Начало холодной войны внутри СССР
Начало холодной войны внутри СССР
Сталин опасался, что после Хиросимы, на фоне общего состояния расслабленности и усталости после войны, советская верхушка будет по инерции придерживаться курса на продолжение сотрудничества с западными державами даже ценой значительных уступок. Мягкотелое, с точки зрения вождя, поведение Молотова во время конференции в Лондоне подтвердило эти подозрения Сталина и вызвало его гнев{209}. Вернувшись в Москву в начале октября 1945 г., Молотов был вынужден в порядке «самокритики» покаяться в своих ошибках перед своими подчиненными на коллегии Народного комиссариата иностранных дел. Он рассказывал о конференции как о битве, где «некоторые американские и британские круги» развернули «первую дипломатическую атаку на внешнеполитические завоевания Советского Союза»{210}.
Но на этом неприятности Молотова не закончились. В начале октября Сталин впервые с довоенного времени уехал отдыхать на Черное море. Официальное сообщение ТАСС об отъезде вождя дало повод слухам о его тяжелой болезни. За время войны кремлевский вождь сильно постарел, и иностранные журналисты начали гадать о его возможном уходе на покой. В корреспонденциях этих журналистов, проходивших цензуру специального отдела НКИД, не только пересказывались слухи о болезни и возможной отставке Сталина, но даже назывались имена его вероятных преемников — Молотова и Жукова. Читая на отдыхе ежедневно присылаемые ему материалы ТАСС с обзорами иностранной прессы, Сталин заподозрил своих ближайших подручных (Берию, Маленкова, Молотова и Микояна) в том, что они специально распространяют подобные слухи, чтобы подготовиться к отстранению его от государственных дел. На свою беду, Молотов, выступая на приеме для иностранных журналистов и, видимо, хлебнув лишнего, намекнул на возможное ослабление государственной цензуры в отношении зарубежных средств массовой информации. Узнав об этом, Сталин уже не сомневался, что Молотов не только виновник клеветнических слухов в иностранной печати, но и стремится добиться расположения западных держав, укрепляя свою международную репутацию за счет стареющего вождя. Сталин тут же отправил «тройке» своих замов (Берии, Маленкову и Микояну) в Кремль шифрограмму, в которой приказывал им разобраться с этим эпизодом. Их попытка вступиться за Молотова еще больше разозлила Сталина, усмотревшего в их действиях круговую поруку — наихудший из возможных грехов в сталинском окружении. Он написал «тройке» грозную отповедь: «Никто из нас, — назидает Сталин, — не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы? До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». Одним росчерком пера он исключил Молотова из узкого круга высшего руководства и предложил Берии, Маленкову и Микояну снять его с руководящих постов. Коллеги Молотова зачитали ему убийственную сталинскую телеграмму. В их отчете вождю они писали: «Молотов после некоторого раздумья сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился. Напомнили ему об ошибках». Лишь через несколько дней после телеграммы Молотова с мольбой о прощении и доверии Сталин согласился дать испытательный срок своему старому другу Вячеславу и разрешил ему продолжить переговоры с Бирнсом{211}.
Готовя взбучку Молотову, Сталин одновременно щелкал кнутом над головами остальных своих подручных. В ответ на публикацию в советской прессе речи Черчилля, комплиментарной в отношении СССР и Сталина, он писал им: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами. С угодничеством перед иностранцами нужно вести жестокую борьбу… Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня»{212}. В этой телеграмме заключена основная суть идеологической кампании, которая разразилась через несколько месяцев, — агрессивная ксенофобия и изоляция советского общества от «тлетворного влияния Запада». Эта кампания вынудила всех подчиненных Сталина в подтверждение своей преданности вождю выказывать рвение на новом идеологическом фронте — истреблять на корню «низкопоклонство перед Западом» в госаппарате и среди населения СССР.
