Глава восьмая
Глава восьмая
Впечатление о солидарности в ПБ, которое если первоначально и сложилось, продолжалось недолго. Всего десять дней спустя, 9 мая, Сталин на активе московской парторганизации сделал большой доклад «К итогам 14 конференции РКПб)». Не пошёл по повестке дня только что прошедшего форума большевиков. Построил своё выступление так, чтобы чётче, яснее выразить свое видение проблем.
Начал с вопросов международных, бывших на конференции пятыми по порядку. Посвятил им первые три раздела доклада, почти половину времени. Признал, ибо иначе поступить не мог — всё же это решение пленума Исполкома Коминтерна!, положение о двух формах стабилизации капитализма, но лишь для того, чтобы более детально охарактеризовать твёрдое, по его мнению, уверенное положение Советского Союза в мире.
Четвёртый раздел, «О судьбах социализма в СССР» (такого доклада на конференции не было), сделал не просто центральным. Основным. Проанализировал прежде всего существующие противоречия между пролетариатом и крестьянством страны. Задался вопросом: «Можем ли мы, своими собственными силами, преодолеть эти противоречия?». Тут же уточнил — «Когда говорят, можно ли построить социализм своими собственными силами, то этим хотят сказать, преодолимы ли противоречия, существующие между пролетариатом и крестьянством в нашей стране, или непреодолимы».
И поспешил развеять возможные у слушателей сомнения: «Ленинизм отвечает на этот вопрос положительно. Да, мы можем построить социализм и мы его будем отроить вместе с крестьянством под руководством рабочего класса».
Сталин всего лишь повторил далеко не новое положение, разделяемое всей руководящей группой. Но далее стал излагать определяющее его личную позицию, разительно отличавшуюся от занятой Каменевым, Рыковым, Бухариным.
«Существуют два пути земледелия, — генсек до предела упрощал аксиому марксизма, — путь капиталистический и путь социалистический.
Путь капиталистический означает развитие через обнищание большинства крестьян во имя обогащения верхних слоев городской и сельской буржуазии.
Путь социалистический, наоборот, означает развитие через неуклонное поднятие благосостояния большинства крестьян… Этот путь является единственным спасением крестьянства от обнищания и полуголодного существования».
И сказал то, что стало вызовом прежде всего Рыкову и Бухарину, предлагавшим в ближайшие десять-двадцать лет, согласно прогнозам Ленина, опираться на зажиточных хозяев, то есть кулаков. А тем самым и способствовать дальнейшему разорению бедняков.
«Диктатура пролетариата, — недвусмысленно пригрозил Сталин, имеющая в своих руках основные нити хозяйства, примет все меры к тому, чтобы победил второй путь, путь социалистический». Другими словами, партия обязана опираться на большинство крестьянской массы. На бедняков, включая батраков. В том и только в том видел Сталин смысл затасканной цитаты Ленина о «правильных отношениях с крестьянством».
Далеко не случайно в следующем разделе доклада, «Политика партии в деревне», генсек только раз произнёс слово «кулак». Напротив, призвал: «Главное теперь состоит в том, чтобы сплотить середняков вокруг пролетариата, завоевать их вновь». Пояснил, как того достигнуть: «Надо добиться того, — говорил Сталин, — чтобы крестьянское хозяйство было вовлечено в общую систему социалистического хозяйственного развития… через кооперацию». Середняка избрал основной опорой в деревне потому, что слишком хорошо знал по должности, сколь нужно стране товарное сельское хозяйство, дающее на рынок большую часть своей продукции. Бедняки же пока с величайшим трудом сводили концы с концами, могли обеспечить лишь собственные потребности.
Разобрав в предельно популярной, общедоступной форме проблемы деревни, Сталин перешёл к вопросу тяжёлой индустрии. Скорее всего, потому, что отлично знал — лучше всего запоминается из сказанного последнее.
Повторил цифры, прозвучавшие на конференции, доказывавшие несостоятельность планов производства, утверждавшихся СТО. Открыто признал: «Товарищ Дзержинский прав, говоря, что наша страна может и должна стать металлической». Развитие тяжёлой промышленности, продолжил Сталин, «значение её роста колоссально, ибо оно означает рост всей нашей индустрии и всего нашего хозяйства, ибо металлическая промышленность есть основная база промышленности вообще, ибо ни лёгкая промышленность, ни транспорт, ни топливо, ни электрификация, ни сельское хозяйство не могут быть поставлены на ноги без мощного равития металлической промышленности. Рост металлической индустрии есть основа роста всей индустрии вообще и народного хозяйства вообще».
Завершил же Сталин своё выступление тем, что вполне можно было бы назвать его программой. Той, которую он будет отстаивать шесть лет, а затем претворять в явь. Тем, что также можно назвать и манифестом — до предела однозначным, не терпящим произвольных толкований. Лапидарным.
«Сейчас, — торжественно заявил Сталин, — у нас имеется около 4 миллионов индустриального пролетариата… Нам нужно миллионов 15–20 индустриального пролетариата, электрификация основных районов нашей страны, кооперированное сельское хозяйство и высокоразвитая металлическая промышленность. И тогда нам не страшны никакие опасности»{479}.
И всё же, чтобы ни у кого не осталось и тени сомнения в занятой им позиции, Сталин ещё дважды только за июнь возвращался к своему отношению по поводу теоретических новаций Бухарина. Порождённых возможностью любой интерпретации слов Ленина о «правильном отношении с крестьянством». Фактически поддержанных Зиновьевым, Каменевым и Рыковым — во всяком случае они не критиковали за то своего товарища по ПБ. Новаций, выраженных, с одной стороны, в призыве к зажиточным хозяевам «Обогащайтесь!», а с другой — с не менее страстным призывом «разжигать классовую борьбу». Пока — в деревне.
