Глава восьмая
Глава восьмая
Как ни судили в Москве, что более опасно — великорусский шовинизм или местный национализм, как ни конструировали СССР таким образом, чтобы облегчить вступление в него Советской Германии, оттого положение в стране к лучшему не менялось. Хотя всё же одно событие тех недель следовало признать бесспорным успехом.
12 июня в Аяне, небольшом посёлке на западном берегу Охотского моря, экспедиционный отряд Красной армии, возглавляемый заместителем командира 2-й Приамурской стрелковой дивизии С.О. Вострецовым, принял капитуляцию «Сибирской добровольческой дружины» (340 штыков) генерал-лейтенанта А.Н. Пепеляева. В недавнем прошлом командующего 1-й Сибирской армии Колчака, в октябре 1922 года прибывшего из Владивостока на помощь Временному Якутскому областному управлению — последнему на территории РСФСР белогвардейскому правительству.
О капитуляции Пепеляева центральные газеты сообщили несколькими строчками, набранными петитом, хотя такое событие заслуживало иной подачи. Ведь только теперь с полным основанием следовало говорить: гражданская война в стране завершилась. Всё. Точка. И всё же более важное, определяющее, экономика оставляла желать лучшего. Нет, нельзя сказать, что всё было абсолютно плохо. Имелись и положительные сдвиги.
— На пяти заводах Украинского треста сельскохозяйственного машиностроения выпустили 2500 плугов, 1500 борон, 770 сеялок.
— На Мариупольском металлургическом заводе пустили вторую домну, что позволило увеличить число рабочих мест с трёх до пяти тысяч.
— После шести лет бездействия дала чугун домна Алапаевского завода.
— В Хиве начали работать семь хлопкоочистительных заводов.
— 29 июня состоялось учредительное собрание общества «Добролёт» (Всесоюзного общества добровольного воздушного флота). Призванного после закупки самолётов в Германии, у фирм «Фоккер» и «Юнкере», а также используя первые отечественные машины — их на двух московских заводах, № 1 («Дукс») и № 5 («Москва»), к концу года выпустили 173, открыть три внутренние воздушные линии: Москва — Иваново-Вознесенск — Нижний Новгород; Нижний Новгород
— Астрахань — Баку; Москва — Петроград. Региональное отделение «Добролёта», Укрвоздухпуть, получило приобретенные в Германии шесть самолётов для обслуживания ещё трёх линий: Москва — Орёл
— Харьков — Екатеринослав — Одесса; Харьков — Киев; Харьков — Екатеринослав — Симферополь. Ими дополнились открытые еще в мае авиалинии Ростов — Харьков — Москва, Ростов — Новороссийск, Баку
— Тифлис.
— 19 августа в Москве открылась Всероссийская сельскохозяйственная и кустарно-промышленная выставка, должная наглядно продемонстрировать успехи смычки города и деревни, способствовать продвижению продукции крестьянских хозяйств на внутреннем и внешнем рынках{187}.
Если судить по официальным сообщениям, то и сельское хозяйство продолжало демонстрировать успехи. Хотя посевные площади из-за засухи, продолжавшейся в Закавказье, на Северном Кавказе, в Поволжье, Киргизии (Казахстане), Туркестане, Крыму несколько уменьшились по сравнению с 1922 годом — с 66,7 млн. десятин до 58,4 млн., валовой урожай зерновых возрос почти вдвое — с 1,9 млн. пудов до 3,2 млн., подсолнуха — с 996,5 тысячи пудов до 8 млн., сахарной свёклы — с 25 тысяч пудов до 1 млн.{188}. Лишь животноводство оставалось на прошлогоднем уровне.
Подобные сообщения вдохновляли, вселяли уверенность в то, что кризис в конце концов удастся вскоре преодолеть. Но иная информация, а её оказывалось гораздо больше, свидетельствовала о противоположном. К примеру, на прошедшем в июне VI съезде металлистов с горечью констатировали: производство всё ещё составляет 13,8% от довоенного, а производительность труда за тот же период упала вдвое{189}.
Более детально характеризовала безрадостное положение в промышленности государственная статистика. В 1913 году в стране добыли 2 150 млн. пудов угля, 561 млн. пудов нефти, а десять лет спустя — 659,5 млн. и 315,4 млн. пудов соответственно. Выплавили в 1913 году 256 млн. пудов чугуна и дали 214 млн. пудов проката, а в 1923–18,3 млн. и 28 млн. пудов. И как неизбежное следствие того — столь же резкое падение промышленной продукции, прежде всего сельскохозяйственных машин, в которых всё более и более остро нуждалась деревня. В 1923 году заводы страны выпустили 190,9 тысячи плугов (30,9% довоенных показателей), 26,8 тысячи борон (21,1%), 10,7 тысячи сеялок (15,6%), 11,7 тысячи жаток и сенокосилок (10,6%), 26 тысяч молотилок (23,6%){190}.
На продолжавшуюся стагнацию повлияло, среди прочего, и то, что с весны 1923 года из 13 697 государственных предприятий треть бездействовала, треть была сдана в аренду частникам и только 4212 работало{191}. При этом число предприятий рудной промышленности за десять лет сократилось со 122 до 23, ткацких фабрик-с 214 до 110. В этих и других отраслях был занят 1,4 миллиона человек, или 56% от численности в 1913 году. Их средняя зарплата составляла 49,2% довоенной (у металлистов 39,7%, горнорабочих — 37,7%){192}.
