Александр Кацнельсон ИЗ МАРТИРОЛОГА МОСКОВСКОЙ ОБЩИНЫ (московская синагога в 1891–1906 гг.)[567]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Александр Кацнельсон

ИЗ МАРТИРОЛОГА МОСКОВСКОЙ ОБЩИНЫ (московская синагога в 1891–1906 гг.)[567]

В летописях многострадальной еврейской общины в Москве выделяется своим мрачным средневековым колоритом один эпизод недавнего прошлого: 14-летнее закрытие московской синагоги по приказу высшей администрации.

В одном историческом журнале была уже сделана попытка пролить свет на положение евреев в Москве в конце прошлого века[568]. Мы здесь, не претендуя на характеристику общего положения московских евреев, остановимся только на упомянутом эпизоде и постараемся изложить его на основании доступных нам документальных данных.

В 1891 г. старая молельня, разрешенная в 1861 г., была переведена из наемного дома в собственное помещение, специально для того построенное. Новое здание было выстроено по утвержденному Губернским правлением плану, в древнегреческом стиле. Громадный купол со щитом Давида венчал здание. Когда постройка была окончена, последовало распоряжение администрации о немедленном снятии купола — вероятно, для устранения сходства с православной церковью, могущего ввести в заблуждение православных. Купол пришлось снять в несколько дней.

Время это совпало с проявленным резким поворотом в политике правительства по отношению к евреям вообще и к евреям Москвы в особенности. Московский генерал-губернатор князь Долгоруков, толерантно относившийся к евреям, был заменен великим князем Сергеем Александровичем. Совершилось памятное изгнание из Москвы около 20 тыс. евреев-ремесленников и мелких купцов в силу Высочайшего повеления 29 марта 1891 г. (Объявление этого указа в Москве состоялось в один из дней еврейской Пасхи, когда потрясенные неожиданной катастрофою евреи молились в старой синагоге незадолго до перевода ее в новое помещение.) В столице остались лишь лица с высшим образованием, коренные московские первой гильдии купцы да дети николаевских солдат, оказавшихся к тому времени приписанными к Москве и губернии. Но и для этих «счастливцев» ограничения с каждым днем увеличивались и сыпались как из рога изобилия.

Последовательно осуществляя свою программу, высшая администрация решила, что в Первопрестольной не подобает быть приличной еврейской синагоге. И вот, 23 июля 1892 г. произошло следующее. В 4 часа дня было назначено венчание доктора Л. К этому времени в синагогу явился местный пристав и заявил, что ему официально не известно о том, что новая синагога разрешена к открытию (хотя в приделе уже давно молились), а потому он венчание допустить не может; впредь до особого распоряжения он приказал в этом здании не производить никаких богослужений и религиозных церемоний, а до получения разъяснения высшего начальства он синагогу запечатал.

Мы в данный момент не располагаем точными документами, по которым можно было бы судить о причине, вызвавшей столь суровое распоряжение; но на основании воспоминаний и личных впечатлений лица, очень близко стоявшего к покойному московскому раввину Минору, мы имеем возможность привести здесь некоторые сведения, дающие объяснение этому печальному факту.

Еще за некоторое время до этого события Губернское правление стало часто вызывать раввина Минора для объяснений, на каком основании он в метрических книгах записывает рождающихся еврейских детей христианскими именами и не употребляет уничижительных имен вроде Ицка, Мошка, Пешка и т. д. Минор горячо защищал свое право записывать имена евреев в их библейской форме; за это он был признан беспокойным и недостаточно благонадежным.

Около этого же времени кончался срок аренды старой молельни, помещавшейся в доме Рыженкова. Чтобы избежать перерыва в богослужении, Минор лично исходатайствовал у обер-полицмейстера Власовского разрешение на перенос свитков Торы во вновь отстроенную синагогу и на право молиться в ней. Власовский дал на это свое согласие устно; письменного же разрешения не было дано, или Минор не догадался взять таковое. Когда же во время выселения евреев из Москвы канцелярия генерал-губернатора, интересуясь их учреждениями, не нашла официальной переписки по поводу открытия синагоги, то это обстоятельство и послужило поводом для предварительного запечатания ее. Запрошенный по этому делу Минор сослался на устное разрешение обер-полицмейстера Власовского; однако последний отрекся от своих слов и в доказательство своей правоты указывал на отсутствие письменного разрешения. Заявлению Минора, сделанному в присутствии самого Власовского, не поверили — и синагогу временно запечатали. Событие это, в связи с уничтожением купола, явилось прологом к закрытию синагоги навсегда.