2 июня Сталин вместе с секретарями ЦК Молотовым и Андреевым направил редакции «Комсомольской правды» письмо, осуждавшее публикацию статей её главного редактора А.И. Стецкого под общим названием «Новый этап новой экономической политики». Осуждавшее за то, что в них, «правда, в мягкой форме, проводится призыв «Обогащайтесь». С пояснением: «Никогда ещё партия не говорила, что она своим лозунгом ставит частное накопление. Мы развязываем НЭП и допускаем частное накопление для того, чтобы облегчить проведение нашего лозунга о социалистическом накоплении в системе нашего народного хозяйства»{480}.
О втором призыве Бухарина речь зашла в ходе выступления Сталина 9 июня в Коммунистическом университете им. Свердлова. «Мы вполне можем, — сказал генсек, — и должны обойтись здесь (в деревне. — Ю.Ж.) без разжигания борьбы и связанных с ней осложнений… Вполне возможно, кулачество само начнёт разжигать классовую борьбу, попытается довести её до точки кипения, попытается придать ей форму бандитских или повстанческих выступлений. Но тогда лозунг разжигания борьбы будет уже не нашим лозунгом, а лозунгом кулачества, стало быть, лозунгом контрреволюционным»{481}.
И всё же окончательно закрепил наметившуюся — только наметившуюся — тенденцию, но уже не на партийном, а на государственном уровне Третий съезд Советов СССР, проходивший с 13 по 20 мая 1925 года. На нём о новом курсе поведал Рыков, выступивший с отчётом правительства за шестнадцать месяцев, прошедших с окончания съезда предыдущего. Впервые уделив промышленности львиную долю доклада.
Начал, правда, Рыков не с проблем экономики, а с того, о чём обычно говорил наркоминдел Чичерин. С международного положения. Поступил так, чтобы лишний раз напомнить слова Зиновьева о частичной стабилизации капитализма, которая, мол, и вынуждает страну действовать иначе, нежели раньше. Но поспешно оговорился. Как и глава Коминтерна, посчитал такую стабилизацию далеко не окончательной.
«Устойчивость капиталистического мира, — уверял делегатов Рыков, — явление временное, преходящее». Однако и тут проявил новаторство. Не стал говорить о возможной всё же революции в Европе, а обратил взор к Азии. «Достигнутые успехи, — пояснил он, — в деле национального развития внутри нашего Союза, конечно, не могут не отразиться на национальных движениях и на Ближнем, и на Дальнем Востоке». Подчеркнул, что для успешного влияния на Иран, Афганистан, Индию, Китай «должно быть достигнуто хозяйственное восстановление и хозяйственное равноправие всех национальностей, входящих в состав нашего Союза».
Сделав такой обязательный экскурс в международное положение, Рыков перешёл к отечественной экономике. И сразу слукавил. Заявил, что промышленность страны достигла 70% довоенного уровня. Сказал о том мимоходом, не делая из того никаких выводов. Затем стал обосновывать необходимость восстановления работы фабрик и заводов в их полном объёме. «Чем выше будет развита промышленность, — пояснил он, — тем доступнее будут для всё более и более широких масс крестьянства плуги и тракторы и всё то, что связано с развитием не только техники, но и вообще культуры».
Становилось очевидным, что Рыков во что бы то ни стало пытается доказать: предлагаемая им индустриализация ничего общего не имеет с той, на которой всего полтора года назад, на 12-м партсъезде, настаивал Троцкий — ради создания пролетариата, за счёт крестьянства. Того самого крестьянства, которое в социализм «может придти только путём развития техники, всё большего и большего применения в крестьянском хозяйстве сложных машин. То есть, путём, который связан с развитием крупной индустрии».
Следовательно, по Рыкову, сохранялась смычка, промышленность помогает сельскому хозяйству, город — деревне, а рабочие — крестьянам. Так обосновав необходимость индустриализации пока в интересах ещё не страны в целом, а лишь самой архаической её части, деревни, Рыков перешёл к характеристике задач, стоящих перед промышленностью.
«Ту техническую основу, — говорил он, — которую мы получили в наследие от старого буржуазно-царского режима, мы почти полностью использовали… Теперь рост промышленности связан с расширением основного капитала», то есть со строительством новых заводов и фабрик. И тут же, забыв об интересах крестьян, забыв о стране, вспомнил о «светлом будущем всего человечества». «Постройка технического остова производительных сил, — пообещал Рыков, — новых железных дорог, новых фабрик в условиях советского режима означает приступ к организации технического производственного базиса для социалистического общества».
Отдав тем обязательную дань марксизму, Рыков вернулся к тому, что считал наиважнейшим. К защите интересов подавляющей части населения Советского Союза — 100 миллионов, живущих в деревне. «Необходимо, — продолжал глава правительства, — найти путь от рабочего станка к крестьянской десятине». Тут же наметил такой путь: «пониженная цена на фабрично-заводские изделия и более или менее нормальное соотношение между ценой на промышленные товары и ценой на продукты крестьянского производства». Иными словами, ни в коем случае не допускать появления вновь «ножниц».