Результатом того стало продолжавшееся обнищание трудящихся, снижение уровня потребления. Если до войны среднегодовое потребление сахара составляло 20 фунтов (фунт = 307,7 г), то в 1923 лишь 4,4 фунта, соли — 33 и 17,7 фунта, спичек — 25 и 11 коробков, ситца — 18 и 4 метра{193}.
Были и иные следствия кризиса. Рост безработицы: всего за год число зарегистрированных на биржах труда возросло с 318.7 тысячи человек до 709,2 тысячи{194}; не стихало забастовочное движение — за 1923 год было отмечено 444 стачки со 164.7 тысячи участников{195}.
Экспорт, на который так надеялось руководство партии, также оставался в пределах общих неутешительных показателей. Вывоз хлеба осенью 1923 года не превысил 46 млн. пудов, или 6,3% всего экспорта; леса — 11%; пушнины — 15%; льна, кудели, пеньки — 18,5%; нефти и нефтепродуктов — 49,2%. В целом государство заработало продажей на внешнем рынке чуть более 150 млн. золотых рублей, которые так и не покрыли затрат по импорту, что привело к отрицательному сальдо в 15 млн. золотых рублей{196}.
Окончательно завязла и финансовая реформа. Червонец так и не стал единственным средством платежей. Поэтому в январе 1923 года снова пришлось прибегнуть к эмиссии «совзнаков», курс которых за двенадцать месяцев упал от 175 рублей за червонец до 31 тысячи{197}.
О катастрофическом положении в стране свидетельствовали и иные данные. Те, что содержались в совершенно секретных ежедневных «Спецсводках» и ежемесячных «Обзорах политико-экономического состояния СССР, готовившихся информационным отделом ОГПУ для сверхузкого круга лиц — для членов ПБ, наркомов и замнаркомов НКИД, НКВоенмор, председателя ОГПУ. Сводки и обзоры бесстрастно уведомляли:
Апрель — май. «Для отчётного периода характерно свёртывание промышленности в значительной части губерний… Основной причиной… является финансовый кризис, обусловленный отсутствием сбыта продукции производства — следствие того тяжёлого экономического положения, какое в настоящее время переживает деревня… Рост материальной необеспеченности рабочих вызывает увеличение числа забастовок… Материальное положение крестьянства (кроме кулаков) в настоящий момент достаточно печально… Беднота устремляется в город, где увеличивает кадры безработных».
Июнь. «Экономическое положение республики в июне не вполне благоприятно… Промышленность продолжает переживать кризис». Сельское хозяйство «будет нуждаться в государственной помощи уже для посева озимых и частично — в продовольствии».
Июль — сентябрь. «Среди рабочих рост недовольства обусловлен, главным образом, задержкой выплаты зарплаты и низкими ставками. Настроение крестьянства понизилось по сравнению с прошлыми месяцами ввиду создавшегося вследствие неурожая и стихийных бедствий тяжёлого экономического положения, а местами и частичного голода… Несмотря на отсутствие в июле массовых кампаний, недовольство (крестьян) на почве налогов ввиду их чрезмерности, крайней разновидности и краткосрочности, отмечается на значительной части губерний»{198}.
Каждый месяц приносил всё новые и новые свидетельства полного провала НЭПа, однако никто в партийном руководстве не отваживался то признать открыто. Никто не предлагал радикальных мер для выхода из кризиса. Из того тупика, в котором оказалась страна.
Единственная попытка такого рода, да и то частичная, связанная с необходимостью наполнения бюджета средствами, поступавшими бы от населения в значительном размере — возобновление выпуска и продажи водки — крепостью в 30° — была сделана в июне, на пленуме ЦК, но тут же её пресёк Троцкий.
Даже находясь в отпуске, он поспешил изложить членам ЦК и ЦКК своё категорическое отрицательное мнение. «Для меня, — писал Лев Давидович, — совершенно бесспорно, что наш бюджет может держаться только на успехах сельского хозяйства, промышленности и внешней торговли (экспорт хлеба, леса и т.д.). Попытка перенести бюджет на алкогольную основу есть попытка обмануть историю, освободив государственный бюджет от зависимости от наших собственных успехов в области народного строительства… Решительно протестую против этого предложения»{199}.
Высказав в принципе совершенно верную оценку, Троцкий почему-то не захотел принимать во внимание лишь одно — истинное положение в стране. Не некие успехи экономики, предполагаемые в некоем будущем, а продолжавший углубляться кризис. Голод в деревне, спад промышленного производства, инфляцию, рост забастовочного движения, безработицу. Мало того, не довольствуясь обращением только к членам ЦК и ЦКК, Троцкий решил сделать свою точку зрения достоянием всей партии. 12 июля «Правда» опубликовала его статью «Водка, церковь, кинематограф», в которой алкоголь был отнесён к тем вещам, которые более всего затуманивают сознание трудящихся.
Поступая таким образом, Троцкий не учёл одного. Дискуссия за или против сухого закона решительно ничего не меняет. Послужит только возбуждению нездоровых страстей. Потому-то ПБ в тот же день предложило «Правде» в дальнейшем воздержаться от продолжения обсуждения данного вопроса{200}. А это, в свою очередь, вызвало протест Преображенского. Давнего верного соратника Троцкого и в те дни — замещавшего Бухарина в должности ответственного редактора «Правды».
15 июля Преображенский направил в ПБ письмо, в котором указал: «Никакое новое решение в направлении возврата к продаже водки, не может быть проведено без всестороннего и публичного обсуждения вопроса и без твёрдого большинства в партии за эту меру. Поэтому, не касаясь вопроса по существу (я лично против продажи водки), я нахожу совершенно ошибочным решение Политбюро от 12.7 и прошу об его отмене»{201}.
