Глава II. Евреи посещают внутренние губернии и Москву как русские подданные

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II. Евреи посещают внутренние губернии и Москву как русские подданные

При Екатерине II евреи стали русскими подданными, при Павле I их изучали, а начиная с Александра I их стали устраивать.

Что касается евреев, то они были рады перемене подданства. Евреи вообще как-то склонны придавать большое значение всякому слову, исходящему из уст сильных мира сего и имеющему какое-либо к ним отношение, они подхватывают это слово, мудрствуют над ним, строя на нем все свои надежды или, наоборот, впадая в уныние — чаще, впрочем, первое. Екатерина II высказала несколько прекрасных фраз о равенстве перед законом всех ее подданных, о терпимости всех религий, и слуха об этом было достаточно для того, чтобы евреи проникались верой в прочность своего нового политического положения и надеждой на лучшие времена. Не знаем, почему, но современники были уверены, что под скипетром Екатерины для евреев наступила новая, более счастливая эра[328]. Под влиянием подобных чаяний евреи, между прочим, решались приезжать в столицы в надежде, что на их пребывание будут смотреть сквозь пальцы. Конечно, количество этих смельчаков было очень незначительно: какой-нибудь десяток в Москве и столько же в Петербурге. В Москву евреи приезжали из ближайших к внутренним губерниям еврейских поселений, и главным образом из Шклова, этого крупного в то время торгового пункта.

Но кроме нелегальных посетителей Москвы были и такие, которые пребывали здесь на законном основании. Дело в том, что некоторые отношения гражданской жизни сделали необходимым пребывание в Петербурге представителей интересов еврейских общин. Эти представители-ходатаи, предпринимая путешествие в Петербург, посещали лежавшие им на пути русские города, а между ними и Москву. Правда, евреи, отправлявшиеся в Петербург из северо-западной Литвы, выбирали другой тракт, не ведущий на Москву. Но зато путешественники из Белоруссии и юго-западных губерний редко миновали древнюю столицу. Эти путешественники останавливались в Москве ненадолго, лишь для отдыха, после чего продолжали свой дальнейший путь. Посетители этой категории были столь же малочисленны, как и категория нелегальных приезжих.

В 90-х годах прошедшего столетия, в конце царствования Екатерины II, евреи пытались было поставить свой приезд в Москву и свои торговые сношения с некоторыми русскими городами на законную почву. Они подали прошение о приписке их в Московское или Смоленское купечество, рассчитывая, что фискальные соображения возьмут верх над всякого рода другими соображениями. Но попытка оказалась неудачной: евреи не были приняты в купеческое сословие упомянутых городов, а на поданную ими апелляцию Екатерина II дала ответ, что они не имеют никакого права записываться в купечество вне черты их постоянной оседлости[329].

Евреи, в особенности иностранные, пробовали было записаться и в московские мещане. Но и в этом они потерпели неудачу: мещанское сословие оказалось столь же замкнутым, как и купеческое. Когда прусский посол стал хлопотать за одного немецкого еврея, пожелавшего приобрести права московского мещанина, ему ответили, что подобное же ходатайство поступило несколько ранее и от австрийского посла и что после отказа последнему приходится отказать и ему[330].

Таковы были результаты еврейских попыток приезжать и проживать в Москве на законном основании.

Настало царствование Павла I. Если при Екатерине положение евреев в государстве определялось в черте их оседлости прежним польским законодательством, а вне черты — старыми ограничительными нормами, то в царствование Павла I в первый раз возникла мысль о необходимости изучить евреев, исследовать их быт и положение с целью дать им надлежащее правовое устройство. Но, к сожалению, серьезную задачу изучения еврейской жизни и влияния евреев на коренное население поручили известному поэту Державину — человеку не совсем беспристрастному, притом предубежденному против всего иноземного и иноплеменного. Державин изложил результаты своей ученой экспедиции в особой записке[331], в которой рядом с констатированием зловредности евреев рекомендуются и средства, предупреждающие и пресекающие зло. Для нас же, интересующихся здесь жизнью и положением евреев вне черты оседлости, записка Державина любопытна, между прочим, в том отношении, что в ней проектировалось расширить пределы «черты» путем присоединения к последней некоторых других окраин России[332]. Но, как было уже сказано, в царствование Павла I не занимались устройством евреев, а сделана была лишь попытка изучить их, и проекту Державина суждено было лежать под сукном до нового царствования.