На происходившем по этому случаю собрании прихожан преобладало мнение, что на акт этот надо смотреть как на одно из звеньев в цепи правительственных репрессий, которым приходится скрепя сердце покориться; большинство высказывало опасение, что протест вызовет еще более суровые репрессии. Предложение меньшинства, с тогдашним раввином Минором во главе, о подаче прошения великому князю было отклонено. Тогда Минор заявил, что в деле защиты храма Божьего он не боится никаких кар и, подняв дрожащую руку, сказал: «Этой старческой рукой я один подпишу прошение; моя просьба в таком деле не может быть отклонена».

Фраза эта оказалась роковой. На поданное, за подписями Минора и старосты синагоги Шнейдера, прошение[569] ответа по существу не последовало; но 23 сентября 1892 г. было получено следующее Высочайшее повеление: 1) московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости, с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2) старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на 2 года;

3) Московскому еврейскому молитвенному обществу объявить, что к 1 января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением.

Продать здание синагоги, построенное на общественные деньги, Хозяйственное правление не могло, а потому решило приспособить это здание под благотворительное учреждение, поместив туда существовавшее в то время в Москве Александровское ремесленное училище, открытое Московским еврейским обществом в память 25-летия царствования Александра II[570].

Но и осуществление этого смиренного решения наталкивалось на официальные препятствия.

Для перевода Александровского училища в помещение бывшей синагоги здание несколько раз перестраивалось согласно плану, одобренному Губернским правлением; но правительственная строительная комиссия, которая должна была санкционировать правильность перестройки, а в связи с этим и перевод училища, всегда находила какие-нибудь дефекты. Здание перестраивалось вновь и вновь, пока 27 мая 1895 г., за № 5532, было получено из хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера следующее распоряжение:

«Министр внутренних дел, по соглашению с московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения, признал соответственным существующее в Москве по временным правилам еврейское ремесленное училище упразднить и обязать Хозяйственное правление: 1)со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище; 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“».

С закрытием Александровского училища было решено, во исполнение Высочайшего повеления от 23 сентября 1892 г., перевести в помещение бывшей синагоги существовавшее в то время на благотворительные средства двухклассное еврейское училище под названием «Талмуд-Тора». Вновь представлен был другой план перестройки здания, который после долгих хлопот был наконец утвержден Губернским правлением и генерал-губернатором; но когда перестройка была окончена, то оказалось, что проектируемое перемещение туда училища Талмуд-Тора также невозможно. Гонение на евреев, начатое массовым их выселением из Москвы и продолженное закрытием синагоги и Александровского училища, не миновало и училища-приюта. Помимо официального мотива, что евреям «открыт доступ» в низшие правительственные учебные заведения и что для них иметь свое училище — излишняя роскошь, для закрытия училища-приюта были найдены еще своеобразные мотивы, канцелярского свойства.

Оказалось, что училище, существовавшее с 1871 г., отличенное похвальными отзывами городского училищного присутствия и благодарностями директора народных училищ на имя заведующего школой Фидлера, существовало без «надлежащего» разрешения. Попечитель учебного округа Боголепов потребовал[571] представить ему документ, который подтвердил бы, что училище существовало на законном основании; при этом начальство вразумительно указывало, что даже мелочная лавочка обязана иметь свой патент. К несчастью, такого «патента» еврейское Хозяйственное правление представить не могло, так как училище-приют было открыто в свое время только на основании суточного приказа московского обер-полицмейстера[572].

Был разыскан и представлен попечителю округа номер «Полицейских ведомостей», где в свое время был напечатан этот суточный приказ. После различных объяснений попечитель согласился оставить училище-приют в покое.

Однако вырвать это училище из когтей смерти оказалось все-таки невозможным. Вскоре последовало распоряжение о выселении из Москвы заведующего училищем старика Фидлера, проживавшего в Москве более 10 лет и сразу почему-то потерявшего право жительства. Таким образом, училище осталось без заведующего, и 28 октября 1897 г. Хозяйственное правление получило следующее распоряжение генерал-губернатора:

«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Октября 27 дня 1897 г. № 13 624. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в Московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, и так как дети не лишены права поступать в общеобразовательные учебные заведения — названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора с управляющим Министерством Внутренних дел, подлежит закрытию. Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491 предписываю Вашему Высокоблагородию о вышеизложенном объявить Хозяйственному правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы Правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу. При этом предлагаю Вам предупредить Правление, что неисполнение им распоряжения в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно допущенным Правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 Сентября 1892 г., в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов. Подписку названного Правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести».