ПБ, из членов которого в Москве находились Сталин, Каменев и Рудзутак (четверо пребывали в отпусках), несмотря на явное отсутствие кворума всё же приняли 27 июля решение, подтверждавшее прежнее, от 12 июля. Кроме того, признали письмо Преображенского «недопустимым по тону и непозволительным по содержанию», почему и отстранили его от дальнейшей работы в «Правде»{202}. Несколькими днями позже, в письме Зиновьеву, отдыхавшему в Кисловодске, Сталин так объяснил действия ПБ: «Видимо, некоторые товарищи ищут «удобного» повода для очередного шума»{203}. Явно намекал тем на стремление Троцкого развязать очередную дискуссию по любому возможному поводу.
В меру ироничном письме Сталин не стал уточнять, что же скрывается за словами «очередной шум». Его адресат так же, как и он сам, отлично понимал: обостряется, нарастая, борьба за власть. Точнее, борьба за право стать преемником тихо угасавшего в подмосковных «Горках» Ленина. Состояние вождя, не скрываемое от народа (бюллетени о его здоровье публиковались с 13 марта 1923 года), хорошо знали в ПБ. Знали, что Ленин давно уже неработоспособен, и его смерть — всего лишь дело времени. Весьма непродолжительного. А потому и стремились подготовиться к ней, загодя определив его преемника.
К тому стремился Троцкий. Ещё бы, ведь всем очень хорошо известна его роль в октябрьские дни 1917 года на посту председателя Петроградского военно-революционного комитета, и «осуществившего переход власти к большевикам. Столь же известна и его роль в гражданскую войну как организатора всех побед в должности председателя Революционного военного совета республики (РВСР), наркома по военным и морским делам.
Троцкий считал, что за ним — чуть ли не весь командный состав Красной армии, включая его заместителя Э.М. Склянского, начальника Политического управления РККА В.А. Антонова-Овсеенко, членов РВС теперь уже, СССР, командармов, комдивов… За ним, наверняка верил Троцкий, и комсомольская молодёжь, к которой он в последнее время и обращал свои пламенные речи, саркастические статьи. Не меньше оснований считать себя потенциальным преемником было и у Зиновьева. Ещё бы, ближайший товарищ Ленина и даже соавтор в нескольких важных теоретических работах. Вместе с ним скрывался от полиции в Разливе… Ну, а теперь глава Коминтерна, этой своеобразной мировой коммунистической партии, в которой РКП всего лишь одна из секций. И руководитель партийной организации крупнейшего в стране промышленного центра, Петрограда, одновременно занимая пост и председателя Петроградского городского и губернского советов.
Несмотря на столь значимые посты, Зиновьев в силу природных слабоволия и нерешительности, испытывал определённую робость по отношению к Троцкому. Самоуверенному, постоянно демонстрировавшему своё превосходство над всеми. Вот потому Зиновьев и стремился заручиться поддержкой большинства членов ПБ. Прежде всего старого товарища по партии Каменева — заместителя главы правительства сначала РСФСР, а теперь СССР, а вместе с тем и председателя столичного, Московского совета.
Рассчитывал Зиновьев и на поддержку Сталина. Но не в силу дружеских отношений или полного единомыслия. Лишь потому, что тот вот уже несколько лет служил Троцкому «мальчиком для битья» Объектом постоянных нападок, зачастую несправедливой, подчёркнуто уничижительной критики. Столь своеобразное отношение к Сталину породило у Зиновьева, скорее всего, восприятие генсека как своей креатуры, человека временного в партийном руководстве, необходимого лишь в силу сложившихся, далеко не простых обстоятельств.
Своё пренебрежение к Сталину Зиновьев не очень-то и скрывал. 30 июля 1923 года в письме Каменеву выразил «глубокое возмущение» действиями генсека. Мол, тот, оставшись в ПБ втроем, прямо издевается» над отсутствующими. Как? Принимая решения, не согласует с ним, Зиновьевым. Назначив секретаря Бакинского комитета РКП Р. Ахундова уполномоченным ЦК в Закавказье по национальным делам. Рассматривая позицию СССР по вопросу о черноморских проливах, обсуждавшемуся на международной Лозаннской конференции, ПБ, согласился подписать конвенцию. Поддержал Радека, высказавшего пессимизм по поводу скорой революции в Германии. Вывел из состава редколлегии «Правды» Преображенского.
«Продолжать ли примеры? — задался риторическим вопросом Зиновьев. — Кажется, довольно. Мы этого терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке» (Зиновьев, Каменев, Сталин. — Ю.Ж.), считая; что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой «тройки», а есть диктатура Сталина… Либо будет найден серьёзный выход, либо полоса борьбы неминуема»{204}.
Те же претензии Зиновьев вместе с Бухариным изложили Орджоникидзе для устной передачи Сталину, который поспешил объясниться. «Беседовал с Серго, — писал Сталин из Москвы. — Не пойму, что я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чём, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку ясную, точную. А ещё лучше, если переговорим при первой возможности. Всё это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать, что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв как нечто неизбежное), Если же не считаете её возможной, действуйте, как хотите. Должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных»{205}.
Да, Сталин, в отличие от других членов ПБ, не держался за свою должность (вскоре он докажет это дважды, подавая в отставку и с поста генсека, и члена ПБ). Пока же он пытался понять суть предъявленных ему претензий.
