическую оппозицию. Еще одним следствием этого поворота стал трансатлантический альянс между советскими диссидентами, с одной стороны, и американской прессой и еврейскими правозащитными организациями — с другой. Интеллектуалы-диссиденты, живущие в Москве, и среди них сторонники десталинизации, евреи, которым отказали в выезде, а также русские националисты и либералы-правозащитники с помощью американских журналистов стали героями сопротивления советскому режиму. Некоторые диссиденты рассматривали свои интервью в западной медиасфере как орудие давления на брежневское руководство, а также возможную гарантию от арестов и преследований. Они видели своих естественных союзников не в Никсоне и Киссинджере, которым не было никакого дела до прав человека в СССР, а в сенаторе Джексоне и его сторонниках. Александр Солженицын был не меньше американских врагов разрядки убежден, что разрядка является зловещим советским заговором и что Запад погибнет, если пойдет на компромиссы с Кремлем{876}.
Внезапно брежневская разрядка оказалась под критическим прицелом в самом СССР. Идейные консерваторы в партии и госаппарате получили новые аргументы, чтобы утверждать: сближение с Западом опасно для советского режима, оно позволяет Соединенным Штатам заводить своих троянских коней внутрь советского общества. Гонения на диссидентов со стороны КГБ, заключение их в тюрьмы и психиатрические больницы не решали эту проблему, а только добавляли масла в огонь. Еврейские активисты за рубежом стали пикетировать советские представительства, а позже — даже подкладывать бомбы. Время от времени Брежнев звонил Андропову и просил его «действовать поаккуратнее»{877}. Глава КГБ оказался на удивление восприимчив к международному общественному мнению. Он опасался, что ему, как Берии и другим, работавшим до него руководителям спецслужб, не удастся остаться в политическом руководстве, не говоря уже о том, чтобы занять в будущем пост генсека. Как вспоминал один из близких ему людей, «единственной силой, двигавшей им [Андроповым], было желание остаться незапятнанным после непомерно затянувшегося пребывания на посту руководителя госбезопасности. Желание это было настолько велико, что очень скоро превратилось в комплекс»{878}.
Андропов нашел выход из положения: он рекомендовал продолжать выпускать евреев из страны, а заодно и принудить к эмиграции наиболее докучливых диссидентов и антисоветски настроенных литераторов. Сотрудники КГБ начали ставить активных диссидентов, евреев и неевреев, перед выбором: либо длительный тюремный срок, либо отъезд за границу по «еврейской линии». В 1970-х гг. многие заметные фигуры из «шестидесятников» — писатели, художники и другие представители интеллигенции предпочли покинуть СССР. Некоторые из них, например Владимир Буковский и Александр Гинзбург, отправились за рубеж прямо из тюремных камер. Виолончелист Мстислав Ростропович и его жена, оперная певица Галина Вишневская, были лишены советского гражданства во время их пребывания на гастролях за границей. При всем цинизме андроповское решение «еврейской проблемы» в увязке с проблемой диссидентов было бескровным, а потому устраивало Брежнева. Оно позволяло генсеку балансировать между приверженцами жесткой линии, какими являлись его приятели по партии, и теми, кого он считал «друзьями» на Западе.
Самые крупные неприятности советскому режиму продолжал доставлять Солженицын — литературный кумир 60-х и бесстрашный разоблачитель сталинских преступлений. Свое неприятие советской власти писатель не только не скрывал, он его афишировал. В сентябре 1968 г., всего через месяц после событий в Чехословакии, в Европе и Америке были опубликованы произведения Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», которые принесли автору всемирную славу. В 1970 г. он стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. За 12 лет до этого Борис Пастернак, получив эту премию, был вынужден от нее отказаться под чудовищным давлением властей, а также родных и близких. Солженицын, напротив, облачился во всемирную славу как в броню и шел на конфронтацию с государством с видимым бесстрашием, вызывая восхищение миллионов людей по всему миру, а также многих соотечественников{879}.
