1. XIV век. — Упадок папства. — Гвельфы и гибеллины. — Новоклассическая культура. — Флоренция и Рим. — Положение дел в Риме с 1305 г. — Народный совет Тринадцати. — Климент V получает городскую власть. — Авиньон. — Пожар Латеранской базилики. — Анархия и изолированность Рима. — Папа предоставляет на

1. XIV век. — Упадок папства. — Гвельфы и гибеллины. — Новоклассическая культура. — Флоренция и Рим. — Положение дел в Риме с 1305 г. — Народный совет Тринадцати. — Климент V получает городскую власть. — Авиньон. — Пожар Латеранской базилики. — Анархия и изолированность Рима. — Папа предоставляет народу избрание его правителей. — Умерщвление Альбрехта. — Генрих Люксембургский, король римский. — Италия требует римской экспедиции. — Роберт Неаполитанский. — Данте и империя. — Трактат « de МопагсЫа». — Гибеллинский идеал императора

История XIV века являет собою упадок Средних веков в их феодальных и иерархических институтах. Обе мировые реформы, церковь и империя, порождения латинской идеи о человеческом обществе как универсальной монархии, являются в совершенно изменившихся уже отношениях слившимися и угрожаемыми гибелью. Старая германско-римская империя вместе с Гогенштауфенами пришла уже в XIII веке в упадок, подпала под вассальную зависимость к церкви и вытеснена была из Италии. Едва это совершилось, как потерпела подобную же участь и старая иерархическая церковь, ибо папство и императорство суть близнецы. Папы также покинули Италию в начале XVI века. В качестве французов очутились они вассалами Франции и лишились своей универсальности, своего могущества и тайны прежней чарующей своей силы — религии. За авиньонским изгнанием последовали схизма, авторитетность народных сборищ, реформация.

Когда исполинская средневековая борьба между папской и светской властями исчерпана была до конца, то для пап не осталось более никакой сколько-либо всесторонне значительной политической задачи в европейском мире. Абсолютную власть, достигнутую ими в XIII веке, саморазрушающе направили они против себя и церкви. Они изуродовали и погубили ее бесчисленными тираническими злоупотреблениями. По-прежнему все снова порывались они назад, к борьбе с империей, истинной задаче всемирно-властительного папства; ибо лишь чрез антагонизм к империи достигли они своего великого мирового положения. И под сенью французской политики, среди самого бессилия своего в Авиньоне вызывали они снова старую борьбу с империей. Этой вызывательности их вторил реформаторский дух Запада. Дерзкие мыслители побороли теперь не только, подобно Гогенштауфенам, светскую, но также и духовную юрисдикцию папы. Ересь появилась уже в евангелических образах Виклефа и Гусса. Вера оторвана была от знания. Народы, созревшие в безустанной работе мысли, грозили выпасть из истлевших рамок католической церкви, подобно тому как они же разорвали узы католической империи. Доктрина гибеллинов воскресила философским своим мировоззрением идею империи и императорской монархии. Германия изрекла независимость своей империи от римского папства, а германский дух возвестил наступающий разрыв свой в государстве и в церкви с Римом.

Гибеллинская идея, феодально-империалистская, очистившись от своего происхождения и обратившись в философскую, в XIV веке одержала победу над гвельфской, насколько сей гражданско-латинский принцип являлся и римско-церковным. Гвельфы боролись за народ и за гражданскую свободу, в частности же за католическую супрематию, и воспрепятствовали соединению духовной и светской власти в лице императора. Гибеллины же ратовали против соединения обеих властей в одном лице папы. Государственная их философия возвысилась со времен Данте на степень могущества критицизма науки. Подобно всезахватывающему потоку, могуче разливается гибеллинский дух и изливается в немецкой реформации, между тем как гвельфский, все более и более ограничиваемый местными функциями отступает и концентрируется все сильнее в католичестве вообще.

Борьба двух этих партий наполняет еще в течение некоторого времени историю Италии, но в столь извращенной локальной форме, что с трудом лишь становится еще возможным различать духовное ее содержание.

Страна эта, подобно Элладе и Византии, подвергается в XIV веке видимой опасности выродиться. На почве ее, центре западной цивилизации, выросли великие институты Средних веков. Какая же еще задача оставалась для Италии теперь, когда старая церковь и старая империя рассыпались в осколки, а папа и император оба ее оставили? Ничего, как казалось, кроме локальной разрушительной борьбы двух этих фракций, остатков от церкви и империи. Растерзанная эта страна с таким же сокрушением, как перед эпохой падения первой империи, зрела без национального строя хаотический боевой вулкан городов и тиранов, дворянства и народа и падение средневекового организма и предчувствовала в виде неминуемого последствия, как и тогда, чужеземное владычество. Италия, эта в конец истерзанная и истощенная войной между церковью и империей страна, взывала в заброшенности своей к возврату императора и папы, долженствовавших возвратить ей мир и исцелить нанесенные ей яростью партий раны. Ни папа, ни император не нашли целебного средства; но здравый смысл итальянцев открыл примирение партии в некоем высшем духовном медиуме. В снова призванной к жизни классической образованности слились в одно партии гвельфов и гибеллинов, церкви и империи, как отныне для нации безразличные.

Возобновление античной культуры было величайшим национальным подвигом итальянцев; оно спасло их от участи Греции, даровало им третье, духовное владычество над Европой. Но, к несчастью, не сумели они, наряду с литературной и художественной этой регенерацией, создать и политические национальные формы, а через это не могла Италия и во второй раз избегнуть судьбы чужеземного ига.

Новоклассическая образованность избрала местопребыванием своим Флоренцию, первое новейшего времени государство и истинную представительницу итальянского национального духа с XIV века. Флоренция сменила Милан — город высшего национального ранга в XII веке — и Болонью, пастыря итальянской науки XIII веке. Она же затмила и Рим. Рим в XIV веке есть не что иное, как почетное имя и титул, погребенная в пыли грамота, на которой написаны права на всемирное владычество. Трагическая изолированность города в авиньонскую эпоху обратила его снова в предмет благоговения рода человеческого, а страдания его были столь велики, что обратились в представлении потомства почти в миф. Столица христианского мира, из которой изошли космополитические идеи церкви и империи и вся цивилизация Запада, очутилась в опасности погибнуть в заброшенности, подобно храму, в котором упразднено богослужение и священство. Заброшенный Рим предъявил свои права на вечность и на универсальное значение в авиньонскую эпоху, можно сказать, с отчаяния и возвысился до дерзновеннейших притязании своего бытия в Средние века. С высоты Капитолия задался Рим намерением возобновить античный имперский идеал, еще раз собрать вокруг себя народы в одну всеобщую монархию и даровать вместе с тем политический национальный строй растерзанной Италии. Идея эта не была ни гибеллинская, ни гвельфская; она была муниципально-римская. Мы увидим, как классическая эта мечта выросла на руинах города и затем навсегда в них затерялась.

За время отсутствия пап римлянам удалось, однако, одно: они самостоятельнее устроили общинный свой быт и укрепили демократическое свое государство. И в Риме, подобно тому как во Флоренции и в большей части вольных городов Италии, сломлено было старое родовое дворянство и исключено из республики, так что едино властителем сделалось гражданство с его цехами. При всем том падение аристократии нанесло городам ощутительную потерю в военных, государственных и поземельно-хозяйственных силах. Гражданская свобода разбита была скоро вдребезги демагогией; тираны обратились в наследственных государей, а всеобщий упадок феодального организма способствовал тому, что Италия стала столь беззащитной, что подверглась вторичному нашествию варваров в образе бездомно скитавшегося солдатства, подобно происходившему при распадении древнеримской империи.

Флоренция, сильная гражданской энергией и духовной жизнью, сумела еще долго удерживать свою свободу, прежде чем нашелся царственный ее наследник. Для Рима же наследник этот уготован был уже целые века. По возвращении из Авиньона папа застал демократическое государство народных трибунов, тринадцати выборных и знаменосцев, уже истощенным и умирающим. И потому-то, когда римлянин Мартин V вернулся из схизмы в Рим и там прочно обосновал Святой престол, то город, бывший только что перед тем добычей смелых предводителей наемных шаек, оказался созревшим для папского владычества. Классические мечты о всемирно-властительном величии римского народа и сената уступили место практической потребности порядка и повседневного благополучия, и сама муниципальная независимость Капитолия после нескольких судорожных протестов и воспоминаний сдалась под ведение властительного папы.

По смерти Бенедикта XI долгая вакантность, бессилие и, наконец, удаление папства повергли Рим в глубокую анархию. Четыре главных рода боролись за власть, между тем как Кампанья терзаема была войной, предпринятой в отмщение Гаэтани. В видах защиты против тиранов из знати граждане поставили в 1305 г. народное правительство тринадцати делегатов, а болонца Иоанна де Иджиано назначили капитаном. Вместе с тем в сенаторы призван был Паганино из владетельного гвельфского Дома Торри в Милане. Целый год правил он Римом вместе с народным советом анцианов и с капитаном. Тем не менее городскому дворянству удалось вскоре овладеть сенатом снова. Ибо, лишь только Климент V сделался папой, как по приказанию короля Филиппа восстановил 2 февраля 1306 г. гибеллинских Колоннов во всех их правах. Обоим их кардиналам возвратил он пурпур и дозволил Стефану отстроить заново разрушенную Палестрину. Тогда же Колонны сделались могущественнее прежнего. Временно помирились они с Орсини, и оба дома магнатов стали сообща занимать сенатство. Климент V без труда добился теперь от дворянства и народа прав своих предшественников: пожизненной сенаторской власти с правом замещать себя в оной, Так вернулась капитолийская республика к прежней системе.

Для Рима представлялось выгодным вручить папам в этой форме городскую власть, ибо этим путем ставились некоторые преграды дворянству, уменьшалась опасность тирании и создавался один, по крайней мере, постоянный какой-нибудь принцип для государственного строя. Политический строй Рима в Средние века, при котором община образовала самостоятельную республику и исключала от занятия государственных должностей духовенство, предоставляя в то же время всякому папе лично и пожизненно суверенитет, представлялся разумнейшим и наидостойнейшим римского народа разрешением упорного соперничества между гражданским и каноническим правом. Отношения эти установлены были со времени сенатского статута 1278 г. Николаем III Орсини; они держались долгое время, пока не погасли вместе с самостоятельной республикой города. Римляне все еще надеялись добиться зреть своего папу и епископа в законной их резиденции, в Латеране. Еще никто серьезно не думал о значительной продолжительности папского изгнания. Тем не менее гасконец Климент V, раб Франции, ни разу не появился в Риме. Он предоставил город апостолов по делам духовным и светским своим викариям, а легатам своим — успокоение Италии, где Феррара захвачен была венецианцами, а Анкона и прочие города мархий возмутились и провозгласили капитаном своим Пончелла Орсини. К несказанной скорби римлян, Климент порешил даже формальное перенесение курии в Авиньон в 1308 г. Город этот принадлежал королю неаполитанскому в качестве графа прованского и вместе с тем и империи. Избирая его своим местожительством, папа тем самым отдавался под патронат князя, состоявшего вассалом церкви. Ему сверх того принадлежало поблизости Авиньона уже графство Венессен, которое в 1228 г. Раймонд Тулузский принужден был уступить римской церкви. Избрание временной резиденции на берегах Роны являлось поэтому наилучшим, какое только пне Италии мог сделать папа, ввиду также и того, что близость Марселя установляла возможность скорых сношений с этой страной.

Выселение курни, неизвестное будущее, а в настоящем — страшное неистовство партий произвели мрачнейшее действие на город. В ночь на 6 мая 1308 г. вследствие несчастного случая истреблена была огнем Латеранская церковь. Рухнувшие балки раздробили прекрасные ее античные колоннады, а многочисленные монументы, делавшие храм этот музеем римской истории, были истреблены. Гибель этой святой матери церквей христианских, казалось, служила предвозвестием, как раньше уже, при Стефане VI, Страшного суда возмездия. С жалобными воплями духовные процессии следовали по скорбному городу, оружие было побросано, и враги примирялись; все поднялись в благочестивом рвении приложить руки к делу для убрания мусора, для изыскания денежных средств и для доставления материалов. Папа учредил конгрегацию кардиналов для отстройки вновь церкви, веденной ревностно, но законченной лишь при его преемнике.

Но страх пред громами небесными, после сильного возбуждения, скоро улегся, не оставив никаких моральных следов. Римляне забыли скоро благочестивые свои обеты; смертельно враждебные роды Колонна и Орсини яростно продолжали свою фамильную вражду внутри и вне Рима. Отсутствие папы сделало дворянство более необузданным, чем когда-либо, ибо наследственные эти роды возомнили теперь себя господами и безвладычном Риме. Наемники их бредили по всем дорогам, грабили путешественников и пилигримов; места поклонения пребывали пустыми. Всякие сношения в городе почти прекратились. Не стало более видно Риме появления никаких знатных прелатов, сеньоров и послов чужеземных держав. Изредка лишь на минуту появлялся какой-нибудь кардинал, с радостью наивозможно скорее покидающий неприветный город. Викарии заступали место отсутствующих из титулярных своих церквей кардиналов, причем самого даже папу замещал, в виде скорбного призрака, один из соседних епископов, Непи, Витербо или Орвието.

Побуждаемый наместником своим по духовным делам, Климент V в видах обуздания разрастающейся в Риме анархии командировал в 1310 г. одного минорита в виде нунция и миротворца. Монах этот нашел Рим в глубоком запущении, сенаторов Фортебраччио Орсини и Иоанна Анибальди — непригодными для их должности, а народный совет тринадцати — в ссоре с ними и с дворянством. Анцианы, эти выборные по кварталам, излюбленные люди, держали, наряду с аристократией, бразды демократического общинного быта (Populus), который и зиждился главнейше на единомыслии их с их консулами. Представители гражданства обратились с жалобами к папе; через послов они молили его принять заботы к дарованию мира городу путем сильного и единого правительства. Климент V, как француз, был вовсе не знаком с римскими делами и вследствие этого поставлен в затруднение. Он предоставил самим гражданам избрание правительства на целый год. Сенаторов он сместил с их должности; о правительствующем дворянстве и о прерогативах его не обмолвился он ни единым словом. Таким образом, автономное право римского народа признано было уже первым авиньонским папой. Вообще французские папы покровительствовали демократии в Риме. Они были чужды и далеки для города; он постепенно утрачивал для них важность; они не были ничем связаны с римскими феодальными родами и, наоборот, старались, насколько возможно, удалить из курии бывшее в ней дотоле столь влиятельным римское дворянство; они наполнили кардинальскую коллегию французами. Мы увидим вскоре, какое употребление сделали римляне из дарованного им Климентом V избирательного права.

Тем временем перемена на троне в Германии повлекла события, долженствовавшие сильно потрясти Рим и Италию. Альбрехт Габсбургский, король римский, убит был 1 мая 1308 г. родным своим племянником Иоанном на берегах Рейса, и корона империи сделалась вакантной. В Германии она не составила предмета избирательной борьбы честолюбивых партий, но соблазнила Филиппа Красивого доставить императорство своему собственному могуче разрастающемуся дому и если не воссесть самому, то посадить на трон империи брата своего Карла Валуа. Король вел переговоры с папой в Пуатье. Возложение имперской власти на французскую династию, во владениях которой принуждено уже было основать папскую резиденцию, сделало бы Филиппа повелителем Европы, а этого не мог допустить Климент V Он старался противодействовать планам короля и был чистосердечно рад, когда германские курфюрсты разбили неожиданным своим единодушием планы Франции.

Последние не встретили, вообще, никакого отклика в Германии. Курфюрсты без труда соединили свои голоса на Генрихе Люксембургском, благородном бессильном властителе, которому связи его дома, воспитание и даже рыцарские вассальные отношения к королю Филиппу придавали полуфранцузский отпечаток. В ноябре 1308 г. избран был граф во Франкфурте, 6 января 1309 г. коронован в Аахене и вступил под именем Генриха VII на германский трон, которым он главнейше обязан был стараниям родного своего брата Балдуина, архиепископа трирского. Генрих без труда добился признания со стороны папы. По примеру Габсбургов немедленно же уступил он ему право утверждения он отправил послов своих в Авиньон, которые должны были преподнести Клименту V избирательный декрет, принести от имени короля обет благоговения и преданности церкви и просить об императорском коротаний. Королевские послы клятвой подкрепили 26 июля обеты своего государя, а папа в тот же день утвердил избрание Генриха Люксембургского в короли римские.

Он изъявил согласие на императорскую коронацию, но объявил, что таковая, ввиду предложенного им созыва собора, не может быть в настоящий момент им самим совершена, и назначил для оной двухлетний срок, считая со 2 февраля 1309 г. Притязания Иннокентия III, Григория IХ и Иннокентия IV были, таким образом, без дальнейших противоречий признаны со стороны империи. Ни один немецкий курфюрст и король, казалось, не подвергал большему сомнению полновластие папы испытывать и утверждать персону избранного императора и, короче, располагать императорской короной в виде лена церкви. Конфирмативное письмо папы получил Генрих незадолго до гофтага, который он держал в августе в Шпейере, и здесь уже было решено, что к поездке в Рим приступлено будет осенью 1310 г. из Лозанны. Поспешность эта представлялась контрастом в сравнении с равнодушием Рудольфа и Альбрехта Габсбургских к императорской короне, не украшавшей ни одной головы властителя уже со времен Фридриха II. Но Генрих Люксембургский не обладал никаким могуществом собственного дома, а вследствие этого и ни престижем, ни влиянием в Германии, где, напротив, предугадывал распри с габсбургской Австрией, с Богемией и Баварией. Он вообразил, что одна лишь сама по себе императорская корона доставит ему блеск и могущество, и надеялся соединить снова Италию с Германией и со славой восстановить старую империю Гогенштауфенов. Минувший идеал римской всемирной монархии ожил еще раз в духе немецкого короля которого история не научила тому, что попытка восстановить путем имперского величия прежнюю империю, даже хотя бы одну политически-феодальную связь Германии и Италии, не может отныне иметь никаких практических результатов. Однако сама Италия доставляла содержание и направление мечтам Генриха. Гибеллины этой страны настойчиво призывали его, а отборнейшие умы ее выражали к императорской монархии энтузиазм, способный ввести в обман самого мудрого государственного деятеля.

В начале XIV века состояние Италии вследствие своей бесконечной и неизменной продолжительности сделалось для итальянцев невыносимым. Партии гвельфов и гибеллинов раздирали все города, начиная с Альп вплоть до границ Неаполя; анархия, междоусобия, изгнание повсюду; вольные республики — в беспрерывных переворотах, в вечной борьбе партий или в войне с городами и династами; прежние конфедерации разорваны; одни лишь единичные и минутные союзы; феодальные синьоры предшествующего века, властвующие в образе тиранов над городами, покупая себе титул викариев то от империи, то от папы; короче, водоворот рассыпающихся национальных сил, который не в силах выразить историография. Висконти и Торри, Скала и Эсте, Полентаны, Скотти, Монтефельтре, Торрелли, Манфреди, Маласпина, Гвидони, Каррара, Орделаффи, Кавалькабо, владетели Савой, Салтицо и Монферрата, Орсини и Колонна, сотни других синьоров стояли во всеоружии, каждый в области своего честолюбия и своей исполненной козней власти.

Над этим же политическим хаосом по-прежнему продолжали парить старые демоны гвельфской и гибеллинской партий. Выгода или наследственная традиция, или минутные отношения определяли выбор партийных девизов, и само название партии зачастую с трудом могло похвастать содержимостью политического принципа. Но программа гибеллинских государственных деятелей представлялась в эту эпоху наипростейшей и наиболее определенно вылившейся; их партия, коренившаяся в феодальности империи, искала строя Италии под авторитетом легитимных императоров германской национальности. Гибеллинская идея являлась идеей исторического права, а системой ее — цивилизация в образе централизую щей монархии. Наоборот, у гвельфов идея национальной независимости не была проведена ни в какой государственной системе, католическая идея всеобщей итальянской конфедерации под главенством папы не выдержана, и тенденции ее, помимо противодействия немецкому влиянию, не имели никакой общей политической цели. Вместе с тем естественный ее глава – папа пребывал далеко от Италии. Переселение его во Францию, к которой со времени гибели Гогенштауфенов примкнули гвельфы, делало настолько прочнее эти французские связи, но и в то же самое время они нашли себе могущественного протектора и в самой Италии в лице короля неаполитанского, в городе которого, Авиньоне, жил папа.

5 мая 1309 г. умер Карл II Анжуйский, и корону получил второй его сын, Роберт Калабрийский, устранивший притязания Карла-Роберта Венгерского, сына Карла Мартелла, первенца Карла II. Он был образованный и талантливый государь– Папа, лично настроенный им в свою пользу в Авиньоне, в августе 1309 г. дал ему инвеституру. Климент V привлек его тем на свою сторону; он обрел в этом короле надежнейший оплот церкви в Италии и вверил ему в ней защиту светских своих прерогатив. Роберт действительно в течение целого человеческого века пребыл благодарнейшим союзником и вернейшим предстателем Святого престола. По прибытии его в начале 1310 г. из Авиньона в Италию гвельфы немедленно признали его национальным своим главой. Это послужило для гибеллинов без пастыря лишним поводом желать ускорения римской экспедиции Генриха VII. В наиболее выдающихся личностях их партии жила пламенная политическая надежда мессии, и ее-то Данте воплотил в мистическом образе «Veltro».

Величайший представитель скорбей и надежд своей отчизны, скитавшийся в изгнании, поэт явился вдохновенным пророком гибеллинских тенденций. Прокламации его, некоторые даже знаменитые места из его поэмы имеют полный вес политических документов для духа той замечательной эпохи. В виде контраста к истории римских походов, предаваемых итальянцами в течение целых веков проклятиям, как нашествия, беспристрастный Данте видел в ставших законными королях римских немецкой национальности Богом призванных спасителей Италии, для которых составляло священный долг восстановить по сю сторону Альп растерзанную империю. Ничто яснее не доказывает глубокого отчаяния совершенно истерзанной страны, как то, что благороднейший итальянский патриот вожделел возврата в отечество свое германских императоров с оружием в руках. Едва ли простили ему это итальянцы; они порицали это, как эксцесс гибеллинских партийных страстей, но высокий дух Данте поднялся в философском своем мировоззрении до мирового идеала, до которого не могли коснуться никакие партийные взгляды и для которого делалась безразличною даже национальность. Не покидавшие Германии Габсбурги разочаровали его; он разражался гневными ламентациями против тени забывшего долг Рудольфа, а умерщвление Альбрехта почитал за карающую десницу неба, напоминавшего преемникам его о попранном Долге. Стихи Данте во всемирно знаменитом месте чистилища, где он рисует встречу тени Сорделло с Вергилием, эти дифирамбы патриотической скорби пророческой возвышенности Исайи удержали свою силу на все последующие века и были как бы огненными буквами, начертанными над Италией. Он призывал Генриха в осиротелый Рим:

Приди, узри твой Рим в неосушаемых слезах,

Вдовицу, одиноку, и ночь и день вопящу:

«Почто, о цезарь мой, покинул ты меня?»

Идеал Римской империи был присущим западному духу догматом, объясняемым единством церковной организации. Империя и церковь являлись в представлении людей двумя лишь раздельными, но принадлежащими к одному и тому же составу формами, среди коих цивилизация представлялась вообще понятием космоса.

Римская имперская идея пережила благодаря этому падение Гогенштауфенов, бессилие междуцарствия и долгую эпоху, в продолжение которой вовсе не было римского императора на свете. Ни ожесточенная борьба между цезаризмом и папизмом, ни все сильнее разгорающиеся национальные тенденции стремящихся к самостоятельности народов не могли искоренить у латинцев и германцев этот римский мировой идеал, который может быть назван антихристианским. Глубокий мыслитель Данте рассчитывал, не столько по убеждению политика, сколько философа, возвратить растерзанной своей отчизне единство, мир и славу минувших времен путем авторитета императора, несмотря на то что этот всемирный монарх, когда он был создан и коронован, уступал в действительном могуществе всякому королю и едва ли мог внушать страх какому-либо верхнеитальянскому тирану. Знаменитая его книга «De Monarchia», первый важный со времен Платона, Аристотеля и Цицерона политический трактат, едва ли появлением на свет обязан одной лишь римской экспедиции Люксембурга; впрочем, независимо от того, когда бы он ни был написан, он служит выражением той гибеллинской доктрины, которая с энтузиазмом приветствовала Генриха VII в Италии.

Произведение Данте не может быть названо программой партии, ибо доступно оно могло быть лишь высокообразованным умам. Оно есть труд не государственного человека, каковым никогда не был Данте, но философа-мыслителя, углубляющегося в ученые абстракции и строящего свою систему мировой республики не на политических или социальных людских отношениях, но воздвигающего ее на догматических тезисах, и Данте трактует не о государстве, но об идее мировой республики как форме всеобщей цивилизации. По схоластическому методу развивает он три основных тезиса: именно, что универсальная монархия, т. е. империя, необходима для блага человеческого общества, что монархическая власть, единая и нераздельная Римская империя, законно принадлежит римскому народу, а через посредство его — императору и, наконец, что авторитет императора исходит непосредственно от Бога, а не от папы, наместника Христова или Божия, согласно мнениям духовенства. Глубокое это произведение является истинным символом средневековых убеждений, которые только благодаря ему и являются для нас понятными. Оно зиждется именно на догмате непрерывного бытия империи. Относительно лишь можно сказать, что Данте требует восстановления таковой, ибо исхождение самой империи являлось, по его теории, настолько же мало мыслимым, как и человеческого общества вообще. Безразличным являлось, назывались ли императоры Августом, Траяном и Константином или же Карлом, Фридрихом и Генрихом, были ли они латинцами или германцами, — все это не изменяло ни существа, ни непрерывности Римской монархии в качестве старейшей, восприявшей в себя церковь. Единство универзума составляло таковое же и политического мира гибеллинов. Для них представлялось единственно мыслимым и наилучшим мировым строем правление единого императора, и эту доктрину подкрепляли они не одним лишь историческим фактом Римской империи, но и посредством христианской идеи. Коль скоро церковь, государство Божие, была единая, то не должна ли была таковой же быть и гражданская ее форма — империя? Коль скоро должны были существовать лишь один пастырь и одно стадо, не должен ли был быть император всеобщим пастырем народов в делах светских, подобно тому как был папа в делах духовных? Сам Христос Бог, отстранивший от себя всякую мирскую юрисдикцию, подчинялся гражданскому закону и изрек: «Воздадите кесарево кесареви»; согласно сему Он признавал императора вселенским главой мира и законодателем на земле.