«Единодержавие»? Но ведь никто не заставлял Зиновьева уходить в отпуск с 10 июля на два месяца. Зная, что взял отпуск и Бухарин — с того же дня на шесть недель, и что Троцкий отправился отдыхать 15 июня на два месяца. Так что «полосу единодержавия», заведомо непродолжительную, двухмесячную, «через которую суждено пройти партии» (именно так, не ПБ и не ЦК, а всей партии) предопределил сам Зиновьев, и никто иной.
Что же касается конкретных деловых претензий, то и они явно надуманы. Назначение уполномоченного ЦК всегда являлось исключительной прерогативой секретариата и обычно не требовало подтверждения ПБ. В вопросе о черноморских проливах было одобрено предложение заместителя наркома иностранных дел Литвинова, причём ни Сталин, ни Каменев не занимали при обсуждении какой-либо собственной позиции. Вывод же Преображенского из редколлегии «Правды» полностью соответствовал партийным нормам, а пострадавшему следовало радоваться, что его дело не передали в ЦКК. В таком случае наказание вполне могло оказаться более суровым.
Решительно отвергал Сталин, но уже в письме от 7 августа, и слова Зиновьева о том, что «нет никакой «тройки», о своём участии в ней.
«Одно из двух, — писал Сталин Зиновьеву и Бухарину, — либо дело идёт о смене секретаря (генерального, ЦК, то есть его, Сталина.— Ю.Ж.) теперь же, либо хотят поставить над секретарём специального политкома (политического комиссара. — Ю.Ж.). Вместо ясной постановки вопроса вы оба ходите вокруг да около — вопроса, стараясь обходным путём добиться цели и рассчитывая, видимо, на глупость людей. Для чего понадобились эти обходные пути, если действительно существует группа («тройка». — Ю.Ж.) и если есть минимальное доверие? Для чего понадобилась ссылка на не известное мне письмо Ильича о секретаре (возможно, имеется в виду так называемое «Письмо к съезду», приписываемое Ленину. — Ю.Ж.) — разве не имеется доказательств тому, что я не дорожу местом и поэтому не боюсь писем? Как назвать группу, члены которой стараются запугать друг друга (чтобы не сказать больше)? Я — за смену секретаря, но я против того, чтобы был учинён институт политкома (политкомов и так немало: Оргбюро, Политбюро, пленум)»{206}.
Так Сталин вторично в течение недели высказал готовность добровольно сложить с себя обязанности генсека. Но полагал, что кто бы ни занял этот пост, нуждается в полном доверии, а не в мелочном контроле. И мог бы напомнить Зиновьеву о событии, произошедшем всего полтора месяца назад, когда он проявил полную лояльность по отношению к «тройке», к группе.
14 июня Зиновьев на заседании ПБ сообщил: Крупская передала ему записку Ленина о предании законодательных функций Госплану. Якобы продиктованную в последних числах декабря минувшего, 1922, года. Не имевшую ни подписи Ленина, ни каких-либо иных доказательств его авторства. Неизвестно где находившуюся до сих пор, непонятно, как и почему вдруг всплывшую. И на удивление полностью совпадавшую с теми предложениями, с которыми Троцкий выступил совсем недавно, в апреле, на XII съезде.
Зиновьев предложил членам ПБ решить, что же делать с этой запиской — публиковать ли её или ознакомить с нею лишь членов и кандидатов ЦК, ЦКК.
«Зиновьев: Крупская держится того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал, ибо думал и думаю, что это исключено.
Томский: За предложение Зиновьева — только ознакомить членов ЦК. Не публиковать, ибо из широкой публики никто тут ничего не поймёт.
Каменев: Печатать нельзя — это несказанная речь на Политбюро, не больше. Личная характеристика (Кржижановского, Пятакова.— Ю.Ж.) — основа и содержание статьи.
Троцкий: Я думаю, что эту статью нужно опубликовать, если нет каких-либо формальных причин, препятствующих тому.
Сталин: Полагаю, что нет необходимости печатать, тем более что санкции на печатание от Ильича не имеется{207}.
Разве результаты такого голосования не могли служить ярчайшим подтверждением и существования группы, и её солидарности при принятии решений? Разве Сталин не поддержал тогда Зиновьева, открыто выступившего против Троцкого, попытавшегося, как и в «грузинском деле», стать единственным транслятором некоей воли Ленина?
Только в одном вопросе — о германской революции — Сталин оставался непреклонен. Отказывался пойти на какие-либо уступки, твёрдо отстаивая своё видение ближайшего будущего. И. Радек к тому не имел ни малейшего отношения.
Да, действительно, Зиновьев, веря безосновательным, как вскоре выяснилось, радужным прогнозам лидеров КПГ, Клары Цеткин и Генриха Брандлера, считал: немецкий пролетариат готов для взятия власти в свои руки. И чтобы помочь ему, на июньском пленуме исполкома Коминтерна добился одобрения своих коррективов марксистских догм. Для максимального расширения революционной базы настоял на принятии новых лозунгов. О едином фронте КПГ и германской социал-демократической партии. О создании после победы не рабочего правительства, то есть провозглашения диктатуры пролетариата, а о формировании правительства рабочих и крестьян. Указал Сталину в письме от 31 июля:
«Кризис в Германии назревает очень быстро. Начинается новая глава германской революции. Перед нами это скоро поставит грандиозные задачи. НЭП войдёт в новую перспективу. Пока же минимум, что надо, это поставить вопрос 1) о снабжении немецких коммунистов оружием в большом числе; 2) о постепенной мобилизации человек 50 наших лучших боевиков для постепенной отправки их в Германию. Близко время грандиозных событий в Германии. Близко время, когда нам придётся принимать решения всемирно-исторической важности»{208}.
