Х На краю пропасти

Х

На краю пропасти

После окончания Мюнхенской конференции фюрер выглядел триумфатором по всем статьям: то, на что он притязал, вот-вот должно было отойти к рейху. Международная комиссия, вскоре ставшая временной ширмой, не провела ни одного плебисцита. Два с половиной миллиона судетских немцев влились в состав Германии, чехи не имели сил сопротивляться, французы и британцы были унижены. А Чемберлен вернулся в Лондон, потрясая «англо-германской декларацией», в которой заявлялось, что народы двух стран намерены никогда более не воевать друг с другом и консультироваться по вопросам, имеющим жизненное значение для Великобритании и Германии. Ко всему этому следует добавить, что исход конференции необычайно повысил авторитет фюрера у вооруженных сил и немецкого народа…[243]

Каким бы странным это ни казалось, но владыка Германии вовсе не испытывал удовлетворения. Потому что этот извращенный ум видел реальность совсем в другом ракурсе. В этом деле ему не нравилось все – и явная апатия немецкого населения во время большого парада войск 27 сентября, и отсутствие энтузиазма у военного руководства перед лицом потенциального вооруженного конфликта, и посредничество Италии, и обязательство изменить предъявленный чехам ультиматум, и теплый прием, оказанный Даладье и Чемберлену толпами мюнхенцев, и необходимость вести переговоры и идти на уступки, и приостановка мобилизации, и отказ от вооруженного вторжения, и задержки с занятием Судетской области, и слишком заметное хорошее настроение Муссолини, явно отнявшего у него главную роль[244], и, наконец, чрезмерная радость населения Мюнхена после сообщения о подписании двустороннего договора утром 30 сентября… Все очевидцы обратили внимание на хмурое выражение лица фюрера при этом, в том числе Пауль Шмидт. Переводчик отмечал, что Гитлер был «бледен и угрюм», когда слушал замечания Чемберлена насчет англо-германских отношений. «Я не разделял впечатление Чемберлена, […] что Гитлер с удовольствием согласился подписать декларацию, – вспоминал он. – Напротив, мне показалось, что он с некоторой неохотой согласился с вышеизложенным».

На самом деле это не было выражением его презрения к пацифизму и доверчивости Невилла Чемберлена. Гитлер прежде всего считал, что этот «британский пастор» украл у него победу и что Германия получила бы намного больше с помощью оружия. Тем более что весь земной шар немедленно провозгласил спасителями мира именно Чемберлена и Даладье, а не Гитлера и Муссолини. А несколько недель спустя оппозиция во Франции и в Великобритании, оценив масштаб сделанных в Мюнхене уступок, публично назвала Гитлера коварным диктатором, сумевшим навязать свою волю Даладье и Чемберлену. Гитлер весьма чувствительно реагировал на критику в иностранной прессе, материалы которой для него переводились ежедневно: он внимательно ее изучал. «В то время, – вспоминал Пауль Шмидт, – я много слышал в рейхсканцелярии о возмущении Гитлера суровой критикой, которой подвергся Мюнхенский договор в Англии и во Франции».

Все это только укрепляло диктатора в его первоначальных намерениях: Мюнхен оказался ошибкой, надо было следовать своему инстинкту и поступать по-своему… И тогда его злость обрушилась на тех, кто вынудил его вести переговоры, – фон Нейрата, фон Вайцзеккера, Шверина фон Крозига, большинство генералов и, естественно, Германа Геринга. Всех их Гитлер имел в виду, когда во время выступления в Саарбрюкене 9 октября сказал: «Среди нас есть также и трусы, которые, несомненно, не понимали того, что следовало принять радикальное решение». Три месяца спустя неисправимый рейхсканцлер все еще выражал свое недовольство на этот счет, что следует из присланной в посольство Великобритании анонимной записки, в которой говорилось: «В ходе разговора о сентябрьском кризисе фюрер гневно заявил, что все его генералы оказались трусами. Маршал Геринг спросил, входил ли он в их число. “Да, разумеется”, – ответил господин Гитлер». Было ясно, что Геринг впал в опалу, и это ему совсем не понравилось…

Но в конце 1938 года внимание всех заняло другое событие: 7 ноября семнадцатилетний еврей Гершель Гринспан убил Эрнста фон Рата, третьего секретаря немецкого посольства в Париже. Этот вызывающий глубокое сожаление поступок[245] стал поводом к началу еврейских погромов в Германии: в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года более 100 евреев были убиты, около 20 000 арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. В эту же ночь были разрушены 7500 магазинов, 12 000 разграблены. Была сожжена 101 синагога, 76 разрушены и 267 повреждены.

Утром после этой ночи, получившей название «Хрустальной», Геринг, который ехал в своем лимузине по улицам, усеянным битым стеклом, залился гомерическим смехом. Во второй половине того же дня в присутствии министров и гауляйтеров он осудил ночное «безобразие» и «гнусное насилие», обвинив во всем доктора Геббельса (тот действительно был организатором этого погрома). Гейдриху он заявил, что надо бы сжечь что-то и из его имущества, например парадный мундир СС… Однако замечание Германа Геринга, высказанное в разговоре с женой вечером того же дня, указывает на то, что его негодование шло не от сердца, а было реакцией рейхскомиссара, ответственного за выполнение четырехлетнего плана. «Бестолочи чертовы! – возмутился премьер-министр. – Они требуют от меня выполнения четырехлетнего плана, приходится собирать железо по кусочкам, обрывки старых газет, а какая-то шайка бесноватых за одну ночь наносит миллионный ущерб!»