Монархия, или императорская власть, была, таким образом, возвеличиваема и идеализуема гибеллинами в той же самой мере, в какой папство вторглось в гражданско-правную сферу и через секуляризацию потерпело ущерб в духовном своем характере. В борьбе своей с императорами папы старались насколько возможно глубоко унизить идею императорского величия; в конце концов, они доказывали происхождение цезаризма из одной лишь человеческой слабости или грубой власти обрисовывая его сферу в воплощении одной лишь материальной бренности, а высшую его цель — в одном служебном лишь охранении вольностей, прав и владений и ересепреследующей ортодоксальность церкви. Гибеллины пламенно оспаривали это воззрение; они утверждали, что империя есть божественное установление, и определяли содержанием его высшее временное счастье, свободу, правосудие и мир, т. е. человеческую культуру. Опасность привлечения к себе императорами также и духовного могущества имела быть отвращена энергиею и мудростью пап, но общество пугала другая универсальная деспотия, ибо церковь угрожала империи, а папа — захватом светской власти. От этого и предостерегли бдительные гибеллины Европу, и «Монархия» Данте являлась набатным колоколом в эпоху высочайшей опасности.

Абсолютной папской власти противопоставлялась одинаково же безграничная в светских вопросах императорская власть и с одинаковым же увлечением. На самом деле Данте был нисколько не меньший абсолютист цезаризма, чем Юстиниановы законоведы Гогенштауфенов. С серьезностью философа утверждал он, что все государи, народы и страны, что земля и море по праву состоят под властью одного единого цезаря, мало того, что даже всякий живой человек есть подданный римского императора. Настолько далеко раскинулась гибеллинская доктрина через противодействие вызывающим принципам Бонифация VIII, претендовавшего на таковую же безграничную полновластность для папы, как на божественное его право. Тем не менее Дантова идея империи отнюдь не была программой деспотизма. Вселенский император не должен был быть тираном света, убивающим законную свободу и беспощадно истребляющим многообразность сословий, общин и народов с их учреждениями, но, напротив того, должен был быть, как обладатель всего, властвующим над всякими деспотическими стремлениями и, как стоящий превыше всех партийных страстей миротворец, верховным первоначальником или президентом всеобщей человеческой республики, короче, воплощенной идеей добра. Можно сказать, что высокий этот идеал всесовершенного, всесильного монарха являлся, собственно говоря, лишь отражением идеала папы в сфере земных дел. Слишком возвышенный как для того, так и для нашего времени, предобуславливает он через поэта золотой век всемирной республики, в которой народы составляют таковое же число семей и наслаждаются вечным миром под любвеобильным руководством свободно избранного отца, резидирующего, по мысли Данте, в Вечном Риме. Гибеллинская философия далеко отстояла от позднейшего понятия абсолютной монархии, развившегося из сурового протестантизма. При всем том в совершенном идеале мироуправляющего и миротворящего императора все же могли быть сокрыты зародыши для новых Неронов, Домицианов и Каракалл и в практических отношениях реального света — дать всходы деспотизма. Философы и государственные люди древности не поняли бы возвышенных утопий Данте, а Константин или Юстиниан с изумлением стали бы взирать на просветленный религиозным сиянием образ, в который в христианской фантазии средневековых мыслителей обратилась идея империи. Знаменитый апофеоз, в котором Данте представил Священную империю в образе парящего в раю звездного орла, в действительности выдвигает культ политического идеала столь религиозной страстности, каковую могли лишь испытывать к идеалу церкви отцы церкви, как блаж. Августин, св. Иероним и Киприан. Прогресс мышления лежал, таким Разом, невзирая на все абстракции, в начале XIV века на стороне гибеллинов, а вскоре они же распространили философско-правовые принципы, послужившие к происхождению реформации церкви и государства.