На Сталина столь пафосные слова не произвели ни малейшего впечатления. Не проявляя ни малейшего пиетета к руководителю Коминтерна, он отвечал:
«Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с-д, созрели ли они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можно дать им в данный момент?
Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадёт, а коммунисты её подхватят, они провалятся с треском. Это в «лучшем» случае. А в худшем случае их разобьют в дребезги и отбросят назад»{209}.
В столь откровенно пессимистической оценке и КПГ, и ситуации в Германии Сталина ничуть не смущала, а может даже и подхлёстывала опубликованная в «Правде» 30 июля статья Троцкого. Пошедшего куда дальше волшебных грёз Зиновьева. Уже рассматривавшего будущее всей Европы после победы пролетарской революции на всём континенте. Разумеется, в самом близком будущем.
«Я думаю, — размышлял Троцкий, — что наряду с лозунгом “правительство рабочих и крестьян”, своевременно выдвинуть лозунг “Соединённых штатов Европы”. Только в соединении этих двух лозунгов мы получаем перспективный ответ на наиболее жгучие вопросы европейского развития… Неспособность буржуазии подойти к разрешению основных вопросов хозяйственного восстановления Европы обнаруживается всё ярче перед трудящимися массами. Лозунг “правительство рабочих и крестьян” идёт навстречу возрастающему стремлению трудящихся найти выход собственными силами. Необходимо ныне конкретнее этот выход указать: это теснейшая экономическая кооперация народов Европы как единственное средство спасения континента от хозяйственного разложения и закабаления могущественным американским капиталом…
Даже временно изолированная Европа (а изолировать её будет не так-то легко при наличии великого моста на Восток (в виде Советского союза) не только удержится, но и поднимется и окрепнет, уничтожив таможенные перегородки и сомкнув своё хозяйство с необъятными естественными богатствами (СССР. — Ю.Ж.). Соединённые штаты Европы — чисто революционная перспектива, наиважнейший этап общей нашей революционной перспективы»{210}.
Отчего же Зиновьев и Троцкий столь настойчиво стремились ускорить революцию в Германии, даже подталкивая её? Они отлично понимали: тот, кто сумеет подготовить, успешно привести её к победе, и станет неоспоримым преемником Ленина. И не только в СССР. Возглавит Советскую социалистическую Европу, претворив тем в жизнь заветы Маркса и Энгельса.
Но были ли в действительности предпосылки революции в Германии? В Кремле были уверены — безусловно, есть. Ну как же, там свирепствует инфляция. Страшная: если в первых числах января доллар стоил 7 тысяч марок, то в начале августа — миллион. С каждым днём росла безработица, ведя к обнищанию всего населения. Усиливался сепаратизм, угрожая целостности страны. 16 июня в Бонне конференция Рейнской республиканской партии приняла решение через месяц-другой провозгласить независимость Рейнской области. Тогда же баварские националисты, опираясь на сочувствие весьма популярного генерала Людендорфа, на поддержку нацистов Гитлера, штурмовиков Рема, заявили о разрыве вскоре всех отношений с Берлином, восстановлении монархии Виттельсбахов и провозглашении независимости Баварии. Возможно, объединившейся с Австрией.
Главное же, что обнадёживало Зиновьева и Троцкого, вселяло в них уверенность в успехе, наличие в Германии мощного, давно и хорошо организованного пролетариата. Далеко не случайно набравшего на выборах 1920 года в рейхстаг 41,6% всех голосов (21,6% — социал-демократы, 18% — независимые социал-демократы, 2% коммунисты) и получившего 190 мест из 459. Имелась в Германии и структура, напоминавшая российские Советы — фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы), объединённые в ноябре 1922 года Центральным комитетом. Тем самым, который 11 августа 1923 года провёл общегерманскую всеобщую забастовку, свалившую правительство Куна, заменённое двухпартийным — социал-демократы и народники — кабинетом Штреземана. А ещё летом компартия начала усиленно формировать «пролетарские сотни», отчасти напоминавшие российскую Красную гвардию 1917 года, ударную силу для взятия власти.
Все эти события и позволили Г. Брандлеру, члену ЦК КПГ, заявить 6 августа на заседании Совета КПГ: «Мы не накануне гражданской войны, а вступили уже в период гражданской войны». И заключил, что задачей момента является — в полном соответствии с установками Зиновьева — создание сильного союза пролетариата и всех трудящихся (единого фронта) под лозунгом немедленного образования рабоче-крестьянского правительства{211}.
Такая оценка ситуации лидером КПГ послужила для руководства РКП сигналом боевой тревоги. Были отложены на неопределённый срок действительно насущные не терпевшие отлагательства дела. Программу действий, утверждённой 4 июля на пленуме: по предложению Каменева — понижение общей суммы сельскохозяйственного налога, по предложению Дзержинского — «планомерное финансирование тяжёлой индустрии, в частности меры укрепления и развития металлургии», «обеспечение того, чтобы за границу не выдавались заказы на такие предметы, которые могут быть произведены на заводах СССР»; даже возобновление производства водки на сдаваемых в аренду винокуренных заводах{212}.
Вместо немедленного осуществления таких мер, способных постепенно вывести страну из экономического кризиса, 9 августа остававшиеся в Москве члены ПБ признали более важным как можно скорее обсудить международное положение в связи с «событиями» в Германии. Для того вызвать из отпуска Троцкого, Зиновьева, Бухарина и пригласить из Берлина Брандлера и Тельмана (лидера независимых социал-демократов){213}.