Не дожидаясь вопросов, каким же образом именно сейчас появилась возможность «реорганизовать промышленное производство на основе последних достижений техники», требующая «вложения огромных капиталов», Рыков поспешил объяснить предлагаемое им. «Насколько успешно, как быстро, — указал он, — мы справимся с задачей обновления и расширения основного капитала, зависит от темпов и размеров накопления, которое будет происходить в каждом крестьянском хозяйстве (не каждом, а только у кулаков да середняков. — Ю.Ж.), на фабрике и в бюджете, в банке и так далее»{482}.
Перечисляя источники финансирования индустриализации, Рыков не стал раскрывать самое существенное — откуда возьмутся накопления в бюджете. Не упомянул даже намёком то, о чём с воодушевлением говорил на только что прошедшей партконференции Сокольников, чей доклад опять же буквально на днях опубликовала «Правда». Не сказал о «градусных» доходах, которые стали поступать в бюджет с января на основании постановления ЦИКа и СНК СССР, подписанного 3 декабря 1924 года Калининым и им же, Рыковым. Постановления, разрешившего «органам государственной спиртовинокуренной и винодельческой промышленности в винодельческих районах и их базовым складам, где бы последние ни находились, выделку и продажу коньяка, наливок, настоек и ликёрных вин из виноградного спирта крепостью не свыше 30° по Тралессу».
Но это постановление только начинало восстанавливать государственную монополию на производство крепких алкогольных напитков, против чего столь категорически и рьяно возражали Троцкий и Крупская, ссылаясь на Ленина. Ту монополию, которая должна была дать огромные поступления в бюджет благодаря акцизу — 30 копеек с градуса, а сверх того 1 рубль 14 копеек с литра.
За этим постановлением спустя всего три месяца последовало ещё одно. Теперь — ПБ. Секретное, почему было внесено в так называемую «особую папку» решений, не подлежащих оглашению, не поступавших по обычным адресам — членам ЦК.
Новое предложение о производстве именно водки внёс на рассмотрение ПБ заместитель председателя СНК и СТО СССР, заместитель председателя Госплана СССР А.Д. Цюрупа. В нём указывалось:
«а) вопрос о системе производства спирта и водки передать на предварительное рассмотрение СТО с докладом ПБ;
б) признать возможным увеличение крепости водки до 40° (выделено мной. — Ю.Ж.);
в) установить как общее правило, что бездействующие или имеющие подсобное значение винокуренные заводы, расположенные на территории совхозов, передаются в их распоряжение, а остальные передаются лишь по особому списку, утверждаемому в советском порядке;
г) установить ориентировочную цену одной бутылки водки около 1 рубля;
д) весь вопрос в целом передать на срочное рассмотрение в советском порядке».
ПБ утвердило предложение Цюрупы 19 марта 1925 года{483}, а ещё до открытия партконференции его оформили и как постановление ЦИКа и СНК СССР. Оно-то и вызвало нескрываемое удовлетворение Сокольникова, прямо сказавшего о «русской горькой».
Вот поэтому Рыков, продолжая говорить о возможности индустриализации, далеко не случайно заметил: «Задача, о которой я говорил выше — переоборудование нашей промышленности, постройка новых фабрик… ставится в такой момент, когда мы начинаем накоплять и, на основе всё растущего накопления, практически решать эту задачу».
Завершая доклад, остановился Рыков и на расслоении деревни, в которой насчитывалось, по его словам, до 40% безлошадных хозяйств; на растущей безработице, достигшей весной 1925 года огромной цифры — 900 тысяч человек, пояснив: «размер армии безработных в городах определяется количеством избыточного, не находящего применения своим силам в сельском хозяйстве, населения». Только для сокращения безработицы предложил «создать в деревне более лёгкие условия для наёмного труда в сельском хозяйстве и развития аренды земли». Проще говоря, пойти навстречу пожеланиям кулачества, а также «поискать, не найдём ли чего-либо лишнего у совхозов для того, чтобы передать крестьянам — это могло бы увеличить обеспеченность крестьянского хозяйства землёй»{484}.
Таковой оказалась линия правительства, изложенная Рыковым. Иначе подошёл к тому же вопросу Дзержинский, выступивший через день, 15 мая. Так как о проблеме промышленности ему пришлось говорить уже трижды, в четвёртый раз он не стал повторяться. Не стал говорить исключительно о тяжёлой индустри, как прежде. Рассказал делегатам съезда, среди которых преобладали не партруководители, а рабочие и крестьяне, о том, что именно им было ближе всего. О том, что конкретно делается для удовлетворения их повседневных потребностей.
Для начала высказал своё мнение о сельском хозяйстве. Не о крестьянах, как то делал Рыков, а о том, что они дают стране. И нарисовал безрадостную, неутешительную картину. «У нас, — говорил Дзержинский, — для безбедного хозяйства требуется много десятин, а в Бельгии и Голландии с 2–3 десятин (то есть минимального в СССР крестьянского надела. — Ю.Ж.) получают доход в несколько тысяч рублей».
Сразу же объяснил причины столь резкого разрыва. «Сельское хозяйство, — продолжил Дзержинский, — ведётся у нас без необходимых минеральных удобрений, которые вырабатываются и должны вырабатываться нашей промышленностью, без достаточного применения сельскохозяйственных орудий и механизмов, без чего только при помощи силы животных (лошадей и быков. — Ю.Ж.) и рабочей человеческой силы, без применения силы механической, без применения силы и энергии электрической невозможно поднять производительность земли на ту высоту, которую она может дать».
Тем фактически опроверг упрямый оптимизм главы правительства, видевшего лишь достоинства проводимого НЭПа, считавшего самодостаточным решение земельного вопроса для развития аграрного сектора. Полагая высказанное мнение чрезвычайно важным, уже в середине доклада Дзержинский вернулся к нему — говоря о химических удобрениях.