Это наглядно проявилось 12 ноября в ходе четырехчасового совещания под председательством Геринга в Министерстве авиации. В совещании приняли участие Геббельс, Гейдрих, министр экономики Функ и министр финансов Шверин фон Крозиг. Бездушный управленец, Геринг так озвучил истинные причины озабоченности: «Глупо грабить или поджигать склад какого-нибудь еврея, ведь затем немецкой страховой компании придется возмещать ему убытки». Дело в том, что он был ярым сторонником борьбы с «неарийцами», подразумевавшей конфискацию имущества у евреев в пользу государства. Поэтому, по его понятиям, было настоящим преступлением уничтожать ценности, которые мог «законно» экспроприировать на нужды экономики его комиссариат, ответственный за выполнение четырехлетнего плана.

Приглашенный Герингом эксперт по страховым вопросам по фамилии Хильгардт доложил собравшимся, что большинство торговых предприятий и домов, где были разбиты витрины, принадлежат арийцам, которые сдавали их внаем евреям. И что за импортное стекло следовало платить иностранной валютой, а сумма страховых выплат составляет около 3 миллионов марок. «С ума можно сойти!» – воскликнул возмущенный Геринг. После чего Хильгард сообщил, что один только ювелирный магазин Марграфа в Берлине лишился товаров на сумму 1 700 000 марок. Геринг, ценитель всего прекрасного, немедленно повернулся к Гейдриху со словами: «Вы должны найти эти драгоценности!» Дальше разговор пошел о том, как можно избежать выплат столь крупных компенсаций за ущерб, понесенный во время погромов.

Хильгардт: Если мы откажемся от своих обязательств по выплатам, указанных в законно оформленных контрактах, это запятнает всю немецкую страховую систему.

Геринг: Этого не произойдет, если я добьюсь издания какого-нибудь декрета, государственного закона.

Хильгардт: Я думал об этом… Гейдрих: Страховщики могут согласиться выплачивать компенсации, но, когда настанет момент выплаты, все будет конфисковано. Так мы сможем спасти их лицо.

Хильгардт: Я полностью согласен с тем, что сказал генерал Гейдрих. Для начала мы заставим страховые компании проверить ущерб, оценить его и даже выплатить…

Геринг: Постойте! Вам в любом случае придется заплатить, потому что ущерб понесли немцы. Но при этом законом будет запрещено осуществлять прямые выплаты евреям. Вместо этого деньги будут переведены в Министерство финансов.

Хильгардт: Вот как… Геринг: А что министерство сделает с этими деньгами, касается лишь его одного…

Гейдрих: Семь тысяч магазинов по всему рейху… Геринг: Лучше бы вы убили двести евреев, вместо того чтобы уничтожить столько материальных ценностей!

Как это часто бывало в случае с Германом Герингом, разговор переходил от гнусного к преступному и возвращался все к тому же гнусному.

Геринг: Я подготовлю такой декрет: «В наказание за их ужасные преступления, и т. д. и т. п., немецкие евреи обязаны выплатить штраф в размере миллиарда марок». Вот как надо! Эти мерзавцы долго после этого не посмеют пойти на новое преступление. Кстати, хочу добавить, что мне лично не хотелось бы быть евреем в Германии!

Как все это соотнести с высказыванием хорошо знавшего Геринга и судившего о нем без всякого снисхождения Фрица Тиссена, который сказал: «Геринг по сути своей не был антисемитом»? Действительно, крестник фон Эпенштейна и сводный брат Альберта Геринга добился назначения «полуеврея» Эрхарда Мильха на должность статс-секретаря Министерства авиации, сделав того арийцем обманным путем. Так же верно и то, что он вступался за подруг жены, большей частью актрис театра, подвергшихся преследованиям за их еврейское происхождение. Он освободил из концентрационного лагеря датского бизнесмена с еврейскими корнями Гуго Ротенберга, а в конце ноября 1938 года добился освобождения бывших участников мировой войны из числа 20 000 евреев, арестованных во время «Хрустальной ночи». Эти поступки отличаются от разнузданного антисемитизма, характерного для Геббельса, Гиммлера и самого Гитлера. Кроме того, человек, который заявил: «Я сам решаю, кто еврей, а кто нет!», явно не был законченным антисемитом. Однако именно Геринг как председатель рейхстага содействовал принятию Нюрнбергских расовых законов, сделал множество антисемитских высказываний и начал методично вытеснять евреев с занимаемых постов на всех уровнях немецкой экономики. Впрочем, не ограничиваясь евреями, Геринг поддержал преследование других религий. Этот человек, считавший себя протестантом, публично оправдал арест пастора Нимёллера[246], за которого отчаянно вступалась Ольга Ригль, родная сестра Геринга. Понятно, что подобное поведение выходило за грань разумного…