Что касается характера сношений евреев с внутренней Россией, то никаких перемен в этом отношении в царствование Павла I не было. Евреи по-прежнему приезжали в Россию в очень ограниченном количестве, порою на более или менее законном основании, порою же в надежде, что соответствующее начальство не отнесется строго к их приезду. Как это ни странно, но среди московских евреев существует предание, что количество евреев в Москве в конце прошедшего столетия было довольно значительно. Хранители этого предания вдаются даже в подробности и рассказывают о каких-то еврейских лавках в «Панском» ряду. Надо полагать, что предание слишком преувеличивает то, что было в действительности. Если евреи и приезжали в Москву, то ведь это случалось лишь благодаря нестрогому применению к ним ограничительных мер. При таких условиях им немыслимо было располагаться тут как у себя дома, заводить открыто собственные лавки и торговать, совершенно не заботясь о том, что они сами и товары их могут быть в один прекрасный день подвергнуты аресту. Разумеется, не имея права лично открывать торговли в Москве, евреи имели возможность торговать из лавок русских торговцев, сдавая последним свой товар на комиссию. В этом смысле, кажется, и следует понимать предание о еврейских лавках в Москве. Вряд ли верно и то, что количество евреев в Москве было в то время довольно значительно. Правда, Москва привлекала к себе купцов для сбыта и закупки товаров, порою и подрядчиков для взятия казенных подрядов и поставок, изредка даже фокусников и музыкантов для забавы столичного населения, но все эти пришельцы вместе взятые, может быть, составляли десяток-другой, но не более. Некоторые данные говорят, что евреи в конце XVIII века проникали и в более отдаленные русские губернии. Так, в Коломенской епархии (которая в то время стояла особо от Московской) в 1797 г. был крещен 1 еврей, в Казанской —1 еврей, в Тамбовской — 1 еврей[333]. Впрочем, эти данные о крещении евреев дают право делать и другой вывод: может быть, доступ в эти отдаленные губернии был настолько затруднен, что покупался ценою крещения.

В общем, следует заметить, что в столицах к евреям относились более толерантно, чем в провинции. Многие дворяне-помещики, владея в черте оседлости имениями, проживали по делам службы или удовольствия ради в столицах, и евреи, отправляясь в Москву или Петербург, нередко полагались на протекцию того или другого знакомого «пана». Вообще протекция много помогала тогда евреям, как в их частных сношениях со столицами, так и в делах общественных. В царствование Екатерины II некоторым евреям покровительствовал Потемкин[334]. Позже, при Александре I, таким покровителем является, между прочим, Сперанский[335]. Главным образом протекция играла роль в делах с казною. Известный еврейский богач и деятель конца прошедшего и начала текущего столетия, Иошуа Цейтлин[336], не раз пользовался при получении подрядов и поставок содействием Потемкина[337]. В одном месте своей «Автобиографии» Державин упрекает того же Потемкина в том, что он оказал в каком-то деле услугу еврею Штиглицу[338]. Протекция давала также — как мы уже сказали — возможность проживать, хотя и не на законном основании, в столицах. Самой Екатерине II было известно, что один из ее духовников дает у себя пристанище некоторым евреям, нелегально проживающим в Петербурге[339].

Что касается сношений евреев со столицами по своим общественным делам, то и в этом отношении покровительство сильных мира сего играло не менее важную роль. Во второй половине прошедшего столетия, когда еврейство в «черте» было потрясено религиозными неурядицами, враждующие партии неоднократно пытались прибегать к вмешательству правительства или властных особ. В 1768 г. Франк[340] вздумал в пятый раз переменить веру и вместе с собою перевести в лоно православия своих последователей. Заручившись протекцией, он отправил в Москву депутацию к высшему духовенству и по старой привычке заявил, что он и 20 тысяч последователей его, убедившись в превосходстве православия над остальными религиями, готовы присоединиться к Восточной Церкви. Евреи, зная по предыдущим горьким опытам, к чему повел бы переход Франка в новую веру, всячески старались сделать этот переход невозможным. Особенно энергично противодействовал новой затее Франка некто Барух (именуемый Барухом из земли Русской, или Барухом Яваном[341]), который благодаря своим обширным связям в Москве расстроил все планы и действия депутации[342]. Позднее, при Павле I, протекция и связи были пущены в ход для достижения менее благородной цели: миснагиды привлекли на свою сторону представителей администрации и добились заключения в тюрьму главы литовских хасидов р. Шнеура-Залмана Лядского. В ту темную эпоху, когда дела в судебных, административных и других учреждениях тянулись годами, а исход их часто зависел от произвола того или другого чиновника, заинтересованным лицам оставалось лишь одно радикальное средство — воздействие на соответствующее учреждение через более или менее влиятельных покровителей. Недаром евреи упорно отстаивали существовавший для разбора взаимных тяжб раввинский суд как суд более скорый и правый, к которому нередко охотно прибегали даже христиане в тяжбах с евреями[343].

Ходатаи еврейских обществ в Петербурге были бы бессильны, если бы, домогаясь защиты вверенных им общественных интересов, они полагались исключительно на свою личную опытность, на законность их ходатайств и не имели связей в столичных правящих сферах. При Павле I, правда, сделана была попытка устранить медленность и неправильность действий правительственных учреждений путем усиленного приема прошений и жалоб на Высочайшее имя. Но при чтении резолюций на эти прошения и жалобы (а резолюции эти печатались, между прочим, и в «Московских ведомостях») легко убеждаешься, что этот способ апелляции редко когда приводил к какому-либо результату: просители чаще всего получали отказ, или же их дела вторично передавались в низшие инстанции на произвол судьбы и чиновников. К апелляциям на Высочайшее имя очень часто прибегали и евреи, как по своим частным, так и общественным делам[344]. Но так как эта высшая апелляционная инстанция редко удовлетворяла просителей, то евреям, как и остальным подданным, оставалось, по-видимому, прибегать к более верному, хотя и не всегда дешевому средству — к воздействию на мелких и средних вершителей гражданских судеб при помощи протекции.

Такая протекция понадобилась, должно быть, евреям и в начале текущего столетия, когда на очереди стояло рассмотрение записки Державина. Между прочим, по этому поводу в автобиографии Державина упоминается один из наиболее, должно быть, видных ходатаев того времени, некто Нотко из Шклова, который оставил по себе память в Петербурге как один из основателей тамошней еврейской общины[345]. По существующему в Москве преданию, Нотко из Шклова (потомки его приняли фамилию «Ноткин») пребывал и производил торговлю в Москве. Не знаем, насколько это предание достоверно, по крайней мере все источники связывают его деятельность с Петербургом, где он и умер в 1804 г.

После долгих тревожных ожиданий, после многих попыток воздействовать на правящие сферы положение евреев впервые подробно регулировано Положением 1804 г. Мы не станем входить в рассмотрение деталей этого Положения о евреях 1804 г.; для настоящего очерка важно лишь то место Положения, где говорится, что евреи-фабриканты и ремесленники, а также купцы имеют право на время приезжать во внутренние губернии, заручившись для этого паспортами от губернаторов. Казалось, эта законодательная мера должна была вызвать усиленный приток евреев во внутренние губернии. Но на деле, однако, оказалось не то. Еврей, желавший перебраться за «черту», должен был иметь при себе два паспорта — один из магистрата, а другой — от губернатора. Если получение первого не было сопряжено с особым трудом, то зато не так легко и удобно было заручиться вторым: начиналась канцелярская переписка между учреждениями, начинались расспросы о цели поездки во внутренние губернии, и пока получалось разрешение губернатора, нередко сама поездка становилась бесцельной. Евреи поставили было на вид правительству это обстоятельство, но им ответили, что без разрешения от губернаторов «евреи-бродяги могли бы наводнить всю Империю»[346].

Был еще один разряд евреев, получивших по Положению 1804 г. право пребывать вне черты оседлости. Это — молодые люди, посвящавшие себя наукам в высших учебных заведениях и принятые в университеты и в Академию художеств. Но что касается высших учебных заведений Москвы и Петербурга, то, как видно, евреи мало или почти совсем не воспользовались данным им правом. Только в Вильне и Дерпте встречается в то время несколько еврейских студентов, обучавшихся в тамошних университетах, в остальных же университетских городах они появляются гораздо позже[347].

Право пребывать вне черты оседлости было дано и лицам, уже кончившим высшие учебные заведения. Но, как видно, этим правом не так легко было воспользоваться. Среди петербургских подписчиков еврейского журнала «Меасиф» на 1809 г. числится доктор Саломон, но, кажется, он уже был в то время крещен[348]. Другой доктор, окончивший университет в Галле, Яков Любошиц, тоже пытался было основаться в Петербурге, но это ему не удалось, и он вернулся в черту оседлости, в Вильно, где и стал заниматься врачебной практикой[349]. В начале царствования Александра I предполагалось также предоставить евреям земли и усадьбы недалеко от Петербурга и Москвы. Но и это ни к чему не повело, так как проект остался в области предположений, да и сами евреи слишком недоверчиво относились к мероприятиям и планам правительства[350].

Таким образом, несмотря на то что при Александре I принцип недопущения евреев во внутренние губернии был значительно смягчен некоторыми изъятиями из него, фактически евреи очень мало пользовались правом пребывания вне «черты». Да и вообще, все права, предоставленные евреям в начале текущего столетия, представляли как бы вне жизни стоящие правила, которые слабо прививались на деле. Как и в царствование Павла I, так и при Александре I еврейское население внутренних губерний состояло из временно приезжающих купцов, из «ходатаев», посещавших Петербург по делам своих обществ, и из лиц, которым удавалось скрыть свое иудейское вероисповедание[351]. Кроме этих лиц время от времени наезжали в Петербург депутаты, которых Александр I неоднократно вызывал в столицу для совещаний по вопросу об устройстве евреев. Вообще, сношения евреев с Петербургом были развиты более, чем с остальными городами внутренней России. Что же касается Москвы, то сюда евреи приезжали лишь из ближайших городов черты оседлости: из Шклова, Могилева и др. В то время, как в Петербурге евреи уже заботятся о приобретении своего кладбища, в то время, как уже здесь зарождаются первые зачатки общинной жизни, в Москве к тому времени никаких признаков общественности еще не было: приезжавшие сюда евреи наскоро справляли свои дела и опять возвращались в «черту». Если же кого из случайных пришельцев застигала в Москве смерть, то другие находившиеся здесь единоверцы его обращались к священнику Драгомиловского кладбища, который за 5 рублей ассигнациями хоронил мертвеца за кладбищенским валом.

Война 1812 года несколько усилила передвижение евреев из «черты» во внутренние губернии. Во время отступления русского войска перед Наполеоном за русским арьергардом тянулись и еврейские семейства под влиянием страха перед врагом. Казалось бы, Наполеон 1 должен был внушать к себе доверие, так как евреи могли видеть в нем скорее освободителя, чем поработителя, тем более что его личности всегда сопутствовали разные легенды и слухи. Евреи знали, между прочим, что Наполеон во время войны в Египте и в Сирии мечтал о возрождении еврейского государства. Им было также известно, что Наполеон созвал во Франции Синедрион, на который западные евреи возлагали много надежд. Но, несмотря на все это, французский император не снискал себе расположения польско-литовских евреев. С одной стороны, последние смотрели, может быть, на Наполеона как на носителя слишком свободных идей, могущих развратить религиозно настроенный народ. С другой стороны, само правительство ввиду угрожавшего нашествия неприятеля старалось привлечь на свою сторону евреев как весьма важных союзников во время военных действий в черте оседлости. Не издавая по крайней мере новых стеснительных законов, правительство вместе с тем старалось вразумлять евреев, что Наполеон — безбожник, что все его затеи направлены против религии, что за его нашествиями постоянно следуют богопротивные нововведения.[352]  Вот почему евреи, за весьма незначительными исключениями, как-то боялись Наполеона I и в 1812 г. оставались безусловно верными Александру I.

Когда началось отступление русского войска, много еврейских семейств последовало за русской армией из пограничных с внутренними губерниями городов по направлению к Москве. В это смутное время никто не думал об исполнении законов о «черте», так как государство было озабочено другими, более важными делами. За отступающим русским войском следовал, между прочим, и глава литовских хасидов р. Залман из Ляд вместе со своим семейством и некоторыми из своих сторонников. Р. Залман, этот заклятый враг Наполеона, говорят, предрешил погибель французов, но отступление к Москве, а оттуда на юг положило конец и его деятельности. Он умер в Гадяче в 1812 г. Проходя через Москву, р. Залман, конечно, не подозревал, что через несколько лет в одной из больниц этого недоступного для евреев города кончит свою жизнь один из любимых сыновей его — эта жертва любви и семейных интриг, доведших человека до отпадения от еврейства и преждевременной смерти[353].