Вопрос о Солженицыне несколько раз обсуждался на Политбюро. И всякий раз это дело вызывало столкновение мнений в советском руководстве по поводу приоритетов внутренней и внешней политики. Как подавить инакомыслие в СССР и одновременно продолжать политику разрядки с Западом? Андропов рекомендовал отпустить Солженицына в Стокгольм для получения премии и, воспользовавшись этим случаем, лишить его советского гражданства. Однако министр внутренних дел Щелоков, который был в дружеских отношениях с Брежневым, но недолюбливал Андропова, решительно возразил. Он предлагал «побороться за Солженицына, а не избавляться от него». Накануне визита Никсона в Москву на заседании Политбюро снова встал вопрос о Солженицыне. Андропов и Косыгин предложили выслать его из страны, но и на этот раз ничего не было решено{880}. Отсрочки с решением вопроса о Солженицыне весьма показательны: процесс десталинизации общества и «оттепель» все же не прошли бесследно даже для сознания жестких партийных консерваторов. Членам Политбюро очень не хотелось превращать Солженицына в жертву политических преследований, как уже произошло с другими представителями советской культурной элиты: вначале с Пастернаком, а позже, в 1965 г., с арестованными писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Но главным мотивом подобной отсрочки все-таки были опасения Брежнева скомпрометировать разрядку.
Летом 1973 г. дело Солженицына снова оказалось в центре внимания Политбюро. При обыске на квартире машинистки Елизаветы Воронянской в Ленинграде сотрудники КГБ конфисковали рукопись Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» — документального романа-исследования о государственном терроре и сталинских лагерях. Обнаружение рукописи привело к развязке, которую, возможно, не ожидал ни Солженицын, ни сам Брежнев. Дважды, в сентябре и в октябре 1973 г., Брежнев накладывал вето на предложение Андропова выслать писателя из Советского Союза. Генсек опасался негативных последствий подобного шага, которые могли навредить его отношениям с Брандтом и Никсоном, а также усложнить его зарубежные поездки. Брежнев создал специальную комиссию Политбюро по Солженицыну, в очередной раз отложив решение этого вопроса. Однако теперь уже сам писатель, желая защитить себя и свою семью от ареста, решил действовать на опережение и обратился за поддержкой к западным средствам массовой информации. Через них он обнародовал «Письмо вождям Советского Союза», где призывал их отказаться от «мертвой идеологии» марксизма-ленинизма в пользу православия. 1 января 1974 г. мировой сенсацией стала новость о том, что русская версия «Архипелага ГУЛАГ» скоро появится в печати{881}.
Через семь дней, после долгого обсуждения в Политбюро дипломатических шагов в связи с подготовкой к Совещанию по европейской безопасности и сотрудничеству в Хельсинки, Брежнев спросил: что делать с Солженицыным? Андропов повторил свое старое предложение — выслать писателя из СССР и дело с концом. Громыко поддержал Андропова, но призвал еще повременить до завершения совещания в Хельсинки. И тут в разговор вступил Николай Подгорный: «Давайте посмотрим, что будет более выгодно для нас, какая мера: суд или высылка. Во многих странах — в Китае — открыто казнят людей; в Чили фашистский режим расстреливает и истязает людей; англичане в Ирландии в отношении трудового народа применяют репрессии, а мы имеем дело с ярым врагом и проходим мимо, когда он обливает грязью все и вся. Я считаю, что наш закон является гуманным, но в то же время беспощадным по отношению к врагам, и мы должны его судить по нашим советским законам в нашем советском суде и заставить его отбывать наказание в Советском Союзе».
Косыгин поддержал это предложение и сказал, что Солженицына нужно судить публично, а потом отправить в Сибирь, в Верхоянск. «Туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно». В сущности, оба члена Политбюро обвиняли Брежнева в чрезмерной мягкотелости, намекая на то, что генсек слишком увлекся разрядкой и поездками на Запад, забывая о других государственных интересах. Даже Андрей Кириленко, всегда поддерживавший Брежнева, не удержался от иронического замечания в его адрес: «Когда мы говорим о Солженицыне как об антисоветчике и злостном враге советского строя, то каждый раз это совпадает с какими-то важными событиями, и мы откладываем решение этого вопроса». В конце концов, Брежнев вывернулся: он согласился с тем, что Солженицына в итоге нужно отдать под суд, но никакого решения насчет его ареста не принял{882}.
В этот момент Андропов сделал для себя вывод, что члены Политбюро, видимо, хотят свалить «дело» Солженицына на его голову и тем самым бесповоротно испортить ему политическую карьеру{883}. Воспользовавшись секретным каналом связи с Эгоном Баром, председатель КГБ спешно организовал согласие правительства ФРГ на предоставление политического убежища для ничего не подозревавшего писателя-диссидента. В личном письме Брежневу Андропов предупредил генсека о том, что бездействие властей в отношении Солженицына вызывает все большее недоумение «в среде военных и некоторой части партийного аппарата». К тому же писатель-диссидент начал открыто критиковать политику самого Брежнева, и это находит поддержку среди студенчества и рабочих. «Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне при всем нашем желании не повредить международным делам просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны». Угадывая настроения генсека, Андропов признал, что международных издержек, связанных с высылкой писателя, избежать нельзя, «но безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына». Ареста Брежнев не хотел. Он согласился на высылку Солженицына, и вскоре тот был насильно посажен в самолет, доставивший его во Франкфурт-на-Майне{884}.