Насколько обоснованы были сталинские подозрения? Вполне допустимо, что в случае смерти или устранения Сталина от власти его подчиненные избрали бы менее амбициозный и более миролюбивый курс в отношениях с западными державами, прежде всего США. Никто из кремлевских вождей не обладал уникальным сталинским талантом создавать себе и своей стране врагов на пустом месте и придумывать самые зловещие сценарии развития международных событий. Кроме того, помощники Сталина, как и другие представители номенклатуры, были не прочь наконец-то завершить перманентную «войну со всеми и против всех» и насладиться наступившим наконец-то миром. Окружение Сталина видело и понимало, что страна обессилена и разорена — это очевидно по тем шагам, которые эти люди предприняли в 1953 г., как только тирана не стало. В то же время подручные Сталина сами были невольниками революционно-имперской парадигмы, во имя которой строилась советская сверхдержава. Они были отравлены ксенофобией и изоляционизмом, их помыслы разрывались между планами мирного строительства, искушениями «социалистического империализма» и боязнью за свою власть и жизнь. Некоторые из них желали сотрудничества с Западом, но боялись впасть в зависимость от американских финансов и западной торговли, ослабить советскую автаркию и утратить свободу действий на мировой арене.
Осенью 1945 г. в советских партийно-правительственных кругах обсуждался вопрос: нужно ли Советскому Союзу участвовать в международных экономических и финансовых организациях (Международный валютный фонд и Всемирный банк), создание которых было намечено в июле 1944 г. на международной валютно-финансовой конференции в Бреттон-Вудсе. Те из высших руководителей, кто непосредственно занимался вопросами государственного бюджета, финансов, различных отраслей промышленности и торговли, считали, что как с практической, так и с экономической точки зрения СССР должен участвовать в этих структурах. Нарком финансов Арсений Зверев утверждал, что присутствие в этих организациях — пусть даже в качестве наблюдателя — поможет Советскому Союзу в будущем вести переговоры по внешней торговле и по кредитам с Западом. Этой же позиции придерживались Микоян и Лозовский. Они считали, что американские кредиты и передовые технологии необходимы для восстановления советской экономики. Остальные руководители, в том числе председатель Генплана Николай Вознесенский, высказывались против такого участия, считая, что иностранные долги подорвут экономическую независимость СССР. В октябре 1945 г. бывший посол в Великобритании, глава комиссии по репарациям Иван Майский в своей докладной записке Молотову предостерегал: американцы дают займы англичанам для того, чтобы с их помощью открыть дорогу для финансово-экономической экспансии США внутрь Британской империи. Особую тревогу, по его мнению, внушало то, что американцы настаивают на своем контроле над расходованием займов и «требуют от англичан отмены государственной монополии торговли»{213}.
Как считает Владимир Печатнов, к февралю 1946 г. в кругах советского руководства возобладали изоляционистские взгляды. Некоторые должностные лица разделяли со Сталиным «нежелание делать советскую экономику более открытой и прозрачной и нежелание отдавать часть советского золотого запаса» в распоряжение Международного валютного фонда, что требовалось для участия в нем. В результате Сталин принял решение не присоединяться к Бреттон-Вудской системе. В марте эта позиция уже была оглашена в официальных сообщениях Наркомфина: СССР не будет участвовать в международных финансовых организациях, чтобы не давать повода западным державам считать, что советская система слаба и готова безоглядно уступать «под нажимом США». Когда Молотова спросили об этом в 1970 г., он сказал, что американцы «затягивали нас в свою компанию, но подчиненную компанию. Мы бы зависели от них, но ничего бы не получили толком, а зависели бы, безусловно»{214}.
9 февраля 1946 г., готовясь к первым послевоенным «выборам» в Верховный Совет СССР, генералиссимус выступил с речью на собрании избирателей Сталинского округа (впоследствии Бауманского района) Москвы, проходившем в Большом театре. В этой речи Сталин определил новые параметры и задачи для номенклатуры коммунистической партии и органов государственной власти СССР. В речи, пронизанной идеологической риторикой, провозглашался откровенно односторонний курс на укрепление безопасности за счет наращивания советской военно-промышленной мощи.
Подводя итоги войны, вождь преподнес победу над фашизмом исключительно как достижение советского общественного и государственного строя, ни разу не удостоив своих западных союзников добрым словом. Собравшийся в зале партийно-хозяйственный актив воспринял речь вождя как наказ — превратить в ближайшем будущем Советский Союз в мировую державу, не только догнать, но и превзойти «достижения науки за пределами нашей страны» (намек на будущую гонку атомных вооружений), а также «поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем». «Только при этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей. На это уйдет, пожалуй, три новые пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать». Эту речь Сталин написал сам, несколько раз правил ее и даже определил, какой должна быть реакция собравшихся слушателей, собственноручно вставив в черновик после наиболее важных, с его точки зрения, параграфов такие фразы, как «бурные аплодисменты», «все встают, бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию» и т. п.{215} Речь передавалась по радио, была напечатана в газетах многомиллионным тиражом. Наиболее проницательные слушатели и читатели сразу же поняли: надежды на лучшую жизнь после войны можно похоронить, как и планы послевоенного сотрудничества с западными союзниками. Сталин приказал своей номенклатуре готовиться к еще одному большому скачку, который будет стоить населению СССР много крови, пота и слез{216}. Многие обозреватели восприняли это выступление как окончательный отказ Сталина от сотрудничества с западными членами Большой тройки.
