1. Современники

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Современники

С.Л. Утченко абсолютно прав, когда пишет о мифологизации образа Цезаря{344}. Мифотворчество вообще характерно для восприятия античной истории, и такие фигуры как Цезарь и Александр, естественно оказываются в центре этого процесса. Более сложно охарактеризовать конкретные очертания того, что отечественный исследователь считает «мифом о Цезаре» и телеологическим подходом к анализу его личности{345}. Можно предполагать, что речь идет о представлении Цезаря величайшим полководцем и государственным деятелем античного мира{346} и творцом Римской Империи, а, возможно, и современной западноевропейской цивилизации{347}. Создателем этого мифа в античной историографии С.Л. Утченко считает Плутарха, а в историографии Нового времени — Т. Моммзена{348}. Заметим, однако, что это не единственный и, наверное, не главный миф, связанный в этим выдающимся деятелем римской истории.

Великий полководец стал жертвой пропаганды сразу с обеих сторон. С одной стороны, это была пропаганда Августа и победившей Империи. Для последней Цезарь был официальным божеством, его статуи стояли во многих храмах Рима, а некоторые из них были посвящены именно ему. Панегирики Цезарю писали даже во времена Поздней Империи. Чаще всего его восхваляли как победителя Галлии, великого полководца и одного из создателей римской сверхдержавы. Цезарем восхищались и как выдающимся деятелем культуры, а восторженные отзывы о его сочинениях можно найти у Цицерона (Cic. Brut., 252–263), Квинтиллиана (Quint. Inst., 10) и Тацита (Тас. De or., 21). Вместе с тем, признавая заслуги диктатора, августовская пропаганда, сохраняя должную преемственность, постепенно затмевала его фигурой первого принцепса, завершившего строительство того здания, фундамент которого заложил Цезарь. За сложной, неоднозначной и способной совершать ошибки личностью Цезаря стоял монолитный образ непогрешимого императора Августа, подлинного создателя нового общества.

Цезарь оказался оттеснен на второй план своим учеником и преемником. Традиция всячески подчеркивает те области деятельности, в которых Август действительно преуспел больше, чем его приемный отец, напротив, там, где первый принцепс изменил курс своего предшественника, последователи Августа стали подвергать Цезаря критике. Наконец, Августу просто приписывались многие заслуги Цезаря. Подобное положение имело далеко идущие последствия. Появились упреки, что Цезарь не завершил свои преобразования, а лишь наметил пути реформы. С другой стороны, его критиковали за излишнее «забегание вперед», а факт заговора и убийства часто объяснялся как признак политического краха. Именно Август вошел в историю как человек, прекративший гражданские войны и давший народам Империи полувековой мир и процветание. Август не только выполнил свой долг перед отцом и осуществил его планы — более того, он исправил курс Цезаря там, где последний нуждался в коррективах. Именно так трактовались оформление власти Августа, его сенатская политика, проиталийский курс и поворот в идеологии. Апологеты Августа даже пытались оторвать его от Цезаря, сближая с традицией Помпея и Цицерона, против чего, вероятно, протестовал бы и сам первый принцепс. Некоторые самые значительные реформы Цезаря как бы отошли в сторону, и в их числе была приостановленная Августом правовая реформа.

Первый принцепс взял определенную «плату» за выполнение планов своего предшественника: гигантская фигура Августа заслонила собой образ Цезаря, а его «дело» стало «делом Августа», разумеется, со всеми внесенными последним изменениями. Эта метаморфоза оказала воздействие и на выработку некоторых современных теорий. Отсюда идут истоки образа «гениального неудачника» Г. Ферреро{349}, противопоставления «монархии Цезаря» и «принципата Августа» Эд. Мейера и Р. Сайма{350}, и отчасти — теории «цезарианского мифа» С.Л. Утченко{351}. Любопытным побочным продуктом этих представлений является то, что именно Цезарь, а не Август стал символом монархии, на все лады восхваляемым монархически настроенными учеными, писателями и публицистами и столь же ненавидимым противниками всех форм единоличной власти. Напротив, Август предстает либо мудрым создателем сбалансированной властной системы («диархии») или конституционной монархии, либо (все имеет свою оборотную сторону) — лицемерным тираном, прикрывавшимся республиканскими одеяниями. Подобно тому, как Цезарь превратился в символ «тирании», Август, столь же незаслуженно, стал воплощением «лицемерия».