Но для всего этого есть очень простое объяснение. Спустя всего несколько дней после «Хрустальной ночи» министру финансов Пруссии Попитцу, заявившему, что люди, ответственные за организацию еврейских погромов, должны быть наказаны, Геринг сказал: «Дорогой мой Попитц, вы что же, хотите наказать фюрера?» Увы! Это грустная истина: Гитлер решил проявить свою власть, и с того момента Герман Геринг больше себе не принадлежал. Это подтвердила его жена Эмма. «Я знала его лучше других, – рассказывала она. – Я также научилась видеть его недостатки. Один из самых больших его недостатков проявился незадолго до войны, по истечении большого периода времени после нашей свадьбы. […] Он был таким очевидным, что даже моя восемнадцатилетняя племянница заметила это после нескольких встреч с Германом. Она тогда училась в Берлинской консерватории, и я за ней приглядывала. Племянница со мной практически не разлучалась, поэтому встречалась в тесном кругу не только с Германом, но и с Адольфом Гитлером. Она очень любила своего дядю Германа и не могла выносить, когда он отвечал «Амен» на каждое мнение Адольфа Гитлера, который ей совсем не нравился. “Он соглашается с ним, – заметила она, – хотя полностью с ним не согласен. Дядя Герман – сильная личность. Почему он воспринимает как слово Евангелия все, что говорит Адольф Гитлер?” Она, вне всякого сомнения, была права. Даже я не могла принять эту вечную покорность. Они вместе пришли к власти, почему они не слушали друг друга? Почему он не мог поспорить с Адольфом Гитлером? Ответов я так и не нашла. Когда я заговорила с ним об этом, Герман пояснил: “Профану это, разумеется, трудно понять, но Гитлер – наш фюрер. Партия – его творение. Новая Германия тоже станет его творением. Только в нем воплощена идея. Мы должны просто следовать за ним, помогая в выполнении его задачи”».

Что из этого следует – то, что Герман Геринг полностью посвятил себя судьбе высшего владыки Адольфа Гитлера? Кажется, он сам это прекрасно понимал, а однажды даже признался президенту Рейхсбанка Ялмару Шахту: «Знаете, господин Шахт, я дал себе слово всегда говорить Гитлеру то, что думаю. Но каждый раз, когда я вхожу в его кабинет, сердце мое опускается в сапоги». Для тех, кто знал об отношении Геринга к Гитлеру в течение пятнадцати лет, в этом не было ничего удивительного. Но это подтверждение прошлого объясняет также суть будущего…

В конце ноября 1938 года новый французский посол в Берлине Робер Кулондр после предъявления верительных грамот начал знакомиться с главными руководителями нацистской Германии. Вот как он об этом вспоминал: «Каждому свое. Я начал с фельдмаршала Геринга, главного сановника империи, официального преемника фюрера, главнокомандующего люфтваффе, председателя рейхстага, главного лесничего рейха. Нельзя сказать, что Герман Геринг выглядел привлекательно. Плоское лицо и косоватые глаза придавали ему жуликоватый вид, но его осанка, его жизнелюбие, даже его полнота и румяность заставляли забыть первое впечатление. Его мундир меня очаровал: он сверкал тысячью мелких огоньков. Бриллианты были на его галстуке, на манжетах, на наградах, украшавших его мундир, как целое созвездие. […] Геринг искренне поздравил меня с приездом в Берлин в момент, когда намечалось некоторое сближение наших стран, которому он был рад и которому хотел помочь. Услышав, как он повторил слово в слово несколько высказываний Гитлера, я понял, что он следует инструкциям. Но Геринг повел себя проще, чем его шеф: он прямо сказал: “Французы должны понять, что Германия хочет найти поле для экономической экспансии на юго-востоке Европы”. Я сказал, что готов поддержать это стремление, и выразил надежду на то, что инициатива маршала поможет убедить французов в том, что Третий рейх не стремится к чему-то большему. И увидел, как лицо Геринга дернулось. Вероятно, он догадался, о чем я подумал, потому что вдруг резко произнес: “Вы можете рассчитывать на мою всемерную поддержку, и если у вас возникнут затруднения на Вильгельмштрассе, обращайтесь ко мне”. […] Геринг одновременно был смешон и опасен. Забавно было видеть, как он огорчался из-за того, что в его коллекции нет маршальского жезла Наполеона. Но он заставлял дрожать, когда говорил о своих самолетах и орудиях, производство которых не прекращалось ни на минуту. По всей вероятности, Гитлер, умевший использовать людей, выбрал его для того, чтобы усыпить бдительность иностранных дипломатов. Геринг распространял его высокопарные высказывания, проще говоря, был рупором Гитлера. Он совершил клятвопреступление вначале по отношению к Австрии, затем к Чехословакии. Он приглашал представителей иностранных держав приехать к нему в Каринхалл поохотиться на косуль и в этом шикарном имении, где хорошо принимали гостей, разыгрывал сцены обольщения. И у него получалось производить нужное впечатление, так как он был отчасти искренен. Геринг действительно хотел, чтобы Гитлер ограничился бескровными завоеваниями. […] Он очень хотел после многих трудов мирно наслаждаться привилегиями и почестями своего положения». И Кулондр сообщил на Кэ д’Орсэ, что Геринг входит в число «умеренных» руководителей режима.

Так действительно могло показаться, и именно поэтому Герман Геринг в начале 1939 года продолжал оставаться в немилости: Риббентроп активно интриговал, чтобы пресекать на корню любые его инициативы в области внешней политики, а Мюнхен все еще был слишком свеж в памяти Гитлера, который заявил, что в следующий раз он будет действовать настолько быстро, что у его старух не найдется времени на возражения. Эмма Геринг также была призвана к порядку рейхсканцелярией, потребовавшей от нее прекратить вмешиваться в судьбы ее арестованных подруг-евреек. Одно лишь неудовольствие Гитлера могло довести рабски угодливого Геринга до недомогания, хотя на его состояние влияли и многие другие факторы: разумеется, избыточный вес; возможно, расстройство обмена веществ; несомненно, повышенное кровяное давление, а также постоянно нывшая старая рана, долгие бессонные ночи. Да и просто усталость от работы: он разрывался между Министерством авиации, комиссариатом по выполнению четырехлетнего плана, Министерством водных и лесных ресурсов, новым Центральным имперским управлением по вопросам еврейской эмиграции[247], имперским Советом по обороне рейха[248], образованным по указанию Гитлера. Он был занят созданием зоны противовоздушной обороны в Рейнской области для прикрытия «западного вала», предпринимал суетливые шаги в дипломатической области[249], отчаянно боролся за влияние с командованием военно-морскими и сухопутными силами, плел достойные Макиавелли интриги для укрепления своего положения в нацистской иерархии. Он выезжал на охоту в страны Центральной Европы и повсюду приобретал произведения искусства. Словом, Герман Геринг уже не знал, за что хвататься. «В течение нескольких недель кряду у него не было времени заниматься авиацией», – написал один генерал люфтваффе.