К огорчению Брежнева и Андропова, отделаться от правозащитной темы так же легко, как отделались от Солженицына, не удалось. Действительно, многие из диссидентов после отъезда на Запад и в Израиль исчезли с политического горизонта, растратили силы в бесплодных интеллектуальных диспутах, ушли в академическую или частную жизнь. Но другие остались. Натан Щаранский, организатор сионистского движения в Советском Союзе, продолжал выступать за право советских евреев на религиозную и культурную автономию. Значительная часть евреев из-за допуска к государственным секретам стали «отказниками» и не могли выехать из страны. Борьба за их право на эмиграцию еще долго оставалась в центре внимания и деятельности еврейских организаций в США. Андрей Сахаров и целый ряд других правозащитников, напротив, несмотря на давление КГБ, не хотели эмигрировать и продолжали свою общественную деятельность в СССР. Диссиденты оставались героями западной прессы.
Вопрос о правах человека снова всплыл на поверхность во время обсуждения в Политбюро проекта Заключительного акта Совещания по европейской безопасности и сотрудничеству, который предстояло подписать Брежневу в Хельсинки 1 августа 1975 г. Глава советской делегации на переговорах заместитель министра иностранных дел Анатолий Ковалев убедил Громыко уступить тем странам Западной Европы, которые настаивали на включении в Заключительный акт положения о том, что «государства-участники будут уважать права человека и основные свободы, включая свободу мысли, совести, религии и убеждений». В «третьей корзине» акта, посвященной сотрудничеству государств в гуманитарных областях, говорилось о свободе передвижения, воссоединении членов семей, их праве навещать друг друга, облегчении доступа к информации, сотрудничестве в области культуры и образования. В свою очередь, западные страны соглашались признать нерушимость границ и территориальную целостность всех европейских государств и «невмешательство во внутренние дела». Когда проект Заключительного акта попал на стол к членам Политбюро, они переполошились. Разве можно открывать Советский Союз для идеологического проникновения и подрывной деятельности извне? Ковалев готовился к бурному обсуждению, но, к его удивлению, Громыко снял напряжение, приведя аргумент из истории. Министр иностранный дел сравнил Хельсинкское совещание с Венским конгрессом 1815 г., а Брежнева — с русским царем Александром I. Громыко упомянул, что есть «договоренность» с Киссинджером: США и СССР не будут вмешиваться во внутренние дела друг друга, что бы там ни было записано в Заключительном акте. В конце концов Советский Союз добился признания политических границ в Восточной Европе, в том числе собственных границ. Открывались широкие перспективы экономического и технологического сотрудничества с Западной Европой. А что касается гуманитарных вопросов и прав человека, то, как заявил Громыко, «мы хозяева в собственном доме»{885}. Возражения членов Политбюро были сняты. В самом деле, даже Сталин и Молотов согласились подписать Ялтинскую декларацию об освобожденной Европе в обмен на уступки западных держав.
1 августа 1975 г. в Хельсинки генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, президент США Джеральд Форд, сменивший к этому времени Никсона, а также руководители 33 европейских государств и Канады поставили свои подписи под историческим Заключительным актом совещания. На первых порах этот документ не оказал никакого влияния на политический режим СССР. Во всех советских газетах сообщалось о подписании Хельсинкского соглашения как о величайшей победе Брежнева, и сам генеральный секретарь не скрывал своего торжества, выступая перед делегатами очередного съезда КПСС. Брежнев и в самом деле считал соглашение венцом своей международной деятельности. Однако со временем выяснилось, что обязательства о соблюдении прав человека, принятые советским руководством, стали чем-то вроде мины замедленного действия. Громыко, считавший силы диссидентов ничтожными, был не так уж неправ: эти люди действительно не играли существенной роли в кризисе и падении советского строя. Но он глубоко ошибался в оценке глубинных идеологических и политических тенденций в мире. В его исторической аналогии был очевидный изъян. Достижения царской дипломатии на Венском конгрессе оказались недолговечными. Прошло некоторое время, и Россия из ведущего члена «священного союза» превратилась в жупел для либеральной Европы. Идеологическая и политическая изоляция империи дорого ей обошлась во время Крымской войны в 1853-1855 гг. В 1975 г. Кремль опять праздновал геополитическую победу, даже не подозревая о ее отдаленных фатальных последствиях.