32. Диссидентство и Россия

32. Диссидентство и Россия

Пожалуй, тут надо несколько отвлечься и еще раз напомнить, что судить о развитии антикоммунистической оппозиции в СССР только на основе цепочки фактов, приведенной в предшествующей главе (или подобных ей, приводимых в других исследованиях), было бы не совсем корректно. Например, рассматривая диссидентство 60-80-х гг., мы можем назвать десятки, в лучшем случае — пару сотен фамилий. Потому что в условиях советского сокрытия сведений, становились известными лишь единицы — обычно те, чьи имена всплывали в западных средствах массовой информации. Но Западу в его целях и требовались только единицы: по психологии американского и европейского обывателя, по отработанным методикам "делания звезд" — точно так же, как в шоу-бизнесе пропагандистские кампании было удобнее раздувать вокруг отдельных фигур и отдельных судебных процессов. Не рассеивать внимание публики на множестве примеров, а фокусировать на конкретных героях, формируя их яркие образы и привлекая к ним внимание «фэнов» и «болельщиков», включающихся в игру.

Разумеется, стать такой «звездой» мог далеко не каждый. В первую очередь, требовалось, чтобы о человеке каким-то образом узнали за границей — то есть, чтобы он или его знакомые уже имели там некие связи. Согласитесь, в СССР такое условие относилось далеко не к большинству населения. Во-вторых, для пропагандистской кампании выбирались тоже не все подряд, а личности сами по себе «заметные», пригодные для создания яркого имиджа. В-третьих, мотивы их преследования должны были вызывать заведомое сочувствие в глазах западной общественности. Скажем, инакомыслящий литератор мог вызвать симпатии публики, а вот офицер, стреляющий в Брежнева — ни в коем случае. В-четвертых, и направление инакомыслия должно было соответствовать общей политике Запада и его пропагандистской стратегии на данный момент. Поэтому в одних случаях было выгодно поддержать советских пацифистов, в других — борцов за права человека, в третьих — отказников, стремящихся эмигрировать. А коммунистических идеологов и КГБ такой подход западных держав вполне устраивал. Поскольку позволял поддерживать представление о "жалкой кучке" диссидентов, которых можно по пальцам пересчитать. И к тому же, изображать дело так, будто инакомыслие относится лишь к кругам творческой или научной «элиты» — то бишь является порождением «зажравшегося» высшего общества, оторвавшегося от народных масс и ничего общего с ними не имеющего.

Кстати, и самим американцам особенности их пропагандистских методик позволяли заимствовать данную версию КГБ, когда это считалось выгодным. Если после Хельсинкских соглашений они преподносили своим гражданам красочные картины массовой борьбы за права человека в СССР, то вскоре потребовались другие оценки. Последовало охлаждение отношений, Афганская война, и политика Белого Дома, направляемая столь ярыми русофобами как З. Бжезинский и Р. Пайпс, приобрела не то что антисоветский, а четко выраженный антирусский характер. Но западные технологии заштамповывания мозгов не приемлют полутонов, и для создания полноценного образа врага «русских», следовало исключить какие-либо поводы для симпатий ко всему народу. Поэтому была тут же подхвачена советская официальная установка о мизерном количестве диссидентов, являющихся среди русских уникальным исключением из правила. Да и вообще, в данный период американцы стали выдвигать на первый план инакомыслящих других национальностей — евреев, прибалтов, кавказцев, даже украинцев, чью борьбу можно было бы трактовать как борьбу "против русских".

Но факты показывают, что теории о "жалкой кучке", порой до сих пор бытующие в литературе, не имеют под собой никакой основы. Просто освещенной оказалась лишь ничтожная часть целого. Например, мы знаем одного Солженицына, а он в предисловии к «Архипелагу» указывает, что в сборе и подготовке материала для книги ему помогали 227 человек. А сколько было тех, кто в период гонений на писателя с 1965 по 1974 гг. прятали у себя его рукописи и архивы, розданные по частям? Были те, на чьих квартирах и дачах он скрывался и дописывал книгу, переезжая с места на место. Были те, кто помог переправить ее за рубеж и обеспечил публикацию. Была, наконец, пожилая ленинградская машинистка, распечатавшая «Архипелаг» и оставившая себе экземпляр на память. Ее арестовали, и она, измотанная непрерывными допросами, рассказала о тайнике с этим экземпляром. А потом, сочтя, что совершила предательство, повесилась… Мы знаем восемь смельчаков, вышедших в 1968 г. на Красную площадь, протестуя против событий в Чехословакии. Но в это же время надписи на ту же тему появились на стенах академгородка в Новосибирске, и кто их сделал, так и не нашли. Мы знаем имя капитана Саблина, но ведь пошла за ним и вела корабль в нейтральные воды вся команда «Сторожевого». Мы знаем, что существовал фонд помощи политзаключенным, который возглавлял А. Гинзбург — но кроме средств, поступавших из-за рубежа от Солженицына, внутри СССР было собрано в этот фонд 70 тыс. руб. При средней интеллигентской зарплате в 100–140 руб. можно представить, сколько народу приняло в участие данной акции.

Или возьмем записку КГБ и Генпрокуратуры СССР представленную в ЦК КПСС в ноябре 1972 г.: "В соответствии с указаниями ЦК КПСС органы Комитета государственной безопасности ведут большую профилактическую работу по предупреждению преступлений, пресечению попыток ведения организованной подрывной деятельности националистических, ревизионистских и других антисоветских элементов, а также локализации возникающих в ряде мест группирований политически вредного характера. За последние 5 лет выявлено 3096 таких группирований, профилактировано 13 602 человека, входящих в их состав… Подобные группы были вскрыты в Москве, Свердловске, Туле, Владимире, Омске, Казани, Тюмени, на Украине, в Латвии, Литве, Эстонии, Белоруссии, Молдавии, Казахстане и других местах".

Отметим — тринадцать тысяч шестьсот два, это только выявленных и выловленных. И только за пять лет, 1968-72 гг., когда, например, политическая активизация, связанная с хельсинкскими процессами, еще и не начиналась.

А вот маленький пример из другой области — отложившийся в моей собственной памяти в начале 70-х. В нашей школе под Минском один старшеклассник отсидел небольшой срок за хулиганство — и будучи уже совершеннолетним, во «взрослой» тюрьме. Разумеется, вышел "героем дня", и мы, пацаны, ему в рот ему заглядывали. А рассказывал он и о «политических», которых там сидело довольно много. Причем говорил с завистью — дескать, так, как они сидят, чего бы не сидеть? На работы не гоняют, позволяют книги читать и выйти имеют возможность в любой момент. Потому что держали их в тюрьме без суда, и вообще без определенных сроков. Предлагая выпустить, если те подпишут покаянное отречение от своих взглядов. А они вот не подписывали… Кто были те «политические», по какому делу они сидели неизвестно.

Когда правозащитника Ю. Орлова в 1978 г. отправляли в лагеря, его везли в вагоне, набитом политическими. И они, узнав, что с ними едет "соратник Сахарова", кричали: "Напиши о нас книгу!". Он лишь упомянул данный факт в своей книге — это были какие-то «другие» политические, не имеющие отношения к правозащитному движению, и его, похоже, не очень интересовавшие. Из случайного упоминания в его же мемуарах (негативного) мы узнаем о разгромленном «марксистском» подполье в Куйбышеве — но сколько их было, никем не упомянутых, не замеченных, оставивших о себе документальный след только в судебных и следственных делах? В передаче из лагерей работ того же Орлова, Марченко и других диссидентов участвовали сотни посторонних лиц — чтобы не попасться при обысках, ее осуществляли по цепочкам, небольшими порциями, с использованием разных хитростей. Каждый из этих сотен добровольных помощников рисковал собственной свободой. И их имена тоже остались "за кадром" истории.

Если при Хрущеве политзаключенные были сосредоточены в отдельном Дуброваге, то в 70-х и 80-х существовала уже снова целая сеть лагерей для них — Мордовские, Пермские, Якутские и др. Не считая обычных тюрем и лагерей, куда их тоже сажали. Следовательно, было кого в них содержать. Для "жалкой кучки", пожалуй, многовато будет. В начале 60,-х в СССР имелось две «спецпсихушки» для диссидентов, а к началу 80-х их стало уже более тридцати. Следовательно, было для кого их строить. Причем, и в «спецпсихушки» помещали только самых заметных «политиков», а тех, кто попроще, так сказать, местного ранга, и в обычные психиатрические лечебницы запихивали. Так что общие масштабы сопротивления коммунистическому режиму в России оказываются куда солиднее общепринятых поверхностных представлений.

Существует еще целый ряд аспектов, мешающих представить объективную картину политического противоборства в данный период. Так, под понятиями «диссидентов» и «правозащитников» оказались свалены в одну кучу совершенно разные личности, группировки, течения. Ведь и в самом деле, для КГБ все они являлись примерно одинаковыми противниками, а для Запада различались только по возможности их использования в пропагандистских играх. Поэтому в одном ряду, в одних и тех же перечислениях, оказались, например, гуманист академик Сахаров и националист Звиад Гамсахурдиа. Который тоже фигурировал в числе известных правозащитников, поскольку боролся за законное право своего народа на самоопределение, сотрудничал с Хельсинкскими группами, несколько раз сидел — но придя к власти в Грузии в 1991 г., установил там режим похлеще коммунистического, начав с террора и политических убийств конкурентов и гонений на национальные меньшинства республики — осетин, абхазцев, аджарцев.

Или возьмем такой пример — А. Щаранский, еврей-отказник, вступив по данному поводу в конфликт с властями, затем стал одним из активистов более широкой борьбы против нарушений в СССР прав человека. Но в это же время многие другие отказники, тоже подвергавшиеся преследованиям, тоже порой попадавшие за решетку и числившиеся в правозащитниках, боролись за одно-единственное право — эмигрировать самим, а уж что будет дальше твориться в СССР, их не особо и волновало. А были в ряду «инакомыслящих» и несколько "легальных диссидентов", которым позволяли говорить все, что вздумается, иногда деликатно «поправляли», но никогда не арестовывали. Держали специально напоказ для иностранцев, желающих познакомиться с "настоящими диссидентами", чтобы продемонстрировать им, что гражданские свободы у нас соблюдаются, а сажают только тех, кто действительно в чем-то провинился.

Стоит отметить еще одну важную особенность внутрисоветской оппозиции 60-х -80-х гг. Если судить о ней только по известным проявлениям, то на первом плане оказывается правозащитное движение. Потому что оно постоянно находилось на виду, пыталось вести свою деятельность в открытую, поддерживалось Западом и, соответственно, освещалось средствами массовой информации, как за рубежом, так и в трансляциях на Советский Союз. Но как раз это движение в политическом плане было самым ограниченным, противоречивым и непоследовательным. Правозащитники при создании своих организаций неизменно подчеркивали, что отнюдь не ставят целью свержение коммунистического режима, а действуют строго в рамках советских законов. Будучи «политическими», они сами же всячески старались отстроиться от «политики». Честные люди, в значительной доле — искренние идеалисты, готовые жертвовать собой ради своих убеждений и невинно страдать ради помощи невинно пострадавшим, они сами запутывались в собственных самоограничениях и наивных комплексах.

Как следует из их собственных воспоминаний, никто из них не представлял и не выдвигал какой-либо программы целенаправленных действий. Если одна часть, представленная Ю. Орловым, считала, что благодаря их деятельности (и под влиянием инициированной ими международной реакции) возможны некоторые "реформы сверху" по смягчению советского строя — они даже писали соответствующие обращения к Брежневу, — то большинство правозащитников в вероятность каких-либо прогрессивных преобразований в СССР вообще не верило, и придавало своей борьбе сугубо частный характер. И велась она в сугубо пассивных формах. Такие столпы правозащитного движения как Сахаров и Турчин выступали даже принципиальными противниками забастовок — поскольку они, мол, наносят ущерб экономике. Тот же Сахаров ограничивал свою деятельность узким кругом знакомых, избегал контактов с "людьми из народа", и уже незадолго до смерти признавался, что просто не представлял, как и о чем он смог бы говорить в выступлении перед рабочими.

Создаваемые правозащитные структуры, вроде "Международной Амнистии" и Хельсинкских групп, соглашались брать под опеку лишь тех политзаключенных, которые "не призывали к насилию". То есть, только пассивные инакомыслящие или пострадавшие по какому-нибудь недоразумению получали право на их моральную и юридическую поддержку, на материальную помощь из курируемых ими фондов, только они имели возможность попасть в составляемые и пересылаемые на Запад материалы о нарушениях прав человека. А те, кто действительно оказывались непримиримыми врагами коммунистического режима и в качестве своей цели выдвигали его свержение, для правозащитников как бы и не существовали. Это не говоря уж о власовцах с бандеровцами, которые продолжали свои бесконечные мытарства по лагерям — такие старики сидели, например, в одной зоне с Орловым, но их вообще не считали «политическими»! Для правозащитников они были "военными преступниками", а стало быть, находились в заключении вполне «законно» и "правильно".

Со скрипом, с рядом оговорок поддерживались националистические организации, поскольку формально право наций на самоопределение содержалось в советской конституции, и их борьба каким-то боком подходила под разряд законной (если, опять же, не призывала к революциям и народным выступлениям, а велась в умеренных рамках). Но за русским народом такое же право почему-то в упор не признавалось, и от любых проявлений русского национализма правозащитники отмахивались и открещивались как от «черносотенства», связывая его не иначе как с "провокациями КГБ".

Категорически отрицались подпольные методы борьбы — ведь они сами по себе были «незаконными», а правозащитники демонстративно подчеркивали «легальность» своей деятельности. И порой это приводило к совершенно уродливым явлениям. Скажем, когда руководителя Хельсинкской группы Орлова уже обложили со всех сторон, и он вынужден был скрываться от ареста, то «сдали» его… собственные соратники. Встретившись с ним, обсудили ситуацию и глубокомысленно пришли к выводу, что негоже, дескать, их лидеру прятаться и жить на нелегальном положении, поскольку весь смысл правозащитной деятельности — в ее открытости и строгом соблюдении законов. А стало быть, ему нужно самому идти и «садиться». Он и сел. На семь лет лагерей плюс пять ссылки, едва не поплатившись жизнью. А пока сидел, один из ближайших соратников у него вдобавок и жену увел…

Или взять случай с капитаном КГБ Ореховым. Он получил задание от начальства контролировать и обрабатывать диссидента Морозова. Но сам искренне сочувствовал инакомыслящим, и начал помогать им — пытался предупреждать о готовящихся арестах и обысках членов Хельсинкской группы, друзей Сахарова. Но натолкнулся на полнейшее непонимание. Сама идея поддерживать тайные контакты с чекистским офицером, получать от него какую-то конфиденциальную информацию, показалась в этих кругах просто бредовой — потому что тоже относилась к «нелегальной» области. И мотивы Орехова, решившего вести двойную игру, выглядели для них чуждыми и непонятными, все его предупреждения неизменно, а то и подчеркнуто игнорировались, его воспринимали не иначе как «провокатора». И заложили его сами же правозащитники — пренебрежительно, между делом. Всего лишь желая поиздеваться над КГБ, выдали "их капитана", который, мол, зря старается обмануть. Орехов был арестован в 1978 г. и получил 8 лет, которые отсидел от звонка до звонка. Вот вам и борцы за свободу… Однако существует еще один немаловажный аспект, наложивший серьезный отпечаток на судьбы и сущность советского диссидентства. Поскольку собственные силы каждой личности, группы, движения были ничтожны по сравнению с мощью тоталитарной системы, в оппозиции начала проявляться все более выраженная ориентация на Запад. И это казалось вполне естественным. В двухполярном мире демократический Запад выступал объективным противовесом коммунизму, то есть союзником. И если из-за рубежа многие процессы в СССР выглядели примитивно и упрощенно, то ведь и с внутренней стороны "железного занавеса" Запад тоже виделся в свете собственных иллюзий и идеализировался как "друг, товарищ и брат", бескорыстный помощник униженных и оскорбленных. И по внешним проявлениям это, как будто бы, подтверждалось. Только за рубежом можно было опубликовать запрещенные произведения, изложить в прессе смелые мысли, обнародовать разоблачительные материалы, только оттуда можно было получить поддержку общественного мнения. Хотя если разобраться, никаким бескорыстием в данном вопросе и не пахло. В условиях плотного срастания партийной и государственной машин, когда антикоммунистическая борьба одновременно становилась и антигосударственной, западные державы больше интересовал второй аспект.

Прозападные тенденции особенно резко обозначились в правозащитном движении. Тут они вообще стали преобладающими, а то и самодовлеющими. В этих кругах уже вообще не шла речь о том, чтобы развернуть борьбу за свои права в собственном народе, вызвать какой-то протест, организовывать несуществующее общественное мнение — это было бы сверхтрудно. Да и в перспективы такой деятельности, как отмечалось выше, правозащитники не верили, и саму ее принципиально отвергали. Так что для реальной борьбы оставлялся один путь — пожаловаться за рубеж и снабдить иностранную пропаганду уличающими материалами против советской власти. И всевозможные Хельсинкские группы, и многие отдельные энтузиасты данного периода как раз этим и занимались — сбором информации о нарушениях прав человека в СССР (то бишь невыполнении подписанных Брежневым международных соглашений), и пересылкой таких данных за границу. Запад, таким образом, признавался в роли верховного арбитра в вопросах законности и справедливости, единственного заступника и утешителя всех страждущих.

В воспоминаниях видных правозащитников приводятся факты, что и сами они в своем противостоянии с КГБ привыкали надеяться только на зарубежную реакцию. В случае обысков, налетов, арестов единственным тактическим ходом было: "Собираем пресс-конференцию!" — то бишь следовало пригласить пару иностранных журналистов (надо думать, неплохо кормившихся за счет такого источника) и проинформировать их о случившемся. Поэтому не удивительно, что порой правозащитники начинали осознавать себя некими эмиссарами "западной цивилизации" на советской территории, связывая собственную личность уже не с внутрироссийской системой, а с внешней. Хотя надо отметить, больше в идеале, чем в действительности, поскольку Запад разыгрывал "правозащитную карту" по собственным планам, в собственных интересах, и иногда подставлял этих энтузиастов достаточно бесцеремонно. Например, в конце 1976 г. после избрания президентом Картера, намеревавшегося резко изменить курс в отношениях с СССР, он в нескольких речах разразился бурными славословиями в адрес советских правозащитников, подчеркивая их роль в деле торжества демократии. Пригласил вдруг к себе на прием обменянного политзаключенного В. Буковского, удостоив его долгой беседы. Отбабахал приветственную телеграмму Сахарову. Понятное дело, на коммунистическое руководство такие акции подействовали, как красная тряпка на быка, и как раз после этого были разгромлены и загремели за решетку все Хельсинкские группы. Что дало возможность тому же Картеру с Бжезинским раздуть кампанию в их защиту и возбудить свою общественность против СССР.

В целом же, психология правозащитного движения 60-80-х гг. представляла собой весьма сложное и запутанное явление. В ней присутствовало чисто-русское подвижничество — самоотверженное стремление "пострадать за народ", "пострадать за правду". Присутствовало и обычное российское западничество — "у нас все плохо, у них все хорошо". Присутствовали и традиции сугубо советские: если что-то не нравится — надо настучать. А в своей стране не нашлось соответствующей инстанции — так настучать за границу. Но присутствовало и нечто болезненное, надломленное, на уровне душевных комплексов. Например, в мемуарах честного и искреннего Ю. Орлова обращает на себя внимание один эпизод: рассказывая о собственном детстве, он вспоминает, как проснулся однажды ночью и увидел свою мать в постели со знакомым посторонним мужчиной. Эпизод ничуть не связан с основной линией повествования, с будущей правозащитной деятельностью автора, он просто психологичен — в рамках своей потребности вывернуть душу наизнанку (кстати, перед американским читателем), он описывает, как был потрясен, какую душевную травму испытал, как болел после этого. Но само наличие в мемуарах такого эпизода представляется в какой-то степени характерным. Допустимость выставить голой собственную мать на всеобщее обозрение — не ради выгод, а из «принципиальности», поскольку это просто сочтено нужным — это в той или иной мере, в прямом или переносном смысле, оказывается приложимо ко всему правозащитному движению.

Ориентация на «заграницу» порождала и другие неприглядные феномены. Начавшаяся "третья эмиграция", применение к инакомыслящим высылки за рубеж, открыли возможность встать на путь диссидентства не только из идейных, но и из материальных соображений, в качестве эдакой азартной игры, очень рискованной, с большой опасностью крупно претерпеть, а то и погибнуть, но и сулящей сказочный выигрыш — шанс попасть из обрыдлой нищей действительности в западный «рай», да еще и с готовым «капиталом» — связями, знакомствами, рекомендациями, выгодным имиджем, который заведомо обеспечит там приличное существование. Не хочу оскорблять таким обвинением все правозащитное движение в целом, поэтому лишний раз подчеркну — относилось это далеко не ко всем. Большинство видных борцов оставались искренними бессребрениками, жили в довольно тяжелых материальных условиях, перебиваясь случайными заработками, а от возможности эмигрировать порой и отказывались, считая, что их место в Советском Союзе, и подчиняясь лишь насильственной высылке. Но увы, хватало и таких, кто постепенно становился обычным наемником, отрабатывающим иностранный заказ, а то и целенаправленно стремился к такой участи в надежде на реальное или потенциальное вознаграждение.

И тут уж, конечно, о какой-либо "борьбе за освобождение России" и вовсе говорить не приходится. Если "первая эмиграция" отождествляла себя с родной страной, если «вторая», у которой национальные и духовные устои были уже расшатанными и искалеченными, старалась отделить себя от России и слиться с иностранцами, то в «третьей», где эти устои подверглись еще большему разрушению, оказалось много таких, кто старался демонстративно противопоставить себя России, как бы реализовать собственный комплекс неполноценности перед Западом, напрочь открещиваясь и отплевываясь от родины и своего народа. Приведем лишь одно красноречивое сравнение. Когда генерал А. И. Деникин в 1945 г. был вынужден вторично эмигрировать из Франции в США, то в условиях казавшегося приближения третьей мировой войны он разработал и направил американскому правительству меморандум "Русский вопрос", где силился доказать, что в случае такого конфликта ни в коем случае нельзя путать и смешивать воедино советскую власть и народ России. И невозвращенец 1937 года А. Г. Бармин, бывший красный командир и коммунист, т. е. человек уже советской эпохи, тоже, как выяснилось, сумел сохранить в, себе любовь к отчизне. В 1948 г., когда с началом холодной войны американская пресса разразилась ожесточенными нападками против «русских», он опубликовал в "Сатердей ивнинг пост" статью "В защиту русского народа", где всячески старался разъяснить различие между коммунистической властью и ее жертвами, пытался опровергнуть огульную антинациональную клевету.

А вот что писали в американской печати диссиденты конца 70-х В. Соловьев и Е. Клепикова: "Что же касается собственно России, то нынешний режим является созданием русских и отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам — иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению происхождения имперского тоталитаризма, который под разными названиями, сути не меняющими (самодержавие, диктатура пролетариата), с переменным успехом просуществовал на территории России несколько столетий… Империя ставит этот, во многих отношениях отсталый, народ вровень с передовыми, заставляет с ним считаться и дает ему ощущение равенства либо даже превосходства… Другими словами, империя является результатом исторического выбора: между ею и свободой русские выбрали империю… Цепи, которые выковал русский народ — самые надежные, самые совершенные в мире, поэтому и следует их, независимо от того, как они называются — во времена Ивана Грозного «опричниной», а в теперешние "Комитетом Государственной Безопасности" — причислить к великим созданиям русского народа в одном ряду с таблицей Менделеева, "Войной и Миром", "Братьями Карамазовыми", балетом и спутниками".

Или еще одна их же цитата: "… Имперский народ, который за многие столетия полурабского существования привык принимать милосердие за слабость, садизм и варварство за силу, а страх — за уважение. Страдания, выпавшие на долю этого народа, ожесточили его и сделали безжалостным к другим народам; моральные ценности, вдохновляющие западную цивилизацию, ему неинтересны и невнятны"

(В. Соловьев, Е. Клепикова, "Юрий Андропов: тайный вход в Кремль", С-Пб, 1995).

Оставим открытым вопросы, какие же «моральные» ценности вдохновляют современную западную цивилизацию — Шекспир или штамповки массовой культуры, и насколько интересны и внятны западной цивилизации моральные ценности, вдохновляющие русских, и отметим лишь, что наверное, в таком же тоне негр, взятый плантатором в дом на роль привилегированной прислуги, выражался бы о других неграх, оставшихся работать на полях. Что же касается диссидентского подвига самих авторов, то это муж и жена, талантливые публицисты и политологи, которые подали заявление на выезд в США и получили отказ. Тогда они объявили себя "первым в СССР независимым информационным агентством "Соловьев-Клепикова-Пресс", связались со знакомыми западными корреспондентами в Москве и стали снабжать их всевозможным «негативом» о советской жизни. Ну их тут же и выдворили за рубеж. Где они, разумеется, появились в ореоле славы "борцов за демократию" и были обеспечены предложениями от крупных изданий и издательств. Вот и начали добросовестно отрабатывать заказы — ведь писалось это в 1983 г., когда между Америкой и СССР шли трения по поводу Афганистана, и спросом пользовались именно такие оценки русских. И добились колоссального успеха, книги их стали бестселлерами, издаются и распространяются на разных языках миллионными тиражами…