В Министерстве экономики и в комиссариате по выполнению четырехлетнего плана он тоже появлялся эпизодически, и чиновники, приносившие бумаги на подпись к нему домой, часто заставали его лежащим в кровати. Наконец врачи порекомендовали ему взять длительный отпуск, и Геринг согласился: 3 марта 1938 года он вместе с Эммой и со свитой друзей, адъютантов и секретарей сел в специальный поезд, отправлявшийся в Сан-Ремо. «Только представьте, – сказал он за два дня до отъезда новому французскому послу Кулондру, – месяц отдыха, целый месяц полной свободы от необходимости работать. Я впервые в жизни смогу жить только для себя и для моих близких под прекрасным солнцем Италии».

Морской воздух и отдых на берегу Итальянской Ривьеры действительно весьма благотворно повлияли на здоровье Германа Геринга. Риббентроп ревниво следил за тем, чтобы он не контактировал с немецким дипломатическим представительством, но его лечение отдыхом все-таки было прервано спустя неделю: к нему прибыл полковник Йозеф (Беппо) Шмидт, доставивший запечатанный пакет из рейхсканцелярии. Гитлер сообщил Герингу, что отдал распоряжение армии и авиации приготовиться к захвату Чехословакии в связи с тем, что «Чехословакия как государство начинает распадаться». Следует признать, что середина марта всегда была удачным временем для масштабных начинаний Гитлера… Но Геринг удивился: его, второе лицо рейха, информировали о столь важном решении всего лишь за несколько дней до его принятия? Больше того, его даже попросили оставаться в Италии, «чтобы не вызывать подозрений»? Все это имело прямое отношение к его престижу, и Геринг не смог удержаться: в ответном послании фюреру он высказал свои сокровенные мысли. «Я написал ему, – рассказывал он, – во-первых, что захват Чехословакии в ближайшее время нанесет очень серьезный удар по престижу британского премьера Чемберлена, и он от этого не сможет оправиться. В этом случае его, вероятно, сменит г-н Черчилль, а фюреру было известно отношение Черчилля к Германии. Во-вторых, этого никто не поймет, поскольку совсем недавно были заложены основы для всеобщего примирения. В-третьих, я надеялся успокоить его, отметив, что угрозу, которую он надеялся ликвидировать путем оккупации Чехословакии[250], можно упразднить менее радикальными способами, не вызывая волнений в Чехословакии и в других странах. Я не сомневался в том, что после потери Судетской области и присоединения Австрии к Германии экономическое подчинение Чехословакии – лишь вопрос времени. […] В этом случае суверенная Чехословакия стала бы так тесно привязанной к Германии и настолько зависимой от немецких интересов, что перестала бы представлять собой какую бы то ни было угрозу». В принципе, это были убедительные аргументы, но Гитлер к ним не прислушался: он укрепился в собственном мнении, и оно было непоколебимо. «Когда наступало время принятия решений, – позже сказал Геринг британскому послу Гендерсону, – ни один из нас не ценился дороже щебня, на котором мы стояли. Один фюрер, и только он, принимает решения».

В рейхсканцелярии Гитлер долго обдумывал недавние события и сделал из всего произошедшего окончательные выводы. Французский посол в Берлине Франсуа-Понсэ[251], лучше других понимавший мотивы помутненного сознания верховного правителя «тысячелетнего Третьего рейха», прозорливо отмечал: «Гитлер никоим образом не считал, что в Мюнхене он добился успеха. Напротив, он считал, что поддался и капитулировал там. Как и после вторжения в Австрию, он сожалел о том, что смалодушничал. Он считал – или хотел считать, – что […] у него украли предмет вожделения, то есть Прагу. И тогда им завладела одна мысль: захватить Прагу, этот древний город, где Германия оставила так много следов, название которого не давало ему покоя. Он страстно желал вступить в Прагу, как он вступил в Вену!» Точнее не скажешь… И напрасно Адольф Гитлер маниакально стремился сохранить это в тайне: уже с начала января 1939 года в рейхсканцелярии ходили слухи о том, что он решил «ликвидировать чешское государство».

По правде говоря, эту страну, ставшую беззащитной с военной точки зрения, по сути уже экономически и политически контролировала Германия. Спустя несколько дней после Мюнхенского сговора президент Бенеш подал в отставку, на его место пришел Эмиль Гаха – человек слабый, больной и морально надломленный. Геринг дал понять чехословацкому послу в Берлине Мастны, что для исполнения четырехлетнего плана он хотел бы заключить таможенный договор между двумя странами, а также «усилить влияние Германии на экономику и бюджет Чехословакии, что крайне важно для перевооружения Германии». Действительно, уже в конце 1938 года Германия разместила в Чехословакии огромный заказ на боевую технику и продукты питания, что сделало эту несчастную страну зависимой от могущественного соседа. Если ко всему этому добавить, что Германия почти открыто поддерживала действия словацких сторонников независимости, то становится очевидно, что оккупация Чехословакии Третьим рейхом в самом ближайшем будущем была предрешена…