В сущности, этот новый курс означал, что послевоенный период станет для советского общества временем всеобщей мобилизации и подготовки к будущим неотвратимым «случайностям». Судя по официальной статистике, военные расходы упали с 128,7 млрд. рублей в 1945 г. до 73,3 млрд. рублей в 1946 г. Дальнейшее падение, однако, прекратилось, и после 1947 г. они вновь начали расти. При этом надо иметь в виду, что официальные цифры не включают в себя стоимость атомного проекта, который оплачивался из «особых» государственных фондов. В планы на 1946 г. входило построить 40 новых военно-морских баз. Началось строительство гигантских военных и научно-исследовательских комплексов. Вместе с тем отрасли экономики, производящие потребительские товары, прежде всего сельское хозяйство, по-прежнему оставались в бедственном положении, на что указывают официальные данные, представленные Сталину наркомом финансов А. Зверевым в октябре 1946 г.{217}:
Материальное состояние советских людей, победителей в войне, упало до показателей, которые были значительно ниже довоенных, и гораздо ниже, чем у побежденных немцев. Государство реквизировало во время войны значительную часть доходов населения, побуждая и принуждая людей отчислять часть своей зарплаты на покупку облигаций военного займа, делать взносы в фонд обороны (хотя многие жертвовали добровольно), и повышая косвенные налоги. Несмотря на эти изъятия, у некоторых слоев населения, особенно связанных с черным рынком, образовались денежные сбережения, которые они не могли потратить и не хранили в государственных сберкассах. В связи с товарной бедностью это создавало высокий уровень инфляции и запредельные цены на колхозных рынках{218}. Даже уровень довоенной жизни, весьма низкий, в 1946 г. казался советским людям недостижимой мечтой.
Речь Черчилля в Фултоне о железном занавесе пришлась Сталину как нельзя кстати. Кремлевскому вождю представилась отличная возможность предупредить советских граждан о предстоящих лишениях. 14 марта 1946 г. газета «Правда» напечатала ответы т. Сталина на вопросы своего корреспондента в связи с речью Черчилля. На самом деле и вопросы, и ответы Сталин написал сам и тщательно отредактировал весь текст, так же как и свою «предвыборную» речь. Вождь народов назвал Черчилля «поджигателем войны» и даже сравнил своего бывшего союзника с Гитлером, обвинив его в приверженности к «английской расовой теории», согласно которой «нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные должны господствовать над остальными нациями мира. По сути дела, господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война». Сталин умышленно составил отповедь бывшему партнеру по Большой тройке в самых грубых тонах: он хотел обозначить свое непримиримое отношение к попыткам Запада вторгнуться в сферы влияния СССР в Восточной Европе. Сталинский ответ словно хотел перевести стрелки народных чаяний с ожиданий сотрудничества и помощи от западных стран на надежды, что новой войны с этими западными странам, может быть, удастся избежать. Именно этот страх перед новой войной и надежда народа на его мудрое руководство были нужны Сталину для того, чтобы осуществить планы мобилизации всей страны{219}.
Сталин поручил Андрею Жданову начать пропагандистскую кампанию в этом направлении — вскоре она получила название «ждановщины», хотя ее подлинным дирижером был кремлевский вождь. Во время войны Жданов, возглавлявший партийную организацию Ленинграда, «отличился» провальной организацией обороны, эвакуации и снабжения города. Но Сталин не оставил своего довоенного любимца без дел: для выполнения указаний по разгрому свободолюбивых настроений в стране этот функционер подходил великолепно. Жданов родился в высокообразованной семье: его отец, как и отец Ленина, был инспектором народных училищ, мать была дворянкой, окончила Московскую консерваторию. Как человек из культурной среды, Жданов выделялся среди сталинских подручных хорошей русской речью. В апреле 1946 г. он направил в центральный аппарат партии и всем пропагандистам на местах «приказ товарища Сталина»: решительно пресекать саму мысль о том, что «советским людям нужно время, чтобы прийти в себя после войны и т. п.»{220}.