Однако провести совещание, но без участия руководителей КПГ, удалось только 21 августа. Почти две недели ушли на подготовку Зиновьевым тезисов «Положение в Германии и наши задачи», на внесение членами ПБ своих замечаний.
В окончательном виде тезисы, принятые ПБ за основу 21 сентября, одобренные Международной комиссией ПБ 22 сентября и утверждённые пленумом ЦК 23 сентября, содержали следующие основные положения.
«— В настоящее время уже совершенно выяснилось, что пролетарский переворот в Германии не только неизбежен, но уже совершенно близок — надвинулся вплотную… Всё говорит о том, что ближайшая судьба Германии решится в течение ближайших месяцев»…
— Главные трудности германской компартии на завтра после победы… международно-политические — угроза немедленной войны со стороны французской, чешской, польской буржуазии; возможность английской блокады…
— Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Этот союз принесёт неисчислимые выгоды трудящимся массам как Германии, так и СССР. СССР с его преобладанием сельского хозяйства и Германия с её преобладанием промышленности как нельзя лучше дополняют друг друга. Союз советской Германии с СССР в ближайшее же время представит собою могучую хозяйственную силу.
Такой союз имел бы в своём распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы для процветания и советской Германии, и СССР. Сельское хозяйство СССР выиграло бы в чрезвычайной степени от такого союза, ибо наша деревня получила бы на выгодных условиях необходимые ей сельскохозяйственные орудия, удобрения и т.п. Крупная промышленность советской Германии выиграла бы не в меньшей степени, ибо была бы в значительной мере обеспечена сырьём и рынками сбыта. Опасные стороны НЭПа в советской России были бы парализованы самым действенным образом.
Союз советской России с советской Германией создаст новую фазу НЭПа в России, ускорит и упрочит развитие социалистической госпромышленности в СССР и наверняка уничтожит в корне тенденцию новой буржуазии занять господствующее положение в хозяйстве нашего союза…
— Надвигающаяся вторая, действительно пролетарская, революция в Германии поможет советской России окончательно победить на решающем фронте социалистического хозяйственного строительства, а тем самым создаст незыблемую базу для победы социалистических форм хозяйства во всей Европе.,
— Союз советской Германии с СССР представит собой не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма.
— Такой союз в высокой мере двинул бы вперёд и дело поднятия культурного уровня среди самых широких слоев населения СССР и имел бы неисчислимые прогрессивные последствия во всех областях общественной жизни не только для обеих стран, но и для всего мира».
Не забыл, использовал Зиновьев и предложение Троцкого; «Лозунг “Соединённые штаты” (Европы. — Ю.Ж.) для коммунистов является не чем иным, как этапом к лозунгу “Союз советских республик Европы”. А поскольку к такому союзу, разумеется, будет принадлежать и СССР — лозунгу “Союз советских республик Европы и Азии”»{214}.
Бьющий через край оптимизм Зиновьева омрачало лишь одно: обещанная им война. Франции и Польши — против советской Германии, советско-польская. Но это ничуть не смутило участников совещания, прошедшего, к тому же, без тех самых немецких товарищей, от которых, собственно, всё и зависело. Видимо, всех устроила возможность одним махом, без малейших усилий разрешить все экономические проблемы СССР, включая если и не полный отказ от НЭПа, то полный его пересмотр. Правда, при таком решении страна надолго оставалась бы чисто аграрной, да ещё и поставщиком природных ресурсов для Европы. Но подобной «мелочью» Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Троцкий, Рудзутак, Андреев, Ворошилов, Пятаков, Радек, Шверник, Шкирятов, Ярославский, собравшиеся на совещание, не взволновались. Во всяком случае, никто из них о том не обмолвился ни единым словом.
Озаботило всех иное, и породившее некое подобие дискуссии. То, что высказал Троцкий: «КПГ должна поставить срок, к которому готовиться и в военном отношении, и соответствующими темпами политической агитации. На этот раз Зиновьев поддержал своего соперника. Заявил, что «идея календарного плана, изложенная товарищем Троцким.., абсолютно верна». Им обоим возразил Сталин: «Что касается календарной программы, я сомневаюсь в её пригодности». Бухарин же пошёл ещё дальше в критике, безапелляционно утверждая: «Срок решительного выступления назначать нельзя». Ну, а Рыков предложил компромисс «Нужно принять календарный план подготовки, а не восстания»{215}.
Поначалу ПБ уклонилось от окончательного ответа на поставленный вопрос. На следующий день, 23 августа, ограничилось общей оценкой международного положения. «На основании имеющихся в ЦК материалов, — гласило его постановление, — в частности на основании писем товарищей, руководящих германской компартией, ЦК считает, что германский пролетариат стоит непосредственно перед решающими боями за власть». Исходя из того, так определило ближайшие задачи РКП: «политическая подготовка трудящихся масс Союза республик к грядущим событиям», «мобилизация боевых сил республики»{216}.