Второй миф, наверное, еще более распространенный, создала республиканская пропаганда. Исходя от республиканских идеологов, он был поддержан блестящей публицистикой Цицерона и продолжен Светонием Транквиллом, вероятно, единственным биографом Цезаря, нарушившим принятый у древних авторов обычай не ссылаться на свои источники (Suet. Iul., 52, 77, 80). Развитие этого мифа продолжалось в сочинениях оппозиционных историков времени Юлиев-Клавдиев (напр. Кремуций Корд) и получила новое звучание в эпоху террористических режимов Тиберия, Калигулы и Нерона, найдя свое наиболее полное отражение в «Фарсалии» Лукана. Этот «антимиф» был подкреплен авторитетом таких писателей как Сенека и Тацит, а затем получал все новое и новое звучание в периоды борьбы с монархиями, диктатурами и тоталитарными режимами. Такая трактовка образа Цезаря была поддержана У. Шекспиром и Ш. Монтескье и повторялась в идеях Великой Французской революции, движении декабристов или антифашистского сопротивления. В силу того же парадокса, Цезарь оказался популярным символом для европейских абсолютных монархий, Германской Империи и даже Третьего Рейха, тогда как Цицерон превратился в знаковую фигуру для англо-американского парламентаризма, а Брут и Катон — для французских революционеров, либералов и русских декабристов.

На первом этапе этого мифа создается образ ловкого честолюбивого манипулятора, изначально поставившего своей целью захват единоличной власти, не брезгуя никакими средствами для достижения положения, успеха и материального достояния. Именно таким образом он стал консулом и получил командование в Галлии, развязав завоевательную войну с целью собственного усиления, а затем пришел к власти благодаря гражданской войне и истреблению лучших граждан. Создается зловещий образ тирана, подобно тени нависающего над бессильной республикой и, после междоусобной брани, захватившего единоличную бесконтрольную власть.

Миф о Цезаре-тиране дополняется мифом о «свободной республике» и ее защитниках, Помпее, Катоне, Цицероне и Бруте, причем, идеализация последних становится дополнительным содержанием антицезарианского мифа. Полководческий талант Помпея, ораторский дар Цицерона, непреклонная стойкость и безупречная мораль Катона и мужественная решимость Брута — все это противостоит Цезарю и его приспешникам, и тем трагичнее оказывается их поражение. Республика, которую они защищали, словно по мановению волшебной палочки становится свободным обществом с глубоко укоренившимися демократическими ценностями, свободными выборами, диктатурой закона, свободой слова, состязательным судебным процессом, равновесием властей и гарантиями прав человека.

Мы еще намерены вернуться к теме «свободной республики», но множество парадоксов бросаются в глаза даже при самом поверхностном подходе. Приверженцы мифа забывают о том, что это была республика с 300–400 тысячами граждан, подавляющее большинство которых жили за чертой бедности, и десятками миллионов бесправных союзников, провинциалов и рабов, которые никак не могли пользоваться благами «римской демократии». Забывается о практически непрерывной войне, идущей на территории большинства провинций, равно как и том, что все органы власти полностью контролировались сулланской и постсулланской олигархией с ее террором, небывалой коррупцией, невероятными богатствами и сказочной роскошью. Достаточно очевидно, что все победы Цезаря на выборах были результатом поддержки его подавляющим большинством населения, а галльская угроза была абсолютно реальна, и столь же странно, что честолюбие Помпея, общеизвестный оппортунизм Цицерона, твердолобое «нет» Катона и убийство беззащитного человека, осуществленное Брутом, стало символом свободы, чести, реформ и либеральных ценностей. Миф иррационален, а потому полемика с ним превращается в крайне неблагодарное занятие, и нашей задачей станет рассмотрение конкретных оценок тех источников, которые дают нам более сложные и глубокие оценки.

Первым, кто писал о себе был сам Цезарь, и именно с него необходимо начать наше рассмотрение. Впрочем, мы уже останавливались на концептуальных установках «Записок», а потому остается добавить не столь уж много. Цезарь вообще избегает оценочных суждений — его мышление предельно конкретно, как это вообще свойственно выдающимся политическим деятелям. В «Записках о Галльской войне» Цезарь показывает реальную опасность, исходящую от противника, делая это особенно подробно в связи с событиями 58 г. до н.э. (переселение гельветов в Галлию и нарастание германской угрозы — Caes. B.G. I, 7; II, 31). Его последующие действия вызваны уже угрозой интересам Рима в Галлии, как это было в 57 г. (консолидация бельгов — Ibid. II, 1), 55 г. (новое нашествие германцев (IV, 1)) и, наконец, в 52 г., во время Великого Галльского восстания (VII, 1–2). В последнем случае Цезарь подчеркивает глобальный характер восстания и его опасность для римского господства, а в речи Верцингеторикса он рисует намерения галльского вождя, включающие не только полное свержение власти Рима в Галлии, но и захват Провинции (VII, 21, 64), а, возможно, и более серьезные планы.