Еще одной мишенью сталинской кампании стали советские военоначальники. Сталин был недоволен тем, что военная верхушка почивает на лаврах, растрачивает боевой дух в пьяных загулах, распутстве и стяжательстве. Вместе с тем кремлевский вождь не доверял покорителям Европы, подозревая их в бонапартизме. Сталину хотелось приструнить генералитет и заодно сбить настроения военной вольницы, распространенные в войсках. Тем более что волей-неволей пришлось пойти на массовую демобилизацию. Согласно данным американской разведки, к сентябрю 1946 г. численность личного состава советской армии сократилась с 12,5 млн. до 4-5 млн. человек{221}. В марте 1946 г. первая пробная чистка партийных и военных кадров затронула верхние эшелоны «поколения победителей». Против нескольких крупных военачальников, государственных деятелей и инженеров-специалистов было заведено «авиационное дело». Своих должностей внезапно лишились нарком авиапромышленности генерал Шахурин и командующий ВВС маршал авиации Новиков — якобы за то, что они вооружали Красную армию «бракованными» самолетами. Они были немедленно арестованы{222}.
Примерно в это же время сталинские органы госбезопасности донесли, что маршал Г. К. Жуков вагонами вывозил из Германии различное имущество и предметы роскоши для личного пользования. Сталин хорошо запомнил, что иностранная пресса называла Жукова возможным преемником вождя и что Эйзенхауэр приглашал его приехать «в любое время» в США с визитом. После унизительного разбирательства всенародно признанного героя, открывшего Парад Победы, сняли с должности главноначальствующего советских оккупационных сил в Германии и без лишней огласки отправили командовать Одесским военным округом{223}. Тогда же был снят с постов секретарь ЦК партии, член Оргбюро, и начальник Управления кадров Г. М. Маленков, верный соратник Сталина, отвечавший во время войны за авиационную промышленность (впрочем, его после заступничества Берии Сталин довольно скоро простил и вернул в свой ближний круг). Кремлевский диктатор демонстрировал всему аппарату: никакие боевые заслуги в прошлом не являются достаточной защитой от кар и унижений в будущем. И словно вдобавок ко всем обидам и несправедливостям в отношении ветеранов войны и многомиллионного народа Сталин в конце 1946 г. отменил официальное празднование Дня Победы над Германией, перенеся выходной день с 9 мая на 1 января.
Грубое унижение ветеранов войны заставило некоторых из них пробудиться от эйфории и увидеть отвратительную реальность сталинского правления. Именно в это время службы НКГБ по приказу Сталина стали следить за всеми высшими военными чинами советской армии, подслушивать и записывать их разговоры; содержание их доносилось вождю. После развала СССР в руки историкам попала запись разговора между генералом армии Василием Гордовым и бывшим начальником его штаба генералом Филиппом Рыбальченко, который состоялся в конце декабря 1946 г., накануне Нового года. Гордов, участник боев под Сталинградом, Берлином и Прагой, безжалостно расходовавший жизни своих солдат на полях сражений, был одним из тех, кто симпатизировал Жукову и поплатился за это своим высоким положением. Обида и водка развязали языки опальным генералам. Они сошлись во мнении, что на Западе люди живут гораздо лучше советских людей, а жизнь в деревнях стала просто нищенской. Рыбальченко говорил: «Вот жизнь настала — ложись и умирай! Озимый хлеб пропал, конечно. Все жизнью недовольны. Прямо все в открытую говорят. В поездах, везде прямо говорят. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца». Гордов поинтересовался, «как бы выехать куда-нибудь за границу… на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны». Генералы сетовали на то, что никто не помогает СССР, и пришли к выводу, что сталинская политика конфронтации с англо-американским блоком может привести к войне с западными державами, которая закончится поражением Советского Союза. В заключение Рыбальченко сказал: «Думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет. Наш престиж падает, жутко просто. За Советским Союзом никто не пойдет»{224}.
Недовольные генералы прекрасно осознавали, какова роль Сталина в развязывании новых репрессий. И когда Рыбальченко предложил Гордову пойти к Сталину и покаяться, тот просто высмеял это предложение. С апломбом военачальника-победителя он воскликнул: «Кому? Подлости буду честно служить, дикости?! Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут!» Спустя три дня, уже разговаривая наедине с женой, Гордов признался, что когда он проехал по районам (в качестве депутата Верховного Совета), то увидел, в какой нищете и лишениях там живут люди, и «совершенно переродился». «Я убежден, что если сегодня распустить колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!» и делал вывод: Сталин «разорил Россию, ведь России больше нет»{225}.
Такая прямая и жесткая критика в адрес Сталина со стороны советских элит, даже в келейных разговорах, была по тем временам редкостью{226}. Тем не менее к концу 1946 г. недовольство в кругах высшего руководства положением в стране росло: жестокая засуха поразила наиболее плодородные земли на Украине, в Крыму, Молдавии, Поволжье, в центральных областях России, на Дальнем Востоке, в Сибири и Казахстане. Из-за природного бедствия, усугубленного нехваткой людских и материальных ресурсов после войны, возникла реальная опасность массового голода{227}. Сталин вместо того, чтобы предотвратить катастрофу, продолжал упорно игнорировать наступление голода, так же как он поступал в 1932-1933 гг. в разгар коллективизации.
Как и в 1930-е гг., Сталин запретил употреблять само слово «голод» даже в секретной служебной переписке. Он предпочитал говорить о спекуляции и хищениях и обвинять во всем «вредителей», из-за которых якобы и возникли перебои с хлебоснабжением населения. Кремлевский руководитель знал, что в государственных закромах хранятся громадные «стратегические» запасы зерна, неуклонно пополняемые на случай новой войны. Однако он не позволял выделить эти резервы для продажи населению или для отпуска по карточкам. Кроме того, в советском Гохране было 1500 тонн золота, на которое можно было закупить продовольствие за границей. Позже Молотов и Микоян вспоминали, что Сталин запретил продавать это золото. Более того, вождь надменно отказался от продовольственной помощи, которая полагалась России по линии ЮНРРА (Администрации по вопросам оказания помощи и восстановлению объединенных наций). Сталин разрешил предоставить эту помощь Украине и Белоруссии, да и то в ограниченном объеме. Тем временем руководитель Кремля обещал советским ставленникам в правительствах Польши и Чехословакии, а также коммунистам в Италии, что СССР окажет этим странам помощь продовольствием: хлеб, конфискованный у голодающего русского и украинского крестьянства, использовался для поднятия рейтинга зарубежных коммунистов{228}.
Внутри СССР Сталин проводил ту же политику, что и до войны: режим обирал до последней нитки население, доводя людей до полной нищеты, особенно крестьян и сельскохозяйственных рабочих, с тем чтобы получить средства на восстановление тяжелой промышленности, создание и производство новых вооружений. В период с 1946 по 1948 г. налоги на крестьян увеличились на 30%, а к 1950 г. они подскочили на 150%. К тому же государство отказалось возвращать деньги по военным облигациям — миллиарды рублей, которые оно «одолжило», а, по сути, конфисковало у советских людей. Среди населения, которое едва сводило концы с концами, принудительно производилось размещение очередного облигационного госзайма{229}.
Безусловно, Сталин знал о том, что многие люди недовольны властями. Но он также понимал, что только сам аппарат власти, его руководящие круги могут представлять для него настоящую угрозу. Микоян вспоминал: Сталин «знал качество русского мужика — его терпимость», долготерпение{230}. Постепенно кадровые чистки, которые задумывались как средство обуздания гордыни и своенравия военно-политических элит, вылились в новый виток репрессий. В 1945 и 1946 гг. число официальных обвинений, выдвинутых Особым совещанием при НКВД, сократилось с 26 до 8 тыс., однако к 1949 г. выросло до 38,5 тыс.{231} В январе 1947 г. генерал Гордов, его жена и генерал Рыбальченко были арестованы, как и многие другие крупные военачальники и члены их семей{232}. В это время кадровые чистки все еще носили ограниченный характер, осуществлялись втихомолку, без публичного обсуждения. Но уже спустя пару лет, когда холодная война окончательно разделит мир на два противоположных лагеря, кремлевский диктатор начнет готовить одно за другим большие кровопускания, в том числе и среди представителей высших кругов страны.