Только полтора месяца спустя, 4 октября, ПБ согласилось с комиссией по международным делам (Зиновьев, Сталин, Троцкий Радек, Чичерин). Утвердило дату революции в Германии — 9 ноября. Учитывая же отмеченную ещё на совещании слабость ЦК КПГ, вряд ли способного стать боевым штабом, направило в Берлин опытных организаторов. Оговорило, что, разумеется, лучше всего было бы послать Троцкого и Зиновьева, но «возможный арест названных товарищей в Германии принёс бы неисчислимый вред международной политике СССР и самой германской революции». Потому постановил «послать в Германию тт. Пятакова, Радека, Рудзутака, Куйбышева. Однако список этот пришлось практически сразу скорректировать. Рудзутак тяжело заболел, а Куйбышева решили заменить наркомом труда В.В. Шмидтом. Кроме того, вошло в постановление и такое указание: «четвёрке решить по приезде в Берлин вопрос о привлечении к её работе т. Крестинского» — всего-навсего полпреда СССР, дипломата!{217}
Тем временем решались и чисто военные вопросы. Ещё 25 августа Троцкий потребовал от Э.М. Склянского, своего заместителя по РВС СССР, внести коррективы в разрабатывавшуюся военную доктрину. Учесть в ней более чем вероятную интервенцию Франции и Польши в советскую Германию как «вступление к удару против Советского Союза». «Мы должны, — отмечал Троцкий, — быть готовы к этому худшему исходу… Мы должны практически готовиться к нападению на нас»{218}.
А чтобы компенсировать резко сократившуюся численность вооружённых сил СССР, 6 октября началась скрытная мобилизация, причём призыву подлежали только коммунисты, встретившие его с энтузиазмом. Позже один из мобилизованных так вспоминал о настроениях тех дней: «Каждый из нас… считал за величайшую честь вступить в любое время в ряды Красной армии.., чтобы, когда потребуется, выступить на поддержку советской Германии»{219}.
Не довольствуясь только такими подготовительными к войне мерами, РВС СССР начал разрабатывать и действия чисто стратегического характера. Среди них — поход сил Балтийского флота. Весьма слабого, насчитывавшего всего одиннадцать единиц: два устаревших линкора и столь же малопригодных для боевых операций девять эсминцев. Им следовало войти в Зунд — пролив Эресун, соединяющий Северное и Балтийское моря, чтобы воспрепятствовать британским кораблям блокировать восточное побережье Германии. Столь авантюрный план, загодя обречённый на неуспех, несмотря на категорическое возражение Сталина, ПБ одобрило. Более того, одобрило 1 ноября{220}. Уже после того, как революция в Германии так и не начавшись, потерпела крах.
Готовился к скорым событиям «мирового характера», разумеется, и ИККИ. Провёл в Москве с 21 сентября по 5 октября совещание руководства РКП и КПГ при участии представителей компартий Франции и Чехословакии как стран, способных начать интервенцию против советской Германии.
Казалось бы, совещание было призвано спокойно, трезво, объективно проанализировать истинное положение и лишь затем решить наиглавнейший вопрос — о готовности немецкого пролетариата к вооружённому восстанию и о реальных шансах установить советскую власть по всей Германии. В действительности ход совещания был предопределён уже данной ПБ оценкой ситуации, неоспоримой с его точки зрения неизбежностью революции.
Именно поэтому совещание вылилось в диалог безудержных оптимистов Зиновьева и Брандлера, с одной стороны, и более осторожных Троцкого и Тельмана — с другой. Правда, крайне левые из числа руководства КПГ — Р. Фишер и А. Маслов — подвергли резкой критике и тех, и других. Но не саму возможность революции, а только частности вопроса. Настаивали на провозглашении после победы диктатуры пролетариата, а не зиновьевского рабоче-крестьянского правительства и требовали отказаться от сотрудничества с социал-демократами, отвергая ещё один лозунг Зиновьева — о едином фронте. Вместе с тем и одни, и другие, и третьи почему-то считали единственной силой, которая будет противостоять коммунистам, не рейхсвер и полицию, а фашистов, как они называли нацистов Гитлера. Тех, кто, как и в Италии годом раньше, готовы к захвату власти. Потому-то Фишер, завершая своё выступление, пафосно воскликнула: «Фашизм или революция!».
Делая доклад первым, 21 сентября, Брандлер убаюкал всех своими подсчётами. Мол, КПГ уже приступила к созданию вместо «сотен» «военизированных боевых организаций в форме 15 дивизий по 5 тысяч человек», которые, по его словам, можно было «поставить на ноги в течение шести недель». Добавил, что для командования ими имеются «школы красных офицеров», через которые уже прошли подготовку семь тысяч двести человек. Полёт фантазии Брандлера тем не ограничился. Он твёрдо пообещал: в Саксонии и Тюрингии с их 13 миллионами населения нет «силы,, которая была бы способна помешать нам взять власть». И заключил — сигналом к восстанию станет начало всеобщей забастовки.
Попытался несколько охладить пыл Брандлера другой лидер немецких рабочих, Тельман. Выступая 23 сентября, втором рабочем дне совещания, заявил: предыдущий докладчик от КПГ «переоценил наши силы, дав неверную оценку «того, что четыре пятых социал-демократических рабочих уже стоят на левом фланге НСДПГ (независимой социал-демократической партии Германии. — Ю.Ж.), то есть фактически примкнули к коммунистам. По его мнению, «из 15 миллионов пролетариев 9 миллионов находятся в профсоюзах и 1 миллион организован политически», то есть состоит в одной из трёх рабочих партий — СДПГ, НСДПГ, КПГ. Но согласился Тельман с подсчётом Брандлером сил для вооружённого восстания. «У нас, — отметил он, — имеется 250 тысяч в пролетарских «сотнях». Тут же уточнил — «по-видимому, лишь в Средней Германии», иными словами, в Саксонии и Тюрингии. Признал Тельман и весьма важное — «у нас есть большой склад оружия, но оружие ещё не передано в руки пролетарских масс».