Цезарь не пытается показать войну как чисто оборонительную акцию, поскольку для римского общества успешная завоевательная кампания в подобной аналогии не нуждалась. Так, он достаточно откровенно пишет о своем намерении предпринять поход в Британию: «… однако Цезарь решил предпринять поход в Британию, так как знал, что почти во все войны с Галлией оттуда посылались подкрепления нашим врагам… он все же считал полезным для себя вступить на этот остров, познакомиться с его населением и добыть сведения о его местности, гаванях и удобных для высадки пунктах» (Ibid., IV, 20). Еще один мотив, который постоянно повторяет Цезарь — это военная мощь, физическая сила, воинственность и вероломство врага (Ibid., I, 1, 2, 31, 39, 44; II, 1; III, 8; IV, 1–3; VI, 13, 23–24; VII, 4–5). Быть может, самое интересное, что гораздо более полно, обстоятельно и эмоционально апологию Галльской войны представил за него… Цицерон.

В речи «О консульских провинциях» (56 г.) Цицерон кратко, но предельно четко формулирует идею войны. Галлы — исторический враг Рима. «Не без промысла богов природа некогда оградила Италию Альпами; ибо если бы доступ в нее был открыт для полчищ диких галлов, наш город никогда не стал бы обиталищем и оплотом великой державы» (Cic. de prov. cons., 14, 34). Испокон веков Рим воевал с галлами, но это была лишь оборона, и только Цезарь стал воевать по-настоящему (Ibid., 13, 32). «Замысел Гая Цезаря, как я вижу, был совершенно иным: он не только признал нужным воевать с тем, кто, как он видел, уже взялся за оружие против римского народа, но и решил подчинить нашей власти всю Галлию» (Ibid.)… «Лишь узкую тропу в Галлии до сих пор удерживали мы, отцы-сенаторы! Прочими частями ее владели племена, либо враждебные нашей державе, либо ненадежные, либо неведомые нам, но, во всяком случае, дикие, варварские и воинственные; не было никого, кто бы не желал, чтобы эти народы были сломлены и покорены. Уже с начала нашей державы не было никого, кто бы, размышляя здраво об интересах нашего государства, не считал, что наша держава более всего должна бояться Галлии. Но ранее, ввиду силы и многочисленности этих племен, мы никогда не сражались с ними всеми сразу; мы всегда давали отпор, будучи вызваны на это. Только теперь достигнуто положение, когда крайние пределы нашей державы совпадают с пределами этих стран» (Ibid., 13, 33). Целью войны является мир. Благодаря походам Помпея, исчезла угроза с востока (Ibid., 12, 31), теперь, если дать Цезарю завершить покорение и освоение Галлии, исчезнет угрозам севера (Ibid., 8, 19). Говорил ли Цицерон то, что он думал? Вероятно, да. Он не любил Цезаря, но был сторонником имперской завоевательной политики. Конечно, оратор не всегда говорил то, во что верил сам, но он всегда старался сказать то, что хотела услышать от него аудитория, и ошибался очень редко.

Лейтмотивом «Записок о гражданской войне» является желание Цезаря показать, что война была развязана помпеянцами (Caes. B.C., I, 1–6), а он сам старался выйти из кризиса мирными средствами. Цезарь ярко демонстрирует бескровную войну в Италии (Ibid., I, 9–28) и Испании, постоянно подчеркивая свое нежелание решать исход войны путем сражения (Ibid., I, 71–72, 77, 85–87; II, 17–21). Даже кампания 48 г. долгое время планировалась им как бескровная. Другая мысль, которую поддерживает Цезарь -это идея всеобщей поддержки, которую оказывает ему население, будь то Италия или провинции. Центральная тема второго произведения — это политика dementia. Наконец, важнейшей красной нитью «Записок» является идея Рима — защита римских интересов, римского права, государства и римской идеи. Последнее еще больше подчеркивается в сочинениях продолжателей Цезаря.

Авторы этих произведений показывают Цезаря ведущим не гражданскую войну, а серию внешних войн и подавляющим противозаконные мятежи. «Их (александрийцев. — А.Е.) главари», — пишет автор «Александрийской войны», «так говорили на совещаниях и на сходках: римский народ мало-помалу привыкает к мысли захватить это царство в свои руки. Несколько лет тому назад стоял в Египте со своими войсками А. Габиний; туда же спасался Помпей, пришел с войсками Цезарь, и смерть Помпея нисколько не помешала Цезарю остаться у них. Если они не прогонят его, то царство будет обращено в римскую провинцию» (В. Alex., 3). Война в Африке представлена как война с Юбой, а помпеянцы, постоянно обвиняемые в жестокости (В. Afr., 19, 26, 28, 45–46, 66, 86, 91), показаны пособниками царя, вместе с ним опустошающими плодородную римскую провинцию (В. Afr., 8, 20, 22). Последняя война в Испании показана автором «Испанской войны» как война с маргиналами. Перебежчики, беглые рабы и колоны, остатки помпеянского воинства, местные повстанцы, независимые и полузависимые племена и прочие враги римского порядка — такой предстает нам армия Помпея-младшего (В. Hisp., 7). Оба автора не скрывают жестокий характер последних войн, но как иначе можно действовать с подобным противником?