Если бы не война 1812 года и реакция, наступившая после этого во всех государствах Европы, евреи в России, без сомнения, добились бы уже при Александре I некоторых гражданских прав, между прочим и права более свободного передвижения из черты оседлости во внутренние губернии. Но борьба с французами вызвала, как известно, в правительственных сферах иного рода направление. Люди, проникнутые западноевропейскими, либеральными началами, уступили место противникам этих начал. Сперанский сошел со сцены еще до войны. Наступила аракчеевщина. Война 1812 года, в которой поведение евреев, вопреки ожиданию правительства, оказалось вполне безупречным, должна была, как казалось, рассеять недоверие государства к этому народу. Деятели Отечественной войны отзывались о евреях как о союзниках России[354]. Сам император Александр I знал, что евреи обращали мало внимания на все обещания Наполеона I, что этот народ был единственным, на который во время войны можно было полагаться в западных окраинах государства, что евреи даже давали приют раненым воинам в своих частных госпиталях[355]. Но сила реакции и влияние Меттерниха на политику европейских государств были столь велики, что и Россия не устояла перед ними. После Венского конгресса правовое положение евреев ухудшается как в западной Европе, так и в России. Если в первую половину царствования Александра I решение еврейского вопроса понималось в смысле улучшения быта евреев, то со второй половины начинается по отношению к евреям та политика, которая длилась затем сорок лет и заключалась в том, что на этот народ смотрели как на людей испорченных и преступных, подлежащих исправлению или строгими мерами, или крещением. Для поощрения перехода в православие в 1817 г. учреждено было Общество Израильских христиан, занимавшееся материальной поддержкой крестившихся евреев [356].

Переходя к вопросу о праве передвижения во внутренние губернии, мы за всю вторую половину царствования Александра I можем указать лишь на одно новое законоположение, да и то мотивированное не пользой евреев, а выгодой для хозяйства коренных русских губерний. Это законоположение было издано в 1819 г. благодаря представлению Сперанского, бывшего тогда пензенским губернатором, и заключалось в дозволении винокурам-евреям пребывать за чертой оседлости для распространения среди коренного населения винокуренного искусства — этой важной в земледельческой стране отрасли производства[357].

Допущение на постоянное жительство винокуров, конечно в очень слабой степени, увеличило приток евреев во внутренние губернии. Если евреи и приходили в столкновение с коренным русским населением, то это, главным образом, на рубеже черты оседлости, а именно в губерниях Смоленской, Орловской и др. Сношения евреев с остальными губерниями были по-прежнему крайне незначительны, что продолжалось вплоть до конца 20-х годов текущего столетия, т. е. до времени установления для евреев обязательной рекрутской повинности. До того Петербург и Москва остаются главными центрами, на долю которых выпадает наибольшее количество еврейских посещений. Евреи, приезжавшие в Петербург, большею частью принадлежали по своему образованию и положению к высшему слою еврейского общества; то были люди бывалые, умевшие так или иначе ориентироваться в нееврейской сфере и не раз с успехом отстаивавшие интересы своего народа. Большинство из них были знакомы с государственным языком, а порою не чужды были и других знаний[358]. Тут сходились евреи из разных концов черты оседлости: Литвы, Белоруссии, Волыни, Подолии — словом, каждая область имела здесь своих представителей. Не то было в Москве. До конца 20-х годов текущего столетия контингент здешних евреев состоял из жителей ближайших к внутренней России еврейских поселений. Предприимчивые пришельцы из Шклова, Орши и других городов Могилевской губернии были более других евреев знакомы с московским рынком, с языком и нравами населения. Еще у себя на родине они сталкивались с московскими купцами и были главными посредниками в торговле между Москвою и западом. Преобладающим мотивом пребывания евреев в Москве служили не общественные интересы, как это было отчасти в Петербурге, а дела чисто личные. Москва привлекала к себе как город, где можно было кое-что купить и продать, да при случае хорошо нажить. Большинство приезжих, таким образом, принадлежало к купеческому сословию, которому само законодательство открыло временный доступ во внутреннюю Россию. За этим сословием следует весьма ограниченное число лиц, посещавших Москву ради других целей. Тут были и простые искатели счастья, и винокуры, приезжавшие предлагать свои услуги, и даже странствующие фокусники, виртуозы и проч. Шклов высылал сюда даже своих музыкантов, и прославившийся впоследствии своими концертами Гузиков еще ребенком сопровождал своего отца во время путешествий последнего в Москву в 20-х годах текущего столетия[359]. К концу описываемого нами периода все эти пришельцы находили себе приют в одном месте — в Глебовском подворье, игравшем роль гетто, с тою лишь разницею, что оно состояло всего из одного дома, население которого постоянно менялось. В этом гетто зародится общественная жизнь; из этого ядра образуется со временем значительная община. Но обо всем этом речь впереди.