«За границей, — растолковывал он, — где на десятину расходование минеральных удобрений доходит до 30 пудов (4,8 центнера. — Ю.Ж.), урожайность превышает в три, в четыре раза нашу. Так например, средний урожай пшеницы с десятины в Бельгии — 165 пудов, в Германии — 140 пудов, а в России — 50 пудов… Применение удобрений для культуры хлопка с расходом в 20 рублей даёт приращение хлопка на 120 рублей».
Руководитель ВСНХ при этом честно признал, что «основным препятствием для развития минеральных удобрений была дороговизна выработки их у нас». Но тут же выразил твёрдую уверенность, что «работа нашего института по минеральным удобрениям профессора Брицкера даёт сейчас надежду на то, что у нас, возможно, будут очень дешёвым методом» из бедных фосфатов получать дешёвые удобрения.
Столь же откровенно говорил Дзержинский и о других задачах, стоящих перед промышленностью, для значительного изменения положения в сельском хозяйстве. О том, что «те тысяча с лишним тракторов, которые будут выпущены нашим “Красным путиловцем”, Коломенским заводом, Харьковским и другими, будут стоить дорого. Но эта дороговизна первой и второй, а может быть, и пятой тысячи обеспечит нам возможность шестую, седьмую, восьмую и дальнейшие тысячи производить по доступной цене». Признал Дзержинский и иное. Что заводы Украинского треста сельскохозяйственных машин «работают с нагрузкой больше довоенной на 8% и всё же мы не в состоянии удовлетворить потребность деревни», вынуждая покупать за границей сельхозмашин более чем на 17,5 млн. рублей.
Говоря о подлинных нуждах сельского хозяйства, о возможности промышленности удовлетворить их, пусть даже и не сегодня, а в самом ближайшем будущем, Дзержинский указывал на иные пути развития, нежели предложенные Рыковым. Не сиюминутная передача земли совхозов середнякам и кулакам — бедняки, не имея ни лошадей, ни «мёртвого» инвентаря, не могли обрабатывать и те наделы, которыми уже располагали. Не упорядочение найма батраков, что одновременно должно было якобы привести и к сокращению безработицы. Отнюдь нет. Спасёт деревню, обеспечит страну продовольствием в достаточных размерах только применение современных сельскохозяйственных машин и удобрений, которые может дать лишь индустрия. Она одна.
Сказал о том Дзержинский достаточно прямо: «Для того, чтобы всё растущее население могло прокормиться, необходима, прежде всего, интенсификация технической культуры в сельском хозяйстве, что возможно только при развитии нашей промышленности».
Ничуть не приукрашивая действительность, предельно откровенно делился Дзержинский с делегатами съезда положением и в других отраслях народного хозяйства. При этом, как и Рыков, не называя Троцкого по имени, объяснял, почему индустриализация стала возможной именно сейчас, а не полтора года назад, когда начать её предлагал Лев Давидович. «Чтобы поставить правильно восстановление нашей промышленности, — объяснял глава ВСНХ, — необходимо было дать ей новую организацию. Нужно было организовать тресты и перевести их на хозрасчёт. Затем надо было найти средства для восстановления… Только кризис осени 1923 года научил нашу промышленность понять ту силу, которая может её укрепить… Это — ориентация на союз с крестьянством, ориентация на широкий крестьянский рынок». Рынок потребителей в 100 миллионов человек.
Отчитываясь, не мог Дзержинский, разумеется, не похвастаться успехами — в добыче нефти и угля, позволившими полностью удовлетворить нужды не только транспорта, но и фабрик, заводов. Успехами, давшими возможность ещё и экспортировать в ушедшем году 480 тысяч тонн нефти и нефтепродуктов, наметив на текущий год вывоз уже 1,3 млн. тонн, а также ещё и 160 тысяч тонн угля. Рассказал и о том, что уже работают на полную мощность четыре электростанции — Шатурская, Каширская, «Красный Октябрь» и Кизеловская (Урал), а в этом году будут введены в действие ещё три — Волховская, Нижегородская и Штеровская (Донбасс). Благодаря тому общая величина вырабатываемой электроэнергии достигнет 216 тысяч кВт. И признал: такой мощности всё ещё недостаточно, почему придётся строить «мелкие» электростанции, рассчитанные на местное потребление.
Сообщил Дзержинский делегатам и о менее приятном. О всё ещё сохранявшейся нехватке цветных металлов, особенно меди, без которой не справляется со своими задачами электротехническая промышленность. О сохранившемся отставании лёгкой промышленности: текстильной, достигшей всего 44% от довоенного уровня из-за нехватки хлопка, сбор которого достигнет прежней величины лишь в 1927/28 году; обувной, дающей пока только треть довоенной продукции; пищевой — производство масла, сахара, патоки, крахмала, табака, спирта «получило у нас ещё недостаточное развитие».
Указал Дзержинский и на самый общий недостаток, препятствующий поступательному развитию. Сохранившееся число незагруженных на предприятиях станков — их осталось на 1 октября 1924 года 21,5%, столько же, сколько было за год до того. Но положительным явлением стало уменьшение законсервированных заводов — с 28% на 1 октября 1923 года до 22% год спустя.
Остановился руководитель ВСНХ и на иных вопросах, связанных с промышленностью. На прибыли, которая так и не увеличилась по сравнению с 1923 годом, хотя производство за тот же срок и возросло на 30%. Причина того была предельно банальной — постоянное снижение цен на продукцию заводов и фабрик во имя смычки, ради крестьян. На заработной плате, так и не достигшей довоенного уровня: у металлистов она составила 64–70%, у горняков — 53–60%. На трудностях, связанных с повышением производительности труда, без которого невозможен дальнейший подъём в экономике.
Не мог не сказать Дзержинский и о финансовых проблемах — выделении бюджетных средств, кредитовании. О том, что промышленность получила 102 млн. от государства, и в качестве кредита — ещё 517 млн. Из последней суммы на долю лёгкой пришлось 362 млн., а тяжёлой всего 121 млн. Указал при этом, что кредитование промышленности теперь осуществляется специально созданным Промбанком, баланс которого на 1 апреля 1925 года составил 347 млн. рублей, чего, впрочем, по мнению руководителя ВСНХ, явно недостаточно.
Поэтому признал: получив заграничный займ, восстановление всей промышленности заняло бы год-три, а без него пять-десять лет. «Заграничный займ, заграничный кредит, — пояснил Дзержинский, — быстрей развернул бы нашу хозяйственную жизнь и дал бы нам возможность часть потребности (в оборудовании, в готовых изделиях. — Ю.Ж.) удовлетворить расширением закупок за рубежом, расширением товарооборота с заграницей… Но если нам не дадут этого займа, то наш Союз доказал и показал, как он сам может создавать внутренние займы и через НКФин их реализовывать на внутреннем рынке и сам у себя находить нужные средства».
Таковой предстала перед делегатами съезда жёсткая правда НЭПа. Правда без прикрас, без дежурного оптимизма.
И всё же завершил Дзержинский доклад на оптимистической ноте. Только потому, что нашёл, как он посчитал, ключ к решению всех назревших проблем — плановое хозяйство. «В чём заключается плановое хозяйство? — задался он вопросом и сам же ответил, — Оно заключается не в том, чтобы мы могли предвидеть, предугадать и предсказать, что темп развития в данном месяце будет такой-то. Не в этом дело. Вся суть нашего планового хозяйства… заключается в правильной линии, в определении правильности взаимоотношения отдельных отраслей народного хозяйства и отдельных отраслей промышленности между собой»{485}.
Выступая с заключительным словом, Дзержинский снова попытался развеять царивший в то время неоправданный оптимизм. «Те успехи, — внушал он делегатам, — которые нами достигаются по сравнению с тем, что нами должно быть достигнуто, представляются ещё очень незначительными». Почему и вернулся к главному — к тому, без чего немыслим подъём промышленности. Только на этот раз сказал не об общем — плановом ведении хозяйства, а как бы о частном — расширении основного капитала как самой срочной задаче, без решения которой всё остальное просто бессмысленно.
Отвечая на заданные ему во время обсуждения доклада вопросы, Дзержинский пояснил. Да, при определении места строительства «необходимо учесть все элементы: дешёвые пути сообщения, водные пути, дешёвую энергию — как топливную, так и электрическую, климатические условия… Для определения новых мест и районов постройки заводов должна быть проделана величайшая, огромнейшая работа. И поэтому мы именно сегодня ставим этот вопрос перед вами, хотя у нас сегодня на это средств ещё нет…
Это есть задача, которую мы ставим перед собой, а не разрешение задачи, и если вы начнёте с того, где строить завод, эта задача разрешена не будет, потому что для её решения необходимо решить основной вопрос, а именно вопрос нашего накопления… Надо во что бы то ни стало создать фонд долгосрочного кредитования для восстановления и постройки основного капитала»{486}. Словом, прежде всего найти, получить деньги. Всё остальное — потом.
Сокольников, делавший доклад в предпоследний день работы съезда Советов, фактически поддержал планы Дзержинского, хотя прямо о том не говорил. Он просто подтвердил: государственный бюджет страны на 1923/24 год составлял 1,9 миллиарда рублей, а на наступивший 1924/25 — уже 2,4 миллиарда. Шесть процентов столь огромной суммы предназначены на поддержание и подъём промышленности, главным образом металлургии.
«Последняя, — уточнил нарком финансов, — получила из средств государственного бюджета в общем итоге около 50 млн. рублей. Эту тяжёлую жертву государственный бюджет принёс в этом году в интересах поднятия той отрасли народного хозяйства, которая в области нашей промышленности приобретает особое значение тогда, когда мы решаем из страны дерева превратиться в страну металла, и от первобытной сохи перейти к плугу и трактору…
Расходы наши на металлопромышленность и на угольную промышленность и улучшение некоторых других отраслей составили 109 млн. рублей. Эти ассигнования представляют собой не покрытие убытков промышленности, а восстановление основных капиталов и переоборудование в тяжёлой промышленности.., работу по укреплению такой основной отрасли, как металлургия и тому подобное».
И подчеркнул: «Наша задача заключается в том, чтобы догнать страны, которые хозяйственно нас опередили (выделено мной.— Ю.Ж.)»{487}.
Делегаты поддержали доклады Дзержинского и Сокольникова. Единодушно проголосовали за резолюцию по промышленности, внесённую главой ВСНХ. Резолюцию, предусматривавшую:
«4. Вновь создаваемая промышленность должна быть построена согласно тщательно разработанного плана, с учётом всех достижений научной техники и с тем, чтобы избранные районы и очередь постройки отвечали потребностям всего народного хозяйства в целом, с учётом интересов национальных республик и областей.
5. Для ускорения восстановления и расширения основного капитала промышленности необходимо в банках, в первую очередь в банке, специально обслуживающем промышленность (в Промбанке), в самое ближайшее время организовать фонд долгосрочного кредитования…
7. Финансирование восстановления и расширения основного капитала государственной промышленности на базе всего народнохозяйственного и, в частности, промышленного накопления должно быть постоянной и важнейшей заботой правительства»{488}.
Так тихо и спокойно, без шума и трескотни пропаганды началось то, что спустя три года получило название ПЯТИЛЕТНИЙ ПЛАН. План, к работе над которым приступили в 1926 году.
Ну, а что же автор термина «накопление» — Троцкий? Три месяца после 14-й партконференции и 5-го съезда Советов СССР он хранил молчание. Только в сентябре выступил в «Правде» с пространной статьёй «К социализму или к капитализму?», тут же изданной отдельной брошюрой. Сформулировал в ней своё обычное скептическое отношение к тому, чему не был автором. Выразил неприятие всего, предложенного Дзержинским.
«Совершенно очевидно, — велеречиво писал Троцкий, — что если бы невозможное стало возможным, если бы невероятное стало действительным, если бы мировой и в первую очередь европейский капитализм нашёл новое динамическое равновесие не для своих шатких правительственных комбинаций, а для своих производительных сил, если бы капиталистическая продукция в ближайшие годы и десятилетия совершила новое мощное восхождение, то это означало бы, что мы, социалистическое государство, хотя и собираемся пересесть и даже пересаживаемся с товарного поезда в пассажирский, но догонять-то нам придётся курьерский.
Проще говоря, это означало бы, что мы ошиблись в основных исторических оценках. Это означало бы, что капитализм не исчерпал своей исторической “миссии”, и что развёртывающаяся империалистическая фаза вовсе не является фазой упадка капитализма, его конвульсий и загнивания, а лишь предпосылкой его нового расцвета». Так Троцкий как бы мимоходом поставил под сомнение работу Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма».
«Совершенно очевидно, — продолжал Троцкий, — что в условиях нового многолетнего европейского и мирового капиталистического возрождения социализм в отсталой стране оказался бы лицом к лицу с грандиозными опасностями»{489}.
Столь же пессимистически высказался Троцкий и в служебной записке от 12 июня «О положении в электротехнической промышленности», адресованной своему новому патрону Дзержинскому (21 мая Лев Давидович без возражений принял назначение в ВСНХ руководителем сразу трёх учреждений — председателем Главного концессионного комитета, начальником управлений Электротехнической промышленности и Научно-технического{490}.
«Если мерить аршином капиталистического развития, — делился Троцкий своими неутешительными прогнозами, — то следует готовиться в течение довольно близкого времени, скажем, на протяжении одного-двух лет, к наступлению торгово-промышленного кризиса. Значит ли это, однако, что кризис неизбежен и в наших условиях? Я думаю, что так… Так как у большинства наших предприятий собственные средства представляют непропорционально малую часть общего оборота, то совершенно ясно, что при первой серьёзной заминке это несоответствие может очень сильно ударить по торговле и промышленности»{491}.
Хотя Троцкий и продолжал предрекать СССР всяческие бедствия и несчастья из-за отказа принять его предложение полностью реогранизовать управление всей экономикой, в политической жизни он вроде бы смирился с утратой былого положения одного из полновластных лидеров партии и страны. После январского пленума поставил свою общественную деятельность под полный контроль ПБ. Наиболее ярко такое его поведение проявилось после выхода в начале 1925 года в Лондоне книги американского журналиста, только что исключённого из компартии США, Макса Истмена «После смерти Ленина».
Истмен был женат на сестре наркома юстиции РСФСР Н.В. Крыленко, благодаря тому несколько месяцев провёл в СССР, встречался со многими его руководителями и просто известными людьми, а среди них — с Троцким и Крупской. Интервью с ними и личные впечатления журналист положил в основу книги, в хлёсткой манере живописуя положение республики рабочих и крестьян. Скорее всего, репортаж Истмена канул бы в Лету, если бы он не содержал сенсации. Рассказа о пресловутом «Завещании Ленина», совершенно не известном на Западе.
Далее последовало то, о чём Троцкий стыдливо умолчал в своей автобиографии «Моя жизнь». 8 мая он представил членам ПБ на утверждение ответ редактору лондонской газеты «Санди уоркер», опубликованный «Правдой» на следующий день. В нём же, очень небольшом, писал: «Я заранее и категорически отвергаю какие бы то ни было комментарии, направленные против Российской коммунистической партии. Грубейшим вымыслом являются сообщаемые Вами утверждения прессы, будто я сочувственно отношусь к буржуазной демократии и свободе торговли…».
Столь короткий ответ, к тому же не содержавший осуждения Истмена и «разоблачения» его клеветы, партийное руководство не устроил, и письмо для новой публикации пришлось перерабатывать. Насколько сложной для Троцкого оказалась эта работа, он писал 23 июня Сталину:
«Нужно быть идиотом или преступником, чтобы поднимать шум вокруг “документа”, фактически ходом жизни погашенного. Если писать боевым тоном по поводу книги Истмена, то совершенно очевидно, что необходимо гораздо энергичнее и решительнее остановиться на этом центральном, наиболее “сенсационном” пункте. Есть ли в этом смысл?
Об этом моменте я говорил в частной беседе с т. Рыковым и упоминал в двух словах на Политбюро, когда говорил о затруднительности формулировки и необходимости на этот счёт условиться… Между тем, в кругу вопросов, затронутых в книге Истмена, есть такие, которые, повторяю, фактически уже лишились всякого политического значения, но которые могут искусственно получить политическое значение, если подойти к ним не только закономерно, но просто неосторожно»{492}.
Одним словом, Троцкий всячески увиливал, пытался любым способом уклониться не просто от отрицания существования «документа», то есть «Завещания» Ленина, но даже от упоминания его. Более конкретно он выразился в письме, направленном в тот же день Крупской.
«Дело идёт, — писал он, — о так называемом “Завещании” Владимира Ильича. Незачем говорить, что с моей точки зрения вопрос об известном письме Вл. Ил. политически и партийно совершенно исчерпан, т.е. такого “вопроса” не существует. Но запоздалые отголоски и слухи могут сами по себе превратиться в политический вопрос. Совершенно очевидно, что при том отношении, какое существует в партии и стране к памяти Вл. Ил., слухи о каком-то скрытом “завещании” могут в известных условиях стать крупным и опасным фактором».
А потом уверенно добавил: «Только дурак или преступник мог бы попытаться сделать письмо Вл. Ил. орудием борьбы… Никакого “Завещания” Вл. Ил. не оставлял, и самый характер его отношения к партии исключал возможность такого “завещания”»{493}.
Тогда, летом 1925 года, Троцкий и не предполагал, что всего двадцать четыре месяца спустя он сам станет использовать «документ» как орудие политической борьбы. Против Сталина.
Но как Троцкий ни выкручивался, ему всё же пришлось пойти на все требования ПБ. Правда, уже после нового скандала. Публикации в газете французских коммунистов «Юманите» первого варианта его ответа, отвергнутого ранее. «Под видом моей статьи, — пришлось ему снова оправдываться, — напечатали тот первый черновой набросок, который я сообщил членам Политбюро при записке, выражавшей уверенность в том, что нам удастся путём внесения поправок и обмена мнениями выработать общий текст…
Каким образом этот текст, редакция которого в течение ближайших затем дней была изменена в согласии с желаниями большинства Политбюро.., мог оказаться пересланным редакции «Юманите» в качестве моего ответа?.. Всё это было сделано за спиной Политбюро и, не сомневаюсь, за спиной Коминтерна. Я думаю, что вопрос этот заслуживает выяснения»{494}.
Но что бы Троцкий ни говорил, ни писал, ему всё же пришлось согласиться с необходимостью публикации своего ответа в журнале «Большевик» — «По поводу книги Истмена “После смерти Ленина”». А в ней всё же признать:
«В нескольких местах книжки Истмен говорит о том, что ЦК “скрыл” от партии ряд исключительно важных документов, написанных Лениным в последний период его жизни… Это нельзя назвать иначе, как клеветой на ЦК нашей партии… Никакого “завещания” Владимир Ильич не оставлял… Всякие разговоры о сокрытом или нарушенном “завещании” представляют собой злостный вымысел и целиком направлены против фактической воли Владимира Ильича и интересов созданной им партии»{495}.
В том же номере «Большевика» объяснения пришлось давать и Крупской, с которой связывали все детали истории «документа».
«Свои письма, — уверяла вдова вождя, — о внутрипартийных отношениях (“завещание”) он (Ленин. — Ю.Ж.) писал тоже для партийного съезда. Знал, что партия поймёт мотивы, которые продиктовали это письмо. Такое письмо могло быть обращено лишь к тем, относительно которых не было сомнений, что для них интересы дела выше всего. Письмо содержало, между прочим, характеристики нескольких наиболее ответственных партийных товарищей. Никакого недоверия к этим товарищам, с которыми В.И. связывали долгие годы совместной работы, в письме нет. Напротив, в письме есть немало лестного по их адресу…
Враги РКП(б) стараются использовать “завещание” в целях дискредитирования теперешних руководителей партии, в целях дискредитирования самой партии. Усердно хлопочет об этом и М. Истмен, который прямо клевещет на ЦК, крича, будто завещание было скрыто, старается разжечь нездоровое любопытство, извращая истинный смысл письма.
Наконец, о части книги, касающейся Троцкого. Мне кажется глубоко оскорбительной для Троцкого вся манера воспевания его Истменом… Я не буду распутывать того клубка лжи, который свил М. Истмен около вопроса о разногласиях с Троцким… Скажу только, что острота выступлений против Троцкого вызвана была переживаемым моментом. После смерти Ленина партия почувствовала особую важность идейного сплочения, и потому всё дело приняло такую острую форму»{496}.
Трудно сказать, сознательно или по недомыслию члены ПБ допустили утечку информации, разрешая публикацию письма Крупской. Но в любом случае они сообщили всем членам партии весьма важное, прежде не известное. Во-первых, действительно имелось некое письмо Ленина к съезду, нигде не опубликованное. Во-вторых, в нём содержались характеристики руководителей, скорее всего Зиновьева, Каменева, Сталина, Рыкова, Троцкого. Но если Крупская (а заодно с нею и ПБ) права, то почему тогда это письмо Ленина не публикуется? Наверное, здесь что-то не так. Крупская что-то недоговаривает…
Так в умах партийцев были посеяны семена сомнений, вскоре давшие первые всходы.
…Пока руководящая группа боролась с Троцким, изничтожала и унижала его — сначала на пленуме, а потом на конференции, пока партия, а за нею и вся страна слушала, обсуждала и одобряла планы Дзержинского о восстановлении тяжёлой промышленности, назревшей необходимости строительства самых совершенных технологически заводов, пока планы эти осмысливались и переосмысливались, дорабатывались, выверялись и уточнялись, неожиданно напомнил о себе национализм.