Если Цицерон сумел представить апологию действий Цезаря в Галлии, то Саллюстий сделал это в отношении гражданской войны. Вся прошлая деятельность Цезаря была посвящена борьбе со знатью за свободу народа (Sail. Epist, II, 2), и теперь ему предстоит свергнуть господство помпеянской олигархии, подчинившей все своей власти и превратившей народ в рабов (Ibid., II, 3, 5)[90]. Саллюстий видит в Цезаре человека, который должен спасти гибнущее государство. Мы уже говорили о программе реформ, которые предполагал Саллюстий, сейчас еще раз отметим тот образ, который создает автор обоих писем. Это демократический лидер и защитник народа, выдвинувшийся благодаря поддержке последнего, и великий полководец, превратившийся в единственную надежду общества в условиях произвола помпеянской клики.

С.Л. Утченко отмечает, что античность знала Цезаря, прежде всего, как полководца, а не как «государственного деятеля»{352}. В известной мере, тон такого рода восприятию задал сам Цезарь. Он достаточно мало останавливается на характеристиках, предпочитая дать слово фактам. Цезарь любил свою армию, и ее солдаты и офицеры стали главными героями «Записок». Автор отчетливо показал, что обязан своими победами мужеству и выносливости солдат, героизму и профессионализму центурионов и опыту и компетентности офицеров. Вырисовывается и образ полководца: быстрота действий, решительность и энергия сочетаются у него с гибкостью, умением предвидеть замыслы противника и выдержкой, а также — умением переходить от обороны к наступлению и наоборот{353}. Помимо милосердия, автор подчеркивает еще одно дополнительное качество — стремление минимизировать риск и избежать потерь при сражениях и осадах (Caes. B.G., VII, 52; B.C., I, 71–72; III, 73), выиграв войну еще до того, как она началась{354}. Современники Цезаря, Марий, Сулла и Помпей, были военными и считали армию решающим (если не единственным) аргументом в политике. Их выдвинула война, а военные методы были, с их точки зрения, последним и оптимальным средством решения всех проблем. Цезарь пришел в армию из политики и, похоже, считал войну лишь одним из способов решения политических задач, причем, далеко не всегда оптимальным.

Таков, вероятно, образ Цезаря, который вырисовывается из его произведений. Он сказал о себе далеко не все. Сочинение, в основном, посвящено военной стороне его деятельности, об остальном сказали другие.

Говоря о Цицероне, можно отметить правоту С.Л. Утченко, увидевшего у него, по крайней мере, три образа Цезаря{355}. Первым является образ героя в некоторых его речах, вторым — образ врага и тирана в трактате «Об обязанностях» и речах и письмах 44–43 гг., третьим — образ Цезаря в письмах, речах и трактатах 50–40-х гг.

Цицерону как никому другому удалось “героизировать образ Цезаря. Это не только великий полководец из речи «О консульских провинциях», но и мудрый, милосердный победитель из речей «За Марцелла» и «За Лигария». Цицерон оказался в деликатном положении: он был в положении просителя, аппелирующего к победившему Цезарю и, вместе с тем, все его прошлое противилось тому, что он был вынужден говорить. Речь «За Марцелла» оратор начал с восхваления непобедимости и военных успехов диктатора, которыми он обязан, прежде всего, самому себе и своей способности предвидеть и рассчитывать (Cic. pro Marc, 2, 5–3, 9). Впрочем, дальнейшая речь превращается в гимн милосердию, благодаря которому Цезарь и одержал победу (Ibid., 3, 11–12). «Ибо когда по закону самой победы все мы должны были пасть побежденные, мы были спасены твоим милосердным решением. Итак, по всей справедливости непобедим ты один, ты, кем полностью побеждены и закон и сила самой победы» (Ibid., 3, 12). В угоду Цезарю Цицерон подвергает частичной переоценке и саму войну, предстающую неким глобальным бедствием, пришедшим откуда-то извне (Ibid., 5, 13). «Различны были желания граждан, расходились их взгляды, наши разногласия выражались не только в образе мыслей и в стремлениях, но и в вооруженных столкновениях и походах; царил какой-то мрак, происходила борьба между прославленными полководцами. Многие знали, чье дело правое; многие не знали, что им полезно, многие — что им подобало; некоторые — даже что было дозволено. Государство пережило эту злосчастную и роковую войну; победил тот, кто был склонен не разжигать свою ненависть своей удачей, а смягчать ее своим милосердием…» (Cic. pro Marc, 10, 31). Милосердие Цезаря было не только средством победы, оно станет и средством врачевания ран войны, «врачевать которые не может никто» (Ibid., 8, 24). Победа Цезаря спасла государство — такова главная мысль Цицерона. «Вначале, Цезарь, — повторил он в речи «За Лигария», — ты признал это расколом, а не войной, не взаимной ненавистью между врагами, а распрей между гражданами, причем, обе стороны желали благополучия государства, но в своих намерениях и стремлениях упускали из виду общее благо… Само дело было тогда неясным, так как и у той, и у другой стороны было нечто заслуживающее одобрения, теперь же лучшей следует признать ту сторону, которой даже сами боги оказали помощь. Но кто, уже оценив твое милосердие, не одобрит той победы, при которой пали только те, кто взялся за оружие?» (Cic pro Lig., 6, 19).

Вслед за С.Л. Утченко, мы должны признать, что в этих словах Цицерона не было ни доли искреннего убеждения{356}. Он, несомненно, считал Цезаря выдающимся полководцем, но, испытывая к нему ненависть, едва ли мог видеть положительное начало в победе цезарианцев. Совершенно иной была оценка диктатора в трактате «Об обязанностях», написанном после смерти Цезаря.

Вероятно, это был первый образ Цезаря-тирана, созданный дошедшей до нас античной публицистикой. Ради своего первенства (principatum) Цезарь преступил все божеские и человеческие законы, — считал Цицерон (Cic De off., I, 8, 26). Цезарь приводится у него как пример того, что жажда власти, славы и почестей способна привести к полному забвению справедливости, одной из высших добродетелей человека и гражданина (Ibid.). Критика усиливается во 2 книге. Цицерон ставит рядом царей и популяров, которые ради выгоды обманывают людей ложными обещаниями (Ibid., II, 6, 21). Появляется еще одна параллель: Цезарь сближается с Суллой, оба одержали «дурную в нравственном отношении победу», занимались грабежами и способствовали утрате Римом своего нравственного престижа (Ibid., II, 7, 27). Господство обоих держалось на страхе, а власть страха не может быть продолжительной (Ibid., II, 7, 23). Неким связующим фактором и, вместе с тем, характерным примером является Публий Сулла. Родственник первого диктатора, скупавший имущество погибших при Сулле, он делал то же самое при Цезаре. При «той диктатуре он был писцом, при этой — городским претором» (Ibid., VII, 27–29). «Мы теряем государство», — заключает Цицерон свое мрачное суждение. Цезарь еще хуже Суллы, поскольку, в отличие от последнего, у него не было даже «добрых намерений».

Переоценке подвергается и гражданская война. Это — победа худших. «Твое время», — обращается он к сыну, — «попало на ту войну, во время которой одна сторона в изобилии имела злодеяний, другая же была несчастлива» (Cic. De off., II, 13, 45). Как и раньше, Цицерон проявляет ностальгию по господству помпеянцев. В конце звучит финальный аккорд. Цезарь открыто объявляется тираном, а его убийство считается оправданным (Ibid., III, 4, 19; 6, 32).

Таким образом, в «De officiis» звучит основное обвинение в адрес Цезаря как «тирана», подавившего «свободную республику». Очень скоро формулируется и второе: Цезарь шел к власти с самого начала своей деятельности и был как раз той зловещей фигурой, которая медленно, но верно подтачивала благополучие государства и общества, пока последние не стали его жертвой.

Уже в I Филиппике он рекомендует Антонию помнить об участи Цезаря (Cic. Phil., I, 14, 35) и говорит (еще один миф!) о ненависти народа к диктатуре и о том, что он рукоплескал статуям Помпея, трибунам-диссидентам и самим заговорщикам (последнего точно не было) (Cic. Phil., I, 13, 37). Конечно, подчеркивает Цицерон, он всегда относился с долей недоверия к изъявлению народных эмоций, но здесь «рукоплескали все… высшие, средние и низшие» (Ibid., I, 15, 35).

Во II Филиппике содержится уже более развернутая и, как хочет показать Цицерон, более объективная характеристика покойного диктатора. «Он отличался умом, одаренностью, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь войны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных опасностей осуществил то, что задумал. Гладиаторскими представлениями, щедрыми раздачами, играми он привлек на свою сторону неискушенную толпу; своих сторонников он привязал к себе наградами, противников — видимостью милосердия. К чему много слов? Коротко говоря, он, то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству» (Cic. Phil., II, 45, 126). В V Филиппике Цицерон обвиняет Цезаря в стремлении к царской власти и ставит в один ряд с Цинной и Суллой. «Помню я Цинну, видел Суллу, затем и Цезаря — ведь все эти трое, после того, как Л. Брут освободил государство от власти царей, имели больше власти, чем все государственные органы» (Cic. Phil., V, 17).

Не будем комментировать противоречия в оценках — они скорее говорят о самом Цицероне, чем о предметах его рассуждений. Такого рода расхождения весьма характерны для великого оратора, который на протяжении всей своей деятельности постоянно занимался приведением в соответствие своих собственных, подчас весьма различных оценок. Подборке взаимопротиворечащих и взаимоисключающих высказываний Цицерона можно посвятить самостоятельное большое исследование, равно как и попытаться дать ему самые разнообразные объяснения. Можно пытаться оценить это с позиций строгой морали и говорить об общечеловеческой нравственности, можно, как это часто делается, внести некую категорию морали «политической» или объяснить все «постоянно меняющейся политической ситуацией», «государственной необходимостью» или просто тем, что он был «живым, эмоциональным человеком». У нас нет возможности (да и желания) вступать в дискуссию, обязан ли политик или администратор подчиняться общим правилам морали, или у него есть некие «особые» критерии. Мы исследуем только развитие образа Цезаря и обнаруживаем, что Цицерон стоит одновременно у истоков практически всей мифологии, «цезарианской» и «антицезарианской», начиная от трудноуловимого телеологического мифа, о котором пишет С.Л. Утченко, и заканчивая мифом о демагоге, развязавшем войну и ставшим тираном, уничтожившим республику и ввергнувшим народ в рабство. Цицерон явно следовал модели греческих тиранов и можно сказать, что в эти моменты он был гораздо более искренен, чем тогда, когда восхвалял галльские успехи Цезаря или его политику милосердия. Теперь оратор вероятно, высказывал свою «субъективную» правду, в которую он, несомненно, верил, но говорил ли он всю правду и всегда ли он думал именно так? Некоторые дополнительные характеристики дают нам письма Цицерона, по большому счету, исполненные той же негативной тенденции отношения к Цезарю как к демагогу, авантюристу, военному диктатору и тирану, но вносящие ряд интересных конкретных деталей.

Тема образа Цезаря в письмах Цицерона прекрасно разобрана С.Л. Утченко{357}, и нам остается лишь повторить некоторые из его выводов, внеся в них несколько частных дополнений. Мы согласны, что письма прошли определенный отбор и даже «редакцию» и едва ли адекватно отражали мысли и чувства автора. Вместе с тем, будучи более камерным жанром, они не требовали той цельности и литературной завершенности, которые были необходимы для публичного выступления. Вместо «великого полководца» или «демагога и тирана», перед Цицероном был конкретный Юлий Цезарь, с которым его связывало многолетнее знакомство, множество других людей, конкретные деловые и политические интересы, общие вкусы и разногласия, симпатии и антипатии, научные споры и литературное творчество. Среди близких Цицерону людей были откровенные враги Цезаря (Катон, Лентул Спинтер, Домиций Агенобарб, позже он дружил с Брутом и Кассием), а среди окружения Цезаря — люди, которых оратор искренне ненавидел (Кальпурний Пизон, Габиний, Ватиний и особенно — Марк Антоний). Вместе с тем (об этом заботились оба политика) они всегда были окружены людьми, игравшими роль общих друзей и даже конкретных посредников (Авл Гирций, Панса, Оппий, Бальб, Матий, Требаций Теста, а иногда и Квинт Цицерон и Тит Помпоний Аттик).

Впервые Цезарь появляется в письмах в конце 61 г. (Cic. Att., I, 17) причем, негативная тенденция нагнетается постепенно. Цицерон достаточно спокойно пишет о намерениях Цезаря баллотироваться в консулы, а в середине июня 60 г. сообщает о своей приверженности Помпею и даже подумывает о сближении с Цезарем (Cic. Att., 1, 20; XI, 1, 6). Эти колебания продолжались до декабря, когда Цицерон получил через Бальба предложение о союзе с триумвирами (Ibid., II, 3). Тем не менее, в 59 г. он явно выступает как враждебная сила, твердо встав на позицию оптиматов. «Эти», «эти популяры», «те, у кого в руках все», «властители», «цари», «надменные цари» (Cic. Att., II, 5, 1; II, 18; II, 19, 1; II, 21, 3) все эти издевательские и уничтожающие эпитеты звучат, быть может, еще сильнее, чем развернутые инвективы речей и трактатов. Цицерон был возмущен тем, что Цезарь помог Клодию перейти в плебеи (Cic. Att., II, 12 а), а в описании борьбы вокруг аграрного закона в апреле — июле 59 г. он горячо болеет за Бибула и его сторонников, постоянно поносит триумвиров (включая Помпея) и, наконец, сетует на гибель государства после принятия закона (Cic. Att., II, 15; И, 16, 1; 17, 1; 18, 1–2; 19, 2–4; 20, 4; 21). «Все погибло», — такими словами встречает он принятие закона, а в октябре в красках описывает дело Веттия (естественно обвиняя во всем Цезаря) и его провал (Ibid., II, 24). Впрочем, с июля 59 г. звучит и другая тема: в перспективе был трибунат Клодия, и Цицерона крайне волнует поиск союзников и желание обеспечить хотя бы нейтралитет триумвиров. К осени он снова сближается с Помпеем (Ibid., II, 23) и теперь вплоть до самого времени изгнания, в письмах Цицерона звучит навязчивая идея о поддержке последнего. Цицерон оценил то, что Цезарь попытался протянуть ему руку помощи, и долго обдумывал, принять ли ему его предложение стать легатом в Галлии (Cic. Att., II, 18, 3). Обещания оптиматов и Помпея, чью поддержку он ценил значительно больше, убедили оратора отклонить это предложение.

Письма периода изгнания полны полной депрессии и жалоб на всеобщее предательство (Cic. Att., III, 1–12; ad. Q. fr.r 1, 3). Подобного рода настроения характерны для марта — июля 58 г., они же преобладали и осенью этого года (Cic. Att., III, 19–22). Впрочем, в условиях, когда различные силы начали борьбу за его возвращение, Цицерон меняет тактику, пытаясь изолировать Клодия и доказать, что все, и оптиматы и триумвиры, верхи и низы общества, готовы объединиться ради его защиты (Cic. Att., III, 23; 24, 2; 26; Fam., V, 4). Этот лейтмотив звучит во всех его триумфальных речах 57–56 гг. в письмах этого периода. Теперь Цицерон уже не ссорится с триумвирами, во всем поддерживает Помпея и выражает признательность Цезарю за его согласие на возвращение.

Различие и восприятии триумвиров в письмах Цицерона хотя и трудноуловимо, но достаточно показательно. Дело не столько в смягчении отношения. Критические намеки 59 г. показывают триумвиров реальной властью и некоей структурой, надстроенной над государством и обществом. Возможно, именно эти оценки лежат в основе восприятия триумвирата как «союза трех властителей», перешедшего в труды поздних авторов и сочинения исследователей Нового и Новейшего времени. В 58 г., когда самому Цицерону угрожала вполне реальная опасность, и он оценивал ситуацию с конкретным прагматическим реализмом, триумвиры представлялись достаточно влиятельной, но не столь всемогущей силой, неспособной обеспечить защиту даже от Клодия.

В письмах 57–56 гг. Цезарь почти не встречается: Цицерон слишком озабочен собственной реабилитацией и борьбой с Клодием (Cic. Att., IV, 1, 2, 3; ad. Q. fr., II, 1, 3; Fam., I, 5 a, 7). Впрочем, именно в 56 г. он «отработал» свой долг Цезарю, произнеся речь «О консульских провинциях». Цицерон спокойно отнесся к новому альянсу триумвиров в 55 г. (Cic. ad. Q. fr., II, 7), он возмущается неприязнью оптиматов к Помпею (Cic. Fam., I, 8, 2–5) и даже признается в дружбе своему старому врагу Крассу (Cic. Fam., V, 8). Цицерон уже был научен горьким опытом, кроме того, триумвиры были теперь гораздо сильнее.

Судя по письмам, «медовый месяц» дружбы с Цезарем начинается в феврале 54 г. «Смотри, как я убедил себя в том, что ты есть мое второе «я» не только в моих делах, но и в тех, которые меня лишь касаются» (Cic. Fam., VII, 5). В июле — сентябре 54 г. Цицерон ведет активную переписку с Квинтом, бывшим тогда легатом Цезаря, постоянно заверяя брата в своей любви к командующему и, видимо, получая ответные комплиментарные заявления. «Ты пишешь, что Цезарь нас очень любит. То что ты пишешь мне о Цезаре, нравится мне все больше и больше, и радуюсь невероятно» (Cic. ad. Q. fr., III, 8). В другом письме Цезарь оказывается самым близким Цицерону человеком «после наших детей» (Ibid., III, l).

У нас не так много писем 53–51 гг., тем более, что в это время Цицерон был, вероятно, очень занят делом Милона. Молчание могло быть связано и с меняющимся отношением к Цезарю в Риме. В 51–50 гг. Цицерон находился в Киликии и не участвовал в острых дебатах по поводу наместничества Цезаря. Уже в апреле 50 г. оратор однозначно принял сторону Помпея (Cic. Fam., VIII, 3) и осудил требования Цезаря, но его главной целью становится избежание войны и заключение мира на любых условиях. Вся эта сложная гамма отношений сохраняется в письмах января — марта 49 г. Цицерон жадно следит за любой информацией с театра военных действий, радуется малейшим намекам на успех помпеянцев, но все больше и больше критикует Помпея как за его поражения, так и за его планы. Впрочем, самым сильным желанием остается желание мира, который становится все более и более нереальным (Cic. Fam., XVI, 11–12, 21; Cic. Att., VII, 11, 13, 14, 23; VIII, 8, 9, 11, 15 a, 16; IX, 5). С марта 49 г. он стал получать от Цезаря заверения в безопасности и признание права сохранять нейтралитет (Cic. Att., IX, 7 а, 7 b, 7 с), что вызвало колебания Цицерона (Ibid., IX, 4, 7, 9). 19 марта Цицерон сам предложил Цезарю свои услуги посредника (Ibid., IX, 7 а), но 31 марта он принимает решение об отъезде (Ibid., IX, 19), хотя и остается в Италии. В апреле — мае 49 г. через Целия Руфа и Марка Антония Цезарь снова просит Цицерона не уезжать (Cic. Att., X, 9 a; Fam., VIII, 16), 2 мая он в последний раз просит об этом сам (Cic. Att., X, 8 b), однако в июне 49 г. Цицерон был уже в Греции (Fam., XIV, 7). Далее следует лакуна, а письма конца 48 — начала 47 г. посвящены попыткам вернуть милость Цезаря.

Письма времен диктатуры снова становятся политкорректны. Цицерон сожалеет о продолжающейся войне (Cic. Fam., IV, 9), пишет о восстановлении дружеских отношений с друзьями диктатора (Ibid., VI, 12) и подчеркивает уважение к Цезарю и его милосердию (Ibid., IV, 6). В целом он отходит от политики, занимается литературой и просит за бывших помпеянцев. Впрочем, то, что он думал на самом деле, проявилось в коротком восторженном поздравлении Минуцию Базилу по поводу убийства диктатора (Ibid., VI, 15). Теперь в письмах фигурирует только образ врага, хотя и здесь все оказывается не так просто. Главным врагом становится Антоний, а среди союзников Цицерона было немало друзей Цезаря (Гирций, Панса, Оппий, Бальб, Мунатий Планк, Лепид) и его приемный сын. Во II Филиппике появился и другой мотив, Цицерон не мог скрывать враждебности к Цезарю, но отвергал свое прямое участие в заговоре (Cic. Phil., И, 11, 25–12, 28) и считал, что власть Цезаря была еще благом по сравнению с тем, что готовил Риму Антоний.

Заканчивая тему современников, остановимся на последней прямой характеристике Цезаря, на сей раз вернувшись к Саллюстию и его знаменитой характеристике Цезаря и Катона в «Заговоре Каталины». «Итак их происхождение, возраст, красноречие были почти равны; величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого по-своему» (Sail. Cat., 54, 1). В отношении Цезаря подчеркивается его мягкость и милосердие (mansuetudo et misericordia), постоянная готовность помочь другим и защищать обиженных, энергия и усердие. «Заботясь о делах друзей, он пренебрегал собственными, не отказывал ни в чем, что только стоило им подарить; для себя самого желал высшего командования, войска, новой войны, в которой могла бы заблистать его доблесть (virtus)». Образ Катона совершенно иной — он славился безупречностью жизни (integritas vitae), обладал умеренностью (modestia), чувством долга, суровостью (severitas) и постоянством (constantia). «Он соперничал не в богатстве с богатым и не во власти с властолюбцем, но со стойким в мужестве (virtus), со скромным в совестливости (pudor), с бескорыстным в воздержанности (abstinentia), быть честным, а не казаться им предпочитал он» (Sail. Cat., 54).

Характеристика Саллюстия вызвала полемику в исследовательской литературе{358}. Одним из центральных вопросов был вопрос о том, кого предпочитает автор, энергичного, блестящего, обаятельного, честолюбивого Цезаря или сурового, честного, постоянного и справедливого Катона и почему он отдал то или иное предпочтение? Иногда в чертах Цезаря видели скрытое осуждение честолюбца, идущего к власти, напротив, в чертах Катона находили репрессивную силу или отвлеченный от реальности образ «морального героя»[91]. Не останавливаясь на деталях характеристик, оценка которых зависит, в том числе, и от субъективных пристрастий, заметим то, что казалось бы «лежит на поверхности». Саллюстий, несомненно, создает двух положительных героев, и это «столкновение двух истин» вполне отражает сложную модель «неоконсерватизма» историка, пытавшегося соединить энергию, обаяние, честолюбие и стремление к новизне, свойственное Цезарю, и консерватизм, моральную стойкость и неподкупность Катона. Саллюстий хотел не только противопоставить, но и соединить «цезаризм» и «катонизм». Можно ли видеть в этом скрытый протест против Цезаря, не желавшего признать «истину» Катона? Можно согласиться и с некоторыми суждениями С.Л. Утченко, детально разобравшего этот сюжет{359}. Нет оснований видеть в Саллюстий прежнего безусловного сторонника Цезаря, однако у нас нет оснований и для обнаружения враждебного отношения к бывшему диктатору{360}.[92] Очень точной является оценка образа как ретроспективного: образ молодого политика, адвоката и правозащитника соединен с будущим образом великого полководца, победителя Галлии и правителя Римской державы.

Итак, современники дают достаточно значительную информацию о Цезаре, особой ценностью которой является обилие различного рода конкретных деталей. Другим обстоятельством является то, что последующие характеристики Цезаря были заложены уже в его собственное время.