Таким образом, упраздненное здание синагоги, над которым висел дамоклов меч в виде Высочайшего повеления 1892 года, сделалось как бы символом постепенного упразднения Московской еврейской общины, к которому власть неуклонно шла. Из опасения продажи синагоги с публичных торгов евреям города Москвы на протяжении ряда лет пришлось пережить ряд унизительных мытарств по приспособлению здания к чему-нибудь, имеющему связь с благотворительностью. Приходилось придумывать специальные благотворительные учреждения не во имя местных нужд, а для спасения от профанации здания бывшей синагоги. Снова началась трагикомедия перестраивания синагоги по требованию властей, которые желали, чтобы ни внешний, ни внутренний вид не напоминал о существовании когда-то синагоги в старой столице. Для иллюстрации приведу следующие факты. При одном из осмотров вновь произведенной перестройки здания, по уже раз исправленному губернской властью плану, с целью приспособить его под больницу и приют для детей-сирот, Хозяйственному правлению было предложено значительно увеличить число уборных, несмотря на то что их было уже достаточно. При другом осмотре предлагалось поставить столько печей, сколько комнат было настроено; дощатые перегородки требовалось заменить каменными и т. д. Вот одно из таких отношений начальства:

«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Февраля 17 дня 1899 г. № 1956. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Возвращая при сем представленный при рапорте за № 10 887 план в 2-х экземплярах переустройства здания бывшей еврейской синагоги, предписываю Вашему Высокоблагородию предложить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений в Москве безотлагательно сделать на этих планах соответствующие исправления на тот предмет, чтобы вновь образуемые помещения внутри здания бывшей синагоги отделялись друг от друга кирпичными капитальными стенами и чтобы отопление и вентиляция здания были устроены также капитальным образом (!) для постоянного действия, а не посредством отдельных нагревательных приборов, как то в проекте переустройства, которых мало. По исполнении сего, планы представить ко мне без всякого промедления, имея в виду предписания от 27-го Октября 1897 г. за № 13 624».

Образовался какой-то заколдованный круг, из которого не было выхода. Когда здание приспособлялось под благотворительное учреждение, то учреждение признавалось ненужным; когда же учреждение после долгих хлопот и мытарств допускалось, то постройки не одобрялись.

Вообще придирчивость доходила в то время до мелочности. Так, директору одного из московских банков, г-ну Ш-у, хотелось обвенчать свою дочь по религиозному ритуалу в оставшейся тогда незакрытой молельне Л. Полякова, в которой по распоряжению полиции разрешалось молиться только семье Полякова и ближайшим его родственникам. Ш. подал обер-полицмейстеру прошение о разрешении ему обвенчать свою дочь в молельне Полякова, хотя он и не состоит с последним в родстве; он мотивировал свое ходатайство желанием, чтобы молодая чета, лишенная вообще возможности бывать в синагоге, хоть один раз в своей жизни, перед алтарем Бога, освятила свой семейный союз. На это прошение последовал из канцелярии обер-полицмейстера следующий ответ (8 февраля 1896 г., № 1510):

«Даю знать потомственному почетному гражданину Ш. на просьбу его о разрешении совершить обряд венчания его дочери в молельне Полякова, что прошение его признано мною не подлежащим удовлетворению, так как молельня Полякова разрешена исключительно для его семейства».

Наступили коронационные дни 1895 года. Все население столицы, без различия сословий и вероисповеданий, приняло участие в этих празднествах. Целую неделю шумно гудели колокола, повсюду служились благодарственные молебны. Евреи пожелали тоже устроить по этому случаю торжественный молебен; но за закрытием своей единственной синагоги не могли осуществить свое намерение, и вот они обратились к генерал-губернатору с просьбой разрешить им этот молебен отслужить в обширном зале бывшей синагоги. Просьба эта была признана дерзкой. Тогдашний всесильный обер-полицмейстер, Власовский, созвал к себе представителей общины и в необычайно резких выражениях указал на «неуместность» такого ходатайства…

Частые принудительные перестройки совершенно опустошили кассу Хозяйственного правления. Раввинам задерживали жалованье; подрядчики по переустройству синагоги предъявляли иски в коммерческом суде. Индифферентизм общества к своим общинным делам при этих условиях возрос до крайности. Спасением от краха послужила смерть одного богатого еврея, на похороны которого была внесена в кассу Хозяйственного правления крупная сумма. Единственным «живым» общественным делом у евреев в то время было кладбище. На него полиция не простирала своего попечения, вероятно, одобряя такой полезный для евреев институт. Другие ресурсы были закрыты для общины. Хозяйственному правлению запрещалось даже взять ссуду из кредитного общества под залог здания синагоги. Насколько Хозяйственное правление тогда нуждалось в этой ссуде, можно заключить из следующего прошения на имя генерал-губернатора, которое осталось без ответа:

«Господину Московскому Генерал-Губернатору. Хозяйственного Правления Еврейского Молитвенного Общества в Москве. — Прошение. Хозяйственное Правление Еврейского Молитвенного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством о нижеследующем. За различные работы, постройки и перестройки, произведенные в доме Еврейского Молитвенного Общества, состоящем в Москве, Мясницкой части 2-го участка под № 299/343 и 300/344, Хозяйственное Правление оного Общества состоит должным подрядчикам и разным лицам значительные суммы. Не имея наличных сумм для уплаты своих долгов, Хозяйственное Правление желает означенный дом, заложенный в Московском Городском Кредитном Обществе, перезаложить в каком-либо другом кредитном учреждении, или получить в том же Кредитном Обществе дополнительную ссуду, или же продать часть этого дома.

11 февраля сего года названное Хозяйственное Правление обратилось в Московское Губернское правление с ходатайством о разрешении необходимого для уплаты долгов перезалога дома или продажи части его, но Губернское Правление отклонило от себя рассмотрение этого ходатайства на том основании, что в Высочайшем повелении от 19 января 1868 г. о разрешении учреждения хозяйственных правлений при еврейских молельнях не содержится указаний на обязанность Губернского правления входить в рассмотрение ходатайств таковых правлений, касающихся заведывания хозяйственными делами; о чем Губернское правление сообщило Хозяйственному правлению 10 марта сего года за № 2368. Ввиду изложенного и требования подрядчиков возможно скорейшей уплаты следующих им сумм за различные работы, произведенные в вышеуказанном доме Еврейского Молитвенного Общества, — Хозяйственное Правление оного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством разрешить ему, для уплаты долгов подрядчикам и разным лицам, перезаложить свой дом, состоящий Мясницкой ч. 2-го уч. под № 299/343 и 300/344, в каком-либо кредитном учреждении, или получить под оный дом дополнительную ссуду в Московском Городском Кредитном О-ве, или продать часть этого дома».

В отчете Хозяйственного правления за 1901 г., представленном общему собранию, напечатано:

«В отчетном году Хозяйственное правление испытало чрезвычайное затруднение за неимением денежных средств, необходимых для расчета с подрядчиками по капитальной перестройке здания бывшего училища и по приспособлению его под сиротский дом и дешевую столовую. На возбужденное ходатайство о разрешении получить дополнительную ссуду из Московского Городского кредитного общества ответа не последовало».

Во все время закрытия синагоги московские евреи вынуждены были ограничиваться для исполнения своих молитвенных и духовных треб пятью частными молельнями[573], вмещавшими все вместе 816 человек. Между тем одних солдат-евреев было в Москве более 1000 человек, которые в дни больших праздников отпускались из казарм на молитвы. Само собою разумеется, что большинство было лишено возможности посещать синагогу даже в торжественные праздники. Трагичность положения усугублялась еще тем, что те пять молелен, которые существовали, были прикреплены к определенному месту; переводить их в другие, более просторные помещения не разрешалось; этим, конечно, в достаточной мере пользовались домовладельцы, постоянно увеличивая арендную плату. В одном случае за ветхостью здания было разрешено перевести молельню в другой дом; когда же комиссия по осмотру нового здания произвела промер зала и нашла площадь помещения на несколько аршин, а воздуха — на несколько кубических дюймов больше, то перевод состояться не мог. Было поставлено условие — перегородить комнату так, чтобы площадь и высота вполне соответствовали старому помещению.

Ортодоксальная часть московского еврейства на время больших праздников устраивала по примеру испанских марранов тайные молитвенные собрания, а кто посостоятельнее — уезжал на праздники в другие города. Хотя низшие чины московской полиции прекрасно были осведомлены об этих «тайных» незаконных собраниях и достаточно этим «пользовались», однако случалось, что под влиянием некоторых обстоятельств усиленные полицейские наряды «накрывали» молящихся, и последствиями этого являлись штрафы, аресты, административные высылки. Праздничные дни обращались в дни «охоты на жидов», как острили устроители этих облав. Следует отметить один характерный эпизод из истории этих «тайных» молитвенных собраний.