Он вновь дал о себе знать, но не в Грузии, где после подавления восстания наступило затишье, а на Украине. И в среде не бывших петлюровцев, а членов ЦК компартии республики. Они вдруг припомнили 12-й съезд РКП и резолюцию, принятую на нём, по национальному вопросу. Содержавшую лишь рекомендации добиться того, чтобы
«— органы национальных республик и областей строились, по преимуществу, из людей местных, знающих язык, быт, нравы и обычаи соответствующих народов;
— были изданы специальные законы, обеспечивающие употребление родного языка во всех государственных органах и во всех учреждениях, обслуживающих местное инонациональное население и национальные меньшинства — законы, преследующие и карающие со всей революционной суровостью всех нарушителей национальных прав, и в особенности прав национальных меньшинств»{497}.
Только и всего. Ничего более серьёзного эта резолюция-рекомендация не содержала. Однако в Харькове 6 мая 1925 года пленум ЦК КП(б)У принял постановление «Об украинизации».
«Сложившиеся на Украине исторические условия, — отмечало оно, — более благоприятны для практического осуществления решения 12 съезда по национальному вопросу, чем в ряде других национальных республиках СССР. Украина имеет значительные кадры промышленного пролетариата, в основной части состоящего из рабочих-украинцев (авторы постановления сделали вид, что не заметили в резолюции 12 съезда слов — в частности на Украине «значительная часть рабочего класса… принадлежит к великорусской национальности»{498}. — Ю.Ж.), знакомых с селом и его бытом. Сама КП(б)У имеет значительные кадры промышленного пролетариата, в основной части состоящего из рабочих-украинцев».
Не ограничиваясь столь откровенной подтасовкой, постановление пошло дальше по националистическому пути. «Украинский язык, — продолжала констатирующая часть, — гораздо ближе к русскому языку, чем ряд других национальных языков, поэтому более доступен для русского рабочего. Кроме того, украинская культура достигла сравнительно (с кем? — Ю.Ж.) высокой степени развития».
ЦК КП(б)У всего этого посчитал вполне достаточным для беззастенчивого навязывания украинского языка всем без исключения людям, работавшим на Украине — русским, евреям, полякам, немцам, молдаванам. Для республики меньшинствам, чьи национальные права, в том числе и право пользоваться родным языком во всех учреждениях, должны были быть защищены, а все нарушения того сурово караться. Но уже ничто не могло остановить тех, кто принял постановление, идущее вразрез со всей советской практикой.
ЦК КП(б)У потребовал
— проведения украинизации, т.е. принудительного внедрения украинского языка, в первую очередь партийного аппарата, а также и советского;
— подбирать, выдвигать партийные кадры из рабочих и трудовых крестьян — украинцев;
— перевода партийного просвещения на украинский язык;
— перевода преподавания во всех средних учебных заведениях и в части высших на украинский язык.
Украинизацию партаппарата надлежало провести немедленно, а советского — не позднее 1 января 1926 года{499}.
Только для не желающих ничего знать вроде бы внезапное, ничем не мотивированное, не подготовленное пропагандистски принятие явно одиозного постановления оказалось возможным только из-за серьёзных изменений в руководстве КП(б)У. Её первый секретарь, Э.И. Квиринг немец по происхождению, да ещё и «чужак», уроженец Саратовской губернии, решительно боролся с духом «национал-большевизма», присущим бывшим членам самораспустившейся ещё в марте 1920 года Украинской коммунистической партии (боротьбистов).
Во время гражданской войны, в ходе борьбы и с Деникиным, и с Петлюрой, боротьбисты твёрдо, последовательно защищали советскую власть. Однако при этом продолжали отстаивать свои позиции — необходимость полной самостоятельности Украины, связанной с Россией лишь военно-политическим союзом.
Самораспустившись, боротьбисты в индивидуальном; порядке вступили в КП(б)У и стали пользоваться покровительством Х.Г. Раковского. Болгарина по национальности, до мая 1917 года подданного Румынии, а в начале 20-х члена ЦК РКП, главы правительства УССР. В апреле 1923 года, незадолго до отправки в почётную ссылку полпредом в Великобританию за свою открытую солидарность с Троцким, выступая на 7-й конференции КП(б)У, Раковский раскрыл свои взгляды по национальному вопросу.
«Украинцы, — заявил он, — я понимаю под этим словом товарищей, которые сохранили связи с украинской культурой и которые являются украинцами по происхождению, но, может быть, не знают украинского языка (эту оговорку нужно сделать), составляют в нашей партии КП(б)У. — Ю.Ж.) 23,7%.., русский элемент в партии составляет около 45–50%… И тогда возникает вопрос: каким образом пролетариат Украины, составляющий, может быть, несколько процентов всего населения, сможет руководить деревней, если он в среде коммунистической партии не имеет достаточно людей, знающих язык деревни?»
Задав, как профессиональный оратор, чисто риторический вопрос, Раковский тут же дал на него ответ.
«Мы должны, — продолжал он, — поскольку это зависит от партии, исправить нашу действительность… Задача государства — дать возможность развиваться той культуре, которая была искусственно зажата и ограничена. Вот наша задача. А если мы будем ждать сейчас естественной украинизации нашей партии, то я боюсь, что нам придётся очень долго ждать, что политические события могут опередить этот процесс и мы можем очутиться за бортом руководства украинским крестьянством».
Чуть позже добавил: «Я лично за то, чтобы центральная партийная школа (КП(б)У. — Ю.Ж.) (была украинской, ибо если идёт речь о том, чтобы добровольно учиться украинскому языку, то долго мы будем ждать, чтобы товарищи из центральной партшколы учились по-украински»{500}.