Но Гитлеру этого казалось мало: ему нужны были крупные и немедленные успехи, которые могли быть использованы его пропагандой и утолили бы его жажду военной славы и политического реванша. В январе – феврале 1939 года генерал Кейтель, руководитель Верховного главнокомандования вермахта, еще не был посвящен в тайну, но он услышал достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Вот что он рассказывал позже: «В прессе все чаще и чаще начали появляться сообщения об инцидентах на границе и о преступлениях, совершенных в отношении немецких меньшинств в Богемии и Моравии. В Прагу направлялись ноты протеста, наш посол был отозван в Берлин, как и военный атташе, полковник Туссент. Фюрер несколько раз заявил, что его терпение заканчивается и что он недолго будет бездействовать. Из всего этого я сделал вывод, что операция по захвату всей Чехословакии неминуема. Когда я спросил об этом фюрера, тот не стал делиться со мной своими намерениями, и он не назвал никакой даты, но я все же принял необходимые меры для того, чтобы военный министр имел возможность начать быстрое и внезапное вторжение в случае необходимости».

Дело было в том, что фюрер неуклонно придерживался такого принципа: «Говорить людям только то, что они должны знать, и в тот момент, когда это им нужно знать». Но этот момент явно приблизился в конце февраля, когда он вызвал к себе командующего сухопутными войсками генерала фон Браухича. Кейтель вспоминал: «Он заговорил с ним в моем присутствии о все более нетерпимом положении немецких меньшинств в Чехословакии и заявил, что намерен начать военную операцию, которую назвал “операцией умиротворения”. Она явно не требовала мобилизации большего количества людей, чем то, что было указано в осенней инструкции 1938 года. Поскольку мы не узнали о дипломатических ходах Праги и Берлина ничего нового помимо того, что нам уже рассказал наш военный атташе, нам пришлось следить за политической конъюнктурой, и мы были склонны полагать, что речь шла о дипломатической игре, которую мы уже наблюдали в прошлом». Речь, конечно, шла о сильном нажиме на австрийские и чешские власти, который осуществлялся в прошлом году. Но теперь фюрер больше не намерен был ограничиваться дипломатией мускулов: он желал, чтобы непременно заговорили пушки…

Следует признать, что события явно благоприятствовали его плану. Возрастало возбуждение среди немецкого меньшинства в Богемии и Моравии. Подбадриваемая Берлином, Словакия заявила о своей «самостоятельности». Прага оказалась перед лицом угрозы со стороны соседних стран – Венгрии и Польши. Лондон и Париж явно не интересовались событиями в Центральной Европе. Чешские войска демонстрировали явную слабость. И наконец, президент Гаха 13 марта допустил фатальную ошибку: он пожелал встретиться с Гитлером, чтобы потребовать от него ослабить давление на его страну. Точно так же, как канцлер Австрии Шушниг за год до этого, Гаха сам полез в волчью пасть![252] Вначале Гитлер намеревался предъявить чехам ультиматум за несколько часов до начала вторжения, но неожиданный визит президента Гаха позволил ему действовать более тонко.

Начальник Верховного главнокомандования вермахта прекрасно запомнил тот роковой день 14 марта. Позже он рассказывал: «Во второй половине дня я прибыл в рейхсканцелярию за последними инструкциями в связи с объявленной боеготовностью вермахта. Гитлер кратко сообщил мне, что вчера президент Гаха попросил его о встрече в связи с обострением межгосударственных отношений. Он ожидает прибытия президента вечером этого дня. Я спросил, не следует ли сообщить об этом Главнокомандованию сухопутными войсками и дать приказ об отводе войск в связи с изменившейся ситуацией. Гитлер решительно отклонил мое предложение и заявил, что, независимо от итогов переговоров с чешским президентом, намерен действовать в соответствии с планами операции вторжения. Мне следует неотлучно находиться в рейхсканцелярии начиная с 21.00 сего дня: ближе к полуночи он отдаст окончательный приказ Главнокомандованию сухопутными войсками и Верховному главнокомандованию вермахта».

Геринг вернулся в Берлин 14 марта во второй половине дня, всего за шесть часов до прибытия в столицу Германии президента Гаха с министром иностранных дел Хвалковским. Вместе с Кейтелем, Риббентропом и переводчиком Паулем Шмидтом маршал стал одновременно зрителем и актером драмы, которая развернулась той ночью в новой рейхсканцелярии на Вильгельмплац. И как всегда, независимо от его собственных убеждений, Герман Геринг намеревался в точности сыграть ту роль, какую отвел ему фюрер…

Руководимый склонностью к мелодраматизму и желанием добиться капитуляции чешских гостей, Гитлер решил принять их не ранее часа ночи 15 марта, всего за пять часов до начала вторжения[253]. Пауль Шмидт позднее так описал появление президента Гаха в кабинете фюрера и то, что за этим последовало: «Вскоре после часа ночи в этой комнате появился невысокий пожилой человек с темными глазами, поблескивавшими на лице, покрасневшем от возбуждения. […] В мрачном кабинете Гитлера не было места доверительной беседе одного человека с другим. […] На самом деле едва ли это можно было назвать разговором; он состоял скорее из одного длинного обвинения, выдвинутого против чехов Гитлером, который и на этот раз повторил тот же перечень преступлений, которые уже в запальчивости перечислял англичанам и французам. Никакого нового пункта не было добавлено. Ничего не изменилось, утверждал Гитлер, по сравнению с режимом Бенеша. […] Он не имеет в виду, сказал он, что не доверяет Гахе: все в Германии убеждены в его лояльности. Но Германия должна установить протекторат над оставшейся территорией Чехословакии ради безопасности рейха».

