6. Почему не удалось окончательно ассимилировать украинцев в Российской империи?
6. Почему не удалось окончательно ассимилировать украинцев в Российской империи?
В ответе на этот вопрос мы несколько отойдем от привычного в украинском национальном мышлении «колониального тезиса» и упора на репрессивное подавление всего украинского (в области поддержки
культурной самобытности и политических претензий вполне несомненного). Мы уже рассмотрели текущий ход событий на украинско-русском «фронте» в ХІХ в. Здесь же уместно показать и взгляд из России (как «один из») на то, почему не «украинцы продержались», а «русские не победили». Российский историк Алексей Миллер, вполне благодушно воспринимающий существование украинцев, предлагает посмотреть на процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, его исходный вопрос таков: была ли в XIX в. альтернатива украинскому движению и, если да, то почему она не была реализована?
Та потенциальная альтернатива (еретическая для украинских патриотов), которую Алексей Миллер пожелал рассмотреть, — это возможная полная русификация украинцев. Автор попытался перефразировать знаменитое изречение из Валуевского циркуляра о том, что «украинского языка не было, нет и быть не может», в формулу, которая тогда, в середине XIX в., вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский существуют, но не являются сегодня альтернативой, соответственно, английскому и французскому. Последуем за авторским изложением.
Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов. В XVIII в. для реализации этой концепции была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия Гетманщины уничтожена, традиционные украинские элиты — в подавляющем большинстве инкорпорированы (включены) в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII в. и частично XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации, став преимущественно крестьянской. Этим были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более важной и трудной задачи — русификации массы украинского крестьянства.
Можем ли мы оценить эту, безусловно, трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря Юджину Веберу (уже упомянутому в начале нашей книги) пример — Франция, в которой даже в середине XIX в. по крайней мере четверть населения не говорила по-французски, «патуа» (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу — к концу ХІХ в. уже нереальная ситуация. С французским патриотизмом среди этих не говорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем поэт Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко — одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, хотя только к концу XIX в., утвердить французский как единый язык высокой культуры для всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния.
Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? Неудача ассимиляционных процессов в Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть связана с особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляторский потенциал.
Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в самом общем виде можно определить так: в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были «один на один». После включения Правобережной Украины в состав империи социально (но не количественно) доминирующей группой здесь остались польские землевладельцы. Вплоть до второго польского восстания 1863 г. Петербург в своей политике в Украине придерживался по преимуществу имперско-сословной логики (вспомним цитированного выше Каппелера), видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам формирования и проведения своей политики. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения в Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации.
Русская высокая культура в Украине никогда не имела монопольного положения, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков.
Как пишет А. Миллер, к этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей — т. е. то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, по преимуществу из среды эмиграции после первого восстания 1830–1831 гг., раньше самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности[43].
Большинство этих концепций объединял антиимперский пафос, который нередко переплетался с антирусским чувством. Один из наиболее глубоких украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства: Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Францишеку Духиньскому. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки-украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины… Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость».
Уже само то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса находилась в составе Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Более либеральный режим Габсбургов открывал нереальные для России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно там переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в подроссийской части Украины. Изданная здесь литература на украинском языке различными способами переправлялась в Российскую империю.
Цитируемый А. Миллером Джон-Пол Химка, самый авторитетный из современных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что, если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса в 1815 г. или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, то «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине».
Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса, прежде всего, следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал Д. Саундерс, подчеркнувший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русским. Продолжительность жизни на Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, по А. Миллеру, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений)[44].
Безусловно, русификацию затрудняли и этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему уровню и масштабу эти факторы не выходят за пределы «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был как-то особенно высок. Примеров русификации украинского селянина — достаточно. Со своей стороны, русские никогда не отказывались от ассимиляции украинцев ни на официальном, ни на бытовом уровне.
Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа ХІХ и ХХ вв., даже если сравнивать его с сугубо «неисторическими» народами (согласно терминологии Отто Бауэра).
Алексей Миллер считает, что при всей важности упомянутых факторов, их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников.
Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты — единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем. Подчеркну — конкурировать, но не превзойти. Трактуя украинский язык так же, как французы трактовали наречия-«патуа» (а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации), российские власти запрещали использование украинского в администрации, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи отличаются своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта. И согласно русификаторской логике эти репрессии против украинского языка свидетельствуют, с одной стороны, об убежденности в необходимости и нормальности русификации украинцев, а с другой — об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но никак не о сознательном стремлении ущемить украинцев побольнее, чем кого-либо другого. От себя добавим, что «убежденность в необходимости» ассимиляции украинцев имела фундаментальное значение для самого образа «России» и «русских» — во времени и пространстве.
А. Миллер показывает, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже славянофил Юрий Самарин высказывался в том смысле, что следует не посягать на украинскую культурную самобытность, а сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.)
Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально разную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка — и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляторской политики одних запретов совершенно недостаточно. Нужны также меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными.
Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это, прежде всего, школа с русским языком преподавания и армия. (Эта практика действовала и в СССР. — К. Г.) Эффективность использования таких инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность вводится в России только в 1874 г., то есть заметно позднее, чем во Франции. При том, что избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, а в России у них для этого было гораздо больше оснований, чем во Франции, где в армии их питание, жилье, гигиена и одежда были заметно лучше, чем дома. Позднее же, в период Первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов, приведших к «национализациям» частей в 1917 г.
Продолжая эту мысль, Алексей Миллер утверждает, что даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации. Наладить качественную систему начального образования на Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии: как по финансовым, так и по политическим причинам. К последним относится общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые охотнее отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем служили государственным чиновниками и учителями. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников на службу в Украине учреждением специальных надбавок к жалованию.
Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом Западном крае дала весьма небольшие результаты. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший на Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в деревне с польским шляхтичем-землевладельцем.
Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не была распространена на западные губернии и земские школы не были способны восполнить слабость государственной системы образования. От себя добавим, что энергичное развитие земств на Левобережье все равно привело к активизации просветительской деятельности и украинского движения, так что даже земства на Правобережье не обязательно могли бы преградить дорогу «подпольной украинизации».
Получается, что запретительные указы не удалось сделать частью эффективного наступательного ассимиляторского плана, независимо от желания авторов этих указов.
Цитированный А. Миллером историк Юджин Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей — заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России, — по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как считает А. Миллер, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения — то есть ассимиляционные процессы работали. Однако быстрый рост городов в Российской империи начался только в последней декаде XIX в.
Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания процессов модернизации и неэффективности административной системы. В свою очередь, слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась не только в связи со сменой самодержцев, но и генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства взглядов в вопросах о задачах, направлениях и средствах русификаторской политики как в правящих кругах, так и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти.
Сама необходимость целенаправленных усилий по русификации украинцев была в России осознана лишь в середине XIX в., который, собственно, и был тем «окном возможностей», когда такая политика могла дать результат. Но правительство оказалось неспособным эффективно воспользоваться даже теми средствами, которые были ему доступны. Отсутствие единства в правящих кругах и в общественном мнении дополнял постоянно углублявшийся в XIX в. кризис в отношениях власти именно с той образованной частью собственно русского общества, сотрудничество с которой было столь необходимо для успеха любых русификаторских усилий[45].
Также весьма важно, что сама модель социально-политического устройства самодержавной России становилась все менее приемлемой для ее граждан. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-х годах, утверждение бюрократическо-полицейского образа режима и нараставший с этого времени политический конфликт в самом русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для иноэтнических элит. Отсутствие представительских структур до 1905 г., равно как и политика самодержавия в отношении Государственной Думы и «национального» представительства в ней после 1905 г. и особенно 1907 г., выталкивали даже федералистически настроенных «национальных» политиков в положение потенциально революционной контрэлиты.
Закрытость политической системы даже в начале XX в. оставляла крестьянство вообще, и украинское в частности, отчужденным от политической жизни и открытым для влияния радикальной пропаганды, будь то чисто социалистического, или националистически окрашенного толка.
Таким образом, в российско-украинских отношениях XIX в. вполне проявилась ограниченность ассимиляторского потенциала царской России вообще. По сути дела, российское правительство полагалось на стихийную ассимиляцию, ограничившись системой запретов по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Реальный исторический итог развития этой ситуации оказался вполне закономерным.
Утешились ли украинские патриоты этой последней констатацией российского автора А. Миллера? Следуя «от обратного», он вполне убедительно показал то, что украинцы не столько «продержались» в печальный для своей элиты период русификации, сколько имперская Россия не потянула такую задачу, как культурно растворить наш тогда еще достаточно многочисленный народ. Внешние интриги, «западные спецоперации» не могли сыграть роль системного «возбуждения» украинства — скорее империя не смогла в силу своей отсталости от «передового Запада» преодолеть саму стихию украинского этнического существования, которая лишь слегка корректировалось на «политическом выходе» национальной интеллигенцией. Нас просто «не потянули».