В день Йом-Кипура, когда молящиеся были изнурены постом и продолжительной молитвой, раздался вдруг крик: «Облава!». Электрическим током пронеслось это известие по собранию. Свечи были потушены, талесы скинуты, толпа кинулась к выходам, но была остановлена сильным нарядом полиции и сыщиков. Женщины падали в обморок, мужчины суетились; настроение было ужасное… Особенно печальным оказалось положение одного молящегося, выкреста. По примеру испанских марранов, он пришел в Судный день к евреям помолиться; его отчаянию не было границ. Надо помнить те жестокие времена, чтобы понять весь ужас момента; тяжелые последствия грозили «совращенному» и всему собранию, если бы обстоятельство это открылось… К счастью, случай разрешился благополучно. Когда полиция была занята составлением протокола и проверкой видов на жительство, один старый еврей незаметно вручил «маррану» свой паспорт, подвергнув себя задержанию за бесписьменность и отводу в сыскное отделение для установления личности, со всеми последствиями такого рода дознаний в те времена.

Наступило 17 апреля 1905 г. Был опубликован указ о вероисповедной свободе, но для московских евреев и их духовных нужд указ остался мертвой буквой. Вскоре по опубликовании этого закона некоторые евреи обратились к градоначальнику со следующим прошением:

«Русские граждане осчастливлены высокой милостью, дарованной нам 17 апреля сего года. Опубликован указ о свободе совести. Война кончилась. Вся Москва славословит Бога в своих храмах и мечетях, каждая народность по-своему. Мы желали бы последовать примеру прочих, но нам негде это осуществить. Наступают для нас великие праздничные дни — Новый год и Судный день, а помолиться негде, так как имеющиеся пять молелен с трудом вмещают 800 человек постоянных прихожан; синагога же закрыта. Мы обращаемся к Вашему Превосходительству с всепокорнейшей просьбой: разрешить нам собраться помолиться в дни праздников, 17, 18 и 20 сего сентября, в частной квартире А. К., находящейся Мясницкой части 2 уч., по Солянке, в доме № 1, и принимаем на себя всю ответственность за порядок собрания и молитвы». (Следуют подписи.)

На это прошение был получен следующий ответ:

«М. В. Д. Московское Градоначальство. Канцелярия. Отдел хозяйственный. Сентября 13 дня, № 33 991. Объявить еврею К… и другим подписавшим прошение, что так как в Москве существует с надлежащего разрешения несколько молелен, достаточных (!) для отправления духовных нужд местного еврейского населения, то прошение собраться для молитвы по случаю еврейских праздников 17, 18 и 20 сего месяца признано мною не подлежащим удовлетворению. Вместе с тем предписываю учредить строгое наблюдение за недопущением тайного устройства молельни».

Акт о свободе совести распространительно Понимался также и Л. С. Поляковым, владельцем молельни, в которой полиция разрешала молиться исключительно ему и членам его семьи. Л. С. Поляков решился допустить в свою молельню в Новый год и посторонних… Нагрянула полиция, усиленный наряд жандармов и сыщиков, входы были заняты, молитва прервана, и молящиеся, по предъявлению паспортов, были переписаны и разогнаны.

В таких условиях жили московские евреи в течение полутора десятилетий. Ни волна освободительного движения, всколыхнувшая всю Русь, ни появившийся указ о свободе совести, ни раскрытие старообрядческих молелен не коснулись закрытой еврейской синагоги. Власти продолжали тянуть ту же песню: «приспособить здание бывшей синагоги под благотворительное учреждение». Состоявшемуся в ноябре 1905 г. собранию членов Хозяйственного правления было доложено новое требование градоначальника: ускорить открытие какого-либо учреждения в «самовольно» выстроенном здании бывшей синагоги… Время было после 17 Октября. Общественное мнение страны находилось под тяжелым впечатлением ужаснейших октябрьских погромов. В русском обществе и в сферах чувствовалась не то неловкость, не то виновность перед евреями; ощущение это передалось общему собранию, которое и решило воспользоваться этим «удобным» моментом, эксплуатируя свое народное горе для ходатайства об открытии синагоги… Скромная цель ходатаев была, спустя некоторое время, достигнута.

Это было в короткий светлый промежуток, в дни существования первой Государственной Думы. К этому времени, 1 июня 1906 г., московская синагога была вновь разрешена к открытию после тяготевшего над нею 14-летнего запрета. Но у евреев, видно, и облегчение старого горя не бывает без появления нового. Обрадованная утром вестью об открытии синагоги, община к вечеру была повергнута в глубокую скорбь потрясающим известием о погроме в Белостоке, омрачившем первые медовые месяцы конституционной России.

Таковы доступные нам в настоящее время фактические данные об этом печальном эпизоде истории еврейской религиозной общины в Москве. Много, много горя и слез видел этот дом, именуемый в настоящее время «московской синагогой»…