Несчастный президент попытался что-то сказать, но его грубо оборвали, и он в итоге отказался от возражений. Кейтелю и Герингу Гитлер разрешил удалиться, и в его кабинете остались Риббентроп, немецкий посол Гевель[254] и переводчик Пауль Шмидт. Он рассказывал: «Гаха и Хвалковский сидели, точно окаменев, пока говорил Гитлер. Лишь по глазам было видно, что они живы. […] Поразительно, как пожилой человек сохранил самообладание перед Гитлером после такого напряжения». Последовала новая и весьма продолжительная тирада фюрера, затем в кабинет вошли Геринг и Кейтель. Последний так описал увиденную им сцену: «Эти господа стояли у стола, и Гитлер объяснял Гахе: тот должен знать – и я мог это подтвердить, – что немецкие войска уже на марше и что в 6 часов утра они должны перейти границу. И он, Гаха, и только он, может решить, прольется ли кровь или его страна будет занята мирно. Гаха попросил дать ему время на размышление, чтобы он мог позвонить своему правительству в Прагу. Не могли бы ему предоставить телефонную линию? Не мог ли Гитлер немедленно остановить продвижение войск? Гитлер ответил отказом, заявив: сделать это невозможно, наши войска уже вблизи границы, и я, Кейтель, могу это подтвердить. Прежде чем я успел открыть рот, в разговор вступил Геринг: он сообщил, что его авиация на рассвете будет над Прагой и что он ничего уже не может изменить. Гаха должен был решить, упадут на город бомбы или нет. Поддавшись этому сильному нажиму, Гаха пояснил, что он всеми силами хочет избежать кровопролития. А затем повернулся ко мне и спросил, может ли он связаться с гарнизонами и погранпостами его страны, чтобы предупредить их о вторжении и отдать приказ не открывать огонь. Я предложил ему отправить телеграмму, […] а когда закончил, Геринг взял Гаху под руку и подвел к телефону, чтобы президент позвонил в Прагу». Гаха действительно попытался дозвониться до своих министров, но Прага не отвечала. Риббентроп побагровел от злости и приказал Шмидту немедленно “вытащить Главного почтмейстера из постели”, чтобы тот навел порядок. Когда связь с Прагой была наконец восстановлена, Гаха начал говорить, но вскоре связь опять оборвалась». Пока ее восстанавливали, Гаха вышел с Герингом в смежную комнату. Неспокойный маршал воспользовался паузой, чтобы нарисовать перед президентом ужасную картину того, что ожидает Прагу в случае ее бомбардировки люфтваффе. «Я полагал, что этот аргумент мог ускорить процесс принятия решения», – сказал Геринг позднее. Результат не заставил себя ждать, и Паулю Шмидту, занимавшемуся проверкой телефонной связи, пришлось внезапно прервать свои занятия. «Только я снова начал набирать телефонный номер, – вспоминал он, – как услышал, что Геринг зовет профессора Мореля, личного врача Гитлера. “Гаха потерял сознание! – сказал Геринг в большом волнении. – Надеюсь, что с ним ничего не случится”».

Можно понять его растерянность: для холодного и расчетливого убийцы нет ничего хуже убийства, совершенного по неосторожности! К тому же Гитлера и Геринга, несомненно, весь мир осудил бы за убийство в рейхсканцелярии старого президента. А тот был намного полезнее живым, нежели мертвым… После инъекции камфары, сделанной доктором Морелем[255], несчастный Эмиль Гаха быстро пришел в себя. Паулю Шмидту сообщили, что Прага наконец-то на линии, и он вернулся в комнату, где все еще находились Гаха и Геринг. «Они тихо разговаривали между собой, – рассказал позже переводчик. – Внешне Гаха оправился от обморока. […] Гаха и Хвалковский стали говорить с Прагой, а мы с Герингом вышли из комнаты, пока они продолжали разговор по-чешски. Связь, вероятно, была неважной, потому что Хвалковскому, говорившему первым, пришлось повысить голос и произносить слова очень медленно. Теперь я должен был подготовить хорошую копию краткого, всего в несколько строчек, коммюнике: “На встрече (Гитлера и Гахи) открыто рассматривалась серьезная ситуация, сложившаяся в связи с событиями последних недель на бывшей чехословацкой территории. Обе стороны выразили убеждение, что все меры должны быть направлены на обеспечение спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы. Президент Чехословакии заявил, что […] он со всем доверием вверяет судьбу своего народа и страны в руки фюрера, руководителя Германского рейха. Фюрер принял это заявление и объявил свое решение взять народ Чехословакии под защиту Германского рейха и обеспечить автономное развитие его национальной жизни в соответствии с ее специфическими чертами”. Этот текст, заранее подготовленный Гитлером, был подписан им самим и Гахой, а также Риббентропом и Хвалковским 15 марта в 3 часа 55 минут утра». Два часа спустя немецкие войска двинулись вперед на всем протяжении границы.

Марш на Прагу в тот день явно не стал примером эффективности вооруженных сил: колонны машин и танков часто останавливались на слишком узких дорогах на холоде и под ледяным дождем. Самолеты грозного люфтваффе, появление которых над Прагой должно было посеять панику среди населения, остались на земле из-за дождя и тумана. Но чешская армия не оказала никакого сопротивления, и к вечеру 15 марта Гитлер въехал во дворец Градчина и личным указом на следующий день объявил Богемию и Моравию протекторатом рейха. Судьба Чехословакии была решена. Судьба Германии тоже…

И в этот раз план Гитлера полностью удался: не было сделано ни единого выстрела, французы и англичане не стали вмешиваться, русские даже не выразили протеста. Чехословакия со всеми ее ресурсами и современными военными заводами перешла под контроль рейха. Получившая независимость Словакия оказалась под патронатом Третьего рейха. Литва менее чем через неделю «добровольно» уступила Гитлеру Мемельскую область. А вера немцев в исключительность фюрера еще более окрепла. И какое кому было тогда дело до того, что пришлось запугивать и шантажировать старого человека? Любопытно, но Геринг испытывал от этого некоторые угрызения совести, если верить его приемному сыну. «Герман никак не мог избавиться от ощущения, что он повел себя по-хамски, – вспоминал Томас фон Канцов. – “Согласен, – сказал он как-то Эмме, – это было недостойно джентльмена. Я ведь человек не жестокий. И мне не доставляет никакого удовольствия грубить пожилым людям. Но почему чехи избрали такого немощного человека? Подумай при этом, от каких ужасов я спас чешский народ, вынудив этого старого дурака подписать предложенный ему документ. Прага, его драгоценная столица, могла быть попросту стерта с лица земли”. На что Эмма ответила: “Но ведь ты сказал, что бомбардировщики не могли взлететь! В любом случае я полагаю, что ты блефовал, что у тебя не было намерений нападать на Прагу…” Герман улыбнулся: “Да, но ведь старик об этом знать не мог!” Потом он покачал головой: “Несмотря ни на что, следует признать, что это было не по-джентльменски”».

Значит, и крупным преступникам иногда бывает совестно… Нет никакого сомнения в том, что Герман Геринг всегда считал себя рыцарем без страха и упрека. Но его поведение в отношении президента Гахи никак не вяжется с образом, который он себе создавал. Может, для того, чтобы немного его подправить, он вскоре вступился за еврейских подруг жены, а Боденшаца отправил в Мюнхен к сестрам Баллин? Двум этим женщинам, которые укрывали и лечили Геринга после неудавшегося путча 1923 года, Боденшац настоятельно порекомендовал быть готовыми незамедлительно выехать за пределы рейха. Он посоветовал им запросить визы в консульстве Аргентины, а маршал взялся проследить за тем, чтобы визы сестрам Баллин выдали. И они получили разрешение выехать, причем с деньгами и имуществом. Что ж, пусть даже Герман Геринг был мужланом, но в отсутствии благодарности его нельзя обвинить…[256]

А тем временем престиж его в рейхсканцелярии ничуть не вырос. Хотя он хорошо сыграл свою роль в ночь с 14 на 15 марта, фюрер прекрасно помнил, что именно Геринг отговаривал его проводить операцию «Грюн» до подписания Мюнхенского соглашения, а капитуляции Чехословакии способствовал Риббентроп. Не он ли заверил в том, что англичане и французы и пальцем не пошевелят для защиты Праги? После этого Гитлер не уставал расхваливать своего «нового Бисмарка», а огорченный Геринг вернулся в Сан-Ремо 21 марта, чтобы продолжить свой внезапно прерванный отпуск. Средиземноморский воздух оказался явно более полезным, чем атмосфера в Германии, к тому же за границей Герингу удалось удовлетворить свое тщеславие: после окончания лечения он отправился в Триполи, где генерал-губернатор Ливии Итало Бальбо устроил для него шикарный прием и где его приняли как главу государства Муссолини, Чиано и король Италии[257]. Не утратив пристрастия к неофициальной дипломатии, немецкий маршал, воспользовавшись случаем, с воодушевлением ознакомил фашистских руководителей Италии со своими политическими взглядами.

А взгляды эти обрели новые краски после недавних встреч с Гитлером, который четко изложил ему свои планы на ближайшее будущее. В середине апреля в разговоре с Чиано, как вспоминал позже граф, Геринг «с восторгом отозвался о великолепном, по его мнению, положении стран Оси и в очень резких выражениях высказался о Польше. […] Меня больше поразили не сами его слова, а тот презрительный тон, каким он говорил о Варшаве». Это, безусловно, было подражательством: как всегда, Геринг говорил голосом своего властелина. Но Чиано также отметил, что его собеседник «не отвергал возможность сохранения мира, по крайней мере в ближайшие годы». Об этом же откровенно сказал дуче его импозантный гость незадолго до отъезда из Рима: «В последнее время Германия поглотила многие территории, и теперь ей нужен покой, чтобы их переварить». Действительно, Герман Геринг не предвидел широкомасштабной войны до периода 1943–1945 годов. В конце концов, разве фюрер не говорил об этом полтора года назад?[258]

Так что сообщение Гитлера о решении, которое он принял за две недели до 18 апреля, когда Геринг вернулся после отдыха в Берлин и отправился в рейхсканцелярию, стало для маршала-дипломата откровением. «Фюрер, – вспоминал позднее Геринг, – вдруг объявил мне, когда мы прогуливались перед его кабинетом, что намерен решить вопрос с “польским коридором” до конца 1939 года».

Геринг прекрасно понимал, что означала фраза «решение вопроса», ведь он знал, что 3 апреля Верховное главнокомандование вермахта издало директиву об операции «Вайс» – о готовности вермахта к нападению на Польшу к 1 сентября 1939 года. Кроме того, первые выступления в прессе против «польских провокаций» и репрессий, которым якобы подвергались 2 миллиона живших в Польше немцев, наглядно демонстрировали, что фюрер готовится в точности повторить процесс, предшествовавший захвату Чехословакии. Во всяком случае, 18 апреля фельдмаршал не смог удержаться: он высказал некоторые возражения, в ответ на которые Гитлер велел ему «не быть бабой» – крайне унизительное оскорбление для весьма тщеславного Германа Геринга[259], которого за четыре месяца до этого фюрер уже причислил к трусам. Конечно же верный паладин немедленно заверил Гитлера, что люфтваффе исполнит свой долг, но при этом едва скрыл чрезвычайное волнение. И для беспокойства у Геринга имелись веские причины…

Как шеф «исследовательской службы», Геринг прекрасно знал, что, в отличие от Австрии и Чехословакии, Польша не станет капитулировать и окажет отчаянное сопротивление. А как ответственный за выполнение четырехлетнего плана, он знал, что в 1939 году Германия была еще не в состоянии вести широкомасштабную войну. Основу этого большого плана промышленной перестройки составляла программа налаживания сталелитейной промышленности, которая должна была принести свои плоды только в 1944 году, и программа полной самодостаточности нефтяной промышленности, завершение реализации которой было намечено к 1946 году. Даже локальная война потребовала бы ежедневного расхода 30 000 тонн горючего, а в то время Германия производила лишь 10 000 тонн в день, включая синтетический бензин, непригодный для авиационных двигателей. «Западный вал» все еще возводился, и Гитлер лично выразил свое неудовольствие по этому поводу. А зона противовоздушной обороны, предназначенная для прикрытия этой укрепленной полосы, только начала создаваться, что очень возмущало Геринга. Строительство автострад, жилья и возведение шикарных домов для партийных бонз продолжало поглощать огромные количества бетона и стали. Железнодорожная сеть все еще приспосабливалась к требованиям военной стратегии, а экономики завоеванных стран еще не интегрировались полностью в экономику рейха. Разрыв отношений с Китаем после заключения германо-японского союза привел к прекращению поставок вольфрама, молибдена, титана, циркония и других металлов, необходимых для приготовления сплавов. Обозначилась явная нехватка меди, магния и каучука. Все эти трудности мешали выполнению задачи «утроения общего производства всех видов вооружения для нужд рейха». Они, кроме того, усугублялись недостатком квалифицированных рабочих кадров, иностранной валюты и низкой производительностью труда. К тому же министр финансов недавно заявил, что стоимость войны в 1939 году превзошла бы цифру валового национального продукта Германии! Наконец, будучи министром авиации и командующим люфтваффе, Геринг не мог не знать, что немецкая авиация еще не готова участвовать в большой войне…

Что интересно, эти соображения Геринг ни разу не озвучил во время своих публичных выступлений: сразу после Мюнхена он призвал производителей авиационной техники «впятеро увеличить авиационные силы первого удара», желая создать «самое мощное в мире оружие победы». К несчастью для него, недостаточное производство стали, нехватка алюминия и нефтепродуктов сами по себе ограничивали амбиции страдающего гигантоманией диктатора немецкой промышленности, так что он вынужден был отдавать себе отчет в нереальности исполнения подобной задачи в текущий момент. Кроме того, каким бы мощным ни было люфтваффе весной 1939 года, оно страдало недостатками, о которых Геринг прекрасно знал, хоть и отказывался искать их причины. Потому что в некоторых проблемах он был повинен лично: из-за того, что не нашел общего языка со статс-секретарем Мильхом, некстати вмешивался в планирование, длительные периоды бездействовал, назначал на ключевые посты своих старых друзей[260] или фанатичных нацистов, совсем не желал устанавливать координацию между люфтваффе и военно-морским флотом[261], совершенно не разбирался в вопросах технологии, – не говоря уже об его авторитаризме и о полном неумении управлять. Так некоему авиаконструктору глава люфтваффе Герман Геринг пригрозил военным трибуналом за то, что тот не пожелал работать над проектом, который рекомендовал ему уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана Герман Геринг! Назначение новым начальником Генерального штаба люфтваффе Ганса Ешоннека, которому только исполнилось тридцать девять лет, явилось результатом все того же упрямого своеволия. Поскольку отношения с бывшими начальниками Генштаба Кессельрингом и Штумпфом не сложились, Геринг решил, что в лице молодого генерала он обретет способного и активного помощника, которого сможет без труда контролировать. «Ешоннек будет делать все, что я захочу: он будет моим молодым приказчиком», – заявил он. Отсутствие опыта Геринг вовсе не считал недостатком: он принимал в расчет только личную преданность. И это объясняет причины проблем в дальнейшем…

Следует, однако, признать, что за развитие авиации ответственность нес не только Геринг и что приходилось преодолевать весьма существенные трудности технического порядка. Поразительные показатели истребителя Ме-109 во время гражданской войны в Испании не смогли нивелировать проблемы обеспечения и ужасную нехватку запасных частей, что ограничивало эффективность этого самолета. На смену легкому бомбардировщику Ю-52 пришел самолет Ю-86 с дизельным двигателем, но он летал медленнее, ниже и поднимал в воздух меньше бомб[262]. В конце концов «Юнкерсы-86» были переданы в летные училища. Что касается среднего бомбардировщика «Юнкерс-88», в ходе летных испытаний 1936 года он не произвел впечатления. Но генерал Удет решил модифицировать Ю-88 в пикирующий бомбардировщик[263]. Выпуск этих моделей начался лишь в сентябре 1938 года, а спустя семь месяцев было произведено всего двенадцать машин, и все они находились в испытательном центре в Рехлине. К тому же у них обнаружились серьезные конструктивные дефекты. Однако Геринг и Удет решили сделать Ю-88 основным бомбардировщиком люфтваффе и наладить выпуск 250 машин в месяц. Хотя опытный образец следовало серьезно доработать, чтобы сделать самолет по-настоящему надежным…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.