Зиновьев, делая доклад на третьем заседании, 25 сентября, так и не захотел посмотреть правде в глаза, очарованный заявлениями немецких товарищей. Упорно отстаивал свою прежнюю позицию. «Мы, — заявил он от имени руководства ИККИ и РКП, — оцениваем ситуацию таким образом, что события назрели и что они разразятся решающим образом в самое ближайшее время. Мы можем очень многое выиграть и имеем шансы победить, если введём в действие все силы. Речь идёт не только о германской революции, а о начале международной революции… Германская революция не локальная, а является международной революцией, и все партии (коммунистические. — Ю.Ж.) должны понять, какой решается вопрос».
Выступая же на заключительном заседании, 4 октября, Зиновьев пошёл в своих прогнозах ещё дальше. «Мы все, — обобщил он на правах председателя совещания, упорно принимая собственные жгучие желания за реальность, — пришли к выводу, что революционный кризис в Германии назрел и что теперь вопрос о вооружённом восстании и решающей борьбе стал задачей дня почти в буквальном смысле слова. Для нашей общей ориентировки мы назначили срок, так как мы считаем, что если назрели все объективные предпосылки, революционной партии следует определить срок для проведения всей необходимой подготовки. Таким ориентировочным сроком мы назначили 9 ноября (то есть через те самые шесть недель, названных Брандлером. — Ю.Ж.)…
Мы пришли к решению, — продолжал Зиновьев, без каких-либо объяснений изменив свой прежний прогноз относительно развития событий в Европе, — что наша партия не может призывать к восстанию в Руре (оккупированном французскими войсками. — Ю.Ж.), но после взятия власти в Берлине, в Средней Германии, пролетарское правительство призовёт рабочих Рура к невооружённому выступлению… (Призовёт) заявить, что в соответствии с поручением пролетарского правительства рабочие Рура готовы на определённых условиях поставлять уголь французам. Само собой разумеется, при условии, что Германская советская республика получит свою часть, а Франция признает пролетарское правительство и заключит с ним соответствующий договор».
Столь значительная поправка к ранее оглашённому плану свидетельствовала об очень многом. Во-первых, о явном отказе от войны с Францией и её союзниками, Польшей и Чехословакией. Видимо, из-за осознанной, наконец, весьма очевидной опасности не только потерпеть сокрушительное поражение в самой Германии, но и вслед за тем утратить власть даже в СССР. Во-вторых, говорила такая поправка и о неуверенности Зиновьева в победе революции на всей территории Германии. Ведь не случайно же он, вслед за Брандлером, Тельманом, другими выступившими членами руководства КПГ, вёл теперь речь лишь о Берлине, иначе говоря, о Мекленбурге и Бранденбурге, подразумевая вместе с тем лежащие к востоку Померанию, Силезию, Восточную Пруссию. Даже не упомянул ни оккупированную Рейнскую область, ни Баварию с Баденом, ни Ганновер и Брауншвейг. Что это могло означать, сам Зиновьев не объяснил, а остальные даже не попытались задать ему такой вопрос, объяснить столь странную «историю с географией».
Но такую, умеренную, позицию Зиновьев занял лишь, выступая 4 октября, в конце совещания. Троцкий же с самого его начала выражался весьма осторожно. Постоянно использовал такие выражения, как «лишь в том случае, если», «если дело обстоит так». И наиболее чётко выразил свой взгляд 25 сентября.
«Должен сказать, — произнёс он, — что из сообщений, сделанных немецкими товарищами — я говорю совершенно откровенно, ибо речь идёт действительно о судьбе германской революции, я увидел, что к делу подходят слишком легко. Слишком легко, когда речь идёт о вооружении, подготовке, о недооценке трудности захвата власти. Ведь речь идёт действительно не о том, что нам нужно будет делать с Рурской областью, не о трудностях, которые появятся после захвата власти. Речь сейчас идёт о том, чтобы взять власть. Цифры, приведенные здесь, были несколько противоречивыми потому, что нет чёткого и ясного представления об этом деле именно потому, что организационно-техническому процессу взятия власти не придаётся должного значения».
Напомнив тем о своей решающей роли в октябрьские дни 17-го года, Троцкий продолжил учительские наставления. Наставления человека, пока единственного, кому удалось организовать взятие власти.
«Если дело обстоит так, — продолжил Троцкий свои указания, — что революция не является туманной перспективой, а главной задачей, то её должно сделать практической организационной задачей. Фиксировать срок революции на годы нельзя, на месяцы — достаточно трудно. Но если политически необходимые предпосылки имеются, то революция становится организационно-технической задачей и, следовательно, нужно назначить её срок, подготовить её и ударить… Я думаю, что немецкий рабочий класс полностью созрел для этой задачи»{221}.
Сталин, присутствовавший только на трёх заседаниях из шести, хранил полное молчание. Ни разу не выступил, не подал реплики, не задал вопросов. Лишь единожды оправдал своё участие в совещании. Представил 26 сентября письменные предложения «Что могут выиграть коммунисты, если они обратятся к левым с призывом об объединённом правительстве», иными словами — о едином фронте. Сформулировал условия для такого объединения: «разрыв с правыми с-д; экспроприация капиталистов; разрешение рурского вопроса за счёт буржуазии; всемерная поддержка безработных».
Вслед за тем высказал суть такого предложения: «Если левые согласятся, то выиграют коммунисты, ибо с-д будут расколоты, а левые поплетутся за коммунистами. Если левые не согласятся, что вероятно, выиграют опять коммунисты, ибо левые будут разоблачены как прихвостни правых. И в том, и другом случае колеблющиеся слои рабочих будут завоёваны на сторону коммунистