Глава XVII. «С прислугой всегда следует обращаться добродушно, однако, вместе с тем, не унижая и собственного достоинства »{1}
Глава XVII.
«С прислугой всегда следует обращаться добродушно, однако, вместе с тем, не унижая и собственного достоинства»{1}
О враждебном противостоянии «деспотических вельмож» и «бесправных слуг» написано так много, что позволим себе не распространяться на этот счет. В этой главе речь пойдет о «семейных», «близких отношениях господ с прислугою», а также правилах, которые «регулировали» эти отношения. Иностранцев, побывавших в России, поражало громадное количество челяди в домах столичных дворян.
«В субботу я была представлена госпоже Полянской, ее муж — племянник Дашковой, — пишет из Петербурга Марта Вильмот. — Живут они в огромном, как дворец, доме, и помимо ливрейного у них несколько десятков лакеев, попадающихся на каждом шагу. Чтобы избавить господ от труда отворять и затворять двери, возле каждой комнаты сидит слуга…»{2}.
О том, как распределялись обязанности между лакеями, читаем в воспоминаниях И. А. Салова:
«Я очень любил, когда мы останавливались у Ольги Васильевны Кошкаровой… Это была типичная старуха, пройти которую молчанием нельзя. ..Жила Кошкарова великолепно. Дом ее был громадный, двухэтажный, с большими комнатами, с паркетными полами и огромной залой в два света. Меня больше всего удивляло, что в дверях каждой комнаты, вытянувшись стрункой, стоял лакей в башмаках и чулках. Лакеи эти торчали на своих местах даже и тогда, когда в комнате никого не было…
Позвонит, бывало, Ольга Васильевна серебряным колокольчиком, и лакей мгновенно вздрагивал, словно его кольнул кто-нибудь, становился на цыпочки и, почтительно подойдя к барыне, весь превращался в слух. Барыня приказывала ему что-нибудь, он быстро поворачивался назад и точно так же на цыпочках подходил к следующему лакею и шепотом передавал ему приказание барыни, тот в свою очередь делал то же, и в конце концов исполнялось приказание барыни, но не тем лакеем, который его непосредственно получал, а совсем другим лицом. Эта церемония всегда удивляла мать.
— Помилуйте, — говорила она, — вы живете совершенно одни, а у вас в каждой комнате по лакею, а горничных даже и не сосчитаешь.
— Ах, боже мой! — возражала Кошкарова. — Да куда же мне девать всю эту сволочь, когда у меня дворовых людей более трехсот душ?
И действительно, дворня у нее была многочисленная, и так как каждый из ее дворни имел свой собственный домик и свою усадьбицу то вокруг ее дома был словно маленький городок»{2}.
«Каждый отвечает только за свои обязанности и никогда не преступает положенного предела, — недоумевает француз Ф. Ансело. — Однажды, будучи приглашен в дом к одному вельможе, я не смог получить стакана сладкой воды, потому что не сыскался слуга, хранящий ключи от буфета, — и это в доме, где держат больше сотни лакеев!»{3}.
Сын московского почт-директора А. Я. Булгакова вспоминал: «Прежде, чем мой отец сделался почт-директором, мы имели двух официантов для присмотра за столом, одного буфетчика, двух лакеев для выезда, 4 комнатных, главного повара, 2 поваренков, 2 кучеров, 2 форейторов, 2 конюхов. При матушке (урожд. княжне Хованской) состояли: одна ключница, одна старшая и две младшие девушки, две няньки, две прачки, людская кухарка и казачок для прислуживания за утренним чаем; итого: 26 душ, на шесть человек господ. Если же считать сверхштатных и чернорабочих, то наберется свыше сорока»{4}.
М. Гершензон рассказывает о доме «коренной» московской хлебосолки М. И. Римской-Корсаковой:
«В доме, кроме своих, живут какие-то старушки — Марья Тимофеевна и другие, еще слепой старичок Петр Иванович, — "моя инвалидная команда", как не без ласковости называет их Марья Ивановна; за стол садится человек 15, потому что почти всегда из утренних визитеров 2 — 3 остаются на обед. Всем до последнего сторожа живется сытно и привольно; Марья Ивановна сама любит жить и дает жить другим»{5}.
«В старых домах наших многочисленность прислуги и дворовых людей, — пишет П. А. Вяземский, — была не одним последствием тщеславного барства: тут было также и семейное начало. Наши отцы держали в доме своем, кормили и одевали старых слуг, которые служили отцам их, и вместе с тем пригревали и воспитывали детей этой прислуги. Вот корень и начало этой толпы более домочадцев, чем челядинцев»{6}.
В. В. Селиванов отмечал в своих воспоминаниях: «Рабские отношения дворовых смягчались близкими отношениями господ с прислугою. Там нянька, которая вынянчила самого старого барина или барыню, или старинная наперсница девичьих шашней, не только сама пользовалась привилегией почти равенства с господами, но и все ее родство сближалось с молодым поколением господ. Там какой-нибудь грамотный домашний юрист-консультант, поверенный по делам или приказчик, отлично знавший свое дело, и сами они, и их семейства пользовались исключительной близостью к господам, а чрез них и другие, кто сват, кто кум, сплачивались как будто в одну семью, составлявшую что-то общее и нераздельное с господскою семьею. Барышни имели своих наперсниц между горничными, молодые люди нуждались в тайных послугах молодых дворовых людей…»{7}.
Крепостные дворовые были не только слугами в помещичьем доме, но и няньками, дядьками-воспитателями.
«Николай Афанасьевич вполне напоминает знаменитую няню Пушкина, воспетую и самим поэтом, и Дельвигом, и Языковым, — рассказывает И. Аксаков о дядьке поэта Ф. И. Тютчева. — Этим няням и дядькам должно быть отведено почетное место в истории русской словесности. В их нравственном воздействии на своих питомцев следует, по крайней мере отчасти, искать объяснение: каким образом в конце прошлого и в первой половине нынешнего столетия в наше оторванное от народа общество — в эту среду, хвастливо отрекающуюся от русских исторических и духовных преданий, пробирались иногда, неслышно, незаметно, струи чистейшего народного духа?»{8}.
* * *
«Пословица "каков барин, таковы и служители" хотя стара, но тем не менее справедлива. Без сомнения, разумеется сие только о служителях, довольно долго находившихся в каком-либо доме, чтоб примениться к господствующему в оном тону; в сем же случае заключение сие справедливо. Камердинер-хвастун верно служит у хвастуна; скромные имеют вежливых служителей; в порядочных домах и служители благонравны и трудолюбивы, а сварливые и развратные бывают у господ, которые сами сварливы и безнравственны. Из всего того следует, что добрые примеры (многословные увещания совершенно излишни) лучшее средство к образованию добрых служителей.
Сколь убедителен мой совет ласково обращаться со служителями, столь мало могу я одобрить, если кто открывается им во всей своей наготе; делает их поверенными в тайных своих делах и предприятиях; непомерным жалованьем приучает к роскошной жизни; недовольно их занимает; предоставляет все собственной их воле; делает их неограниченными хозяевами своей казны, и тем побуждает к обману; произвольно лишает себя всякой власти над ними, унижается до обращения с ними запанибрата, до подлых с ними шуток. Между сотнею таких людей едва ли найдется один, который не употребил во зло подобной слабости, которая даже не приобретает привязанности. Доброжелательное, степенное, серьезное, всегда равное обращение, отдаленное от высокомерной важности; верное, достаточное, но чрезмерное, соответственное услугам жалованье; строгая точность везде, где требуется от них порядок и исполнение принятых ими на себя обязанностей; ласковость и снисходительность, если они испрашивают исполнение благоприличной просьбы; доставление какого-либо беспорочного удовольствия; благоразумие в распределении занятий, дабы не обременять их бесполезными работами и поручениями, только к нашей забаве клонящимися, не терпя, однако, праздности, заставляя их трудиться для самих себя, соблюдать всегда опрятность и стараться о своем образовании; пожертвование собственною пользою, если имеешь случай доставить им лучшее состояние; отеческое попечение о их здоровье, благонравии и доставлении способов к честному пропитанию: вот вернейшие средства иметь хороших, верных служителей и быть от них любимым. Я присовокупляю еще совет: не держать слишком много служителей, а тем, которых имеем и иметь должны, платить хорошее жалованье. Благоразумно с ними обращаться и с пользою их занимать. Чем более у кого служителей, тем хуже услуга.
С чужими служителями мы во всех случаях должны обращаться учтиво и ласково; в отношении к нам они люди свободные. Сверх того, надлежит взять в соображение, что нередко служители имеют великое влияние на своих господ, в благосклонности коих мы можем иметь нужду; что часто мнение и речи низшего класса людей решают добрую или худую нашу славу, и наконец, что сей класс гораздо взыскательнее, легче считает себя обиженным, всегда недовольнее своим содержанием, нежели люди, коих воспитание научило презирать мелочи.
Не бесполезно, кажется, здесь предостережение — избегать болтливости в обращении с парикмахерами, цирюльниками и модными торговками. Сии люди (впрочем, не без исключения) весьма склонны переносить вести из дома в дом, заводить сплетни и услуживать в подлых делах. Лучше всего обращаться с ними просто и сухо.
Утайку съестных припасов, кофе, сахару и т. д. служители обыкновенно не считают за воровство. Хозяева обязаны отнимать у них всякий к тому случай. К достижению сего лучшие средства суть следующие два: первое, собственный пример умеренности и обуздания своих желаний, и второе, иногда давать служителям добровольно то, что бы могло бы возбудить их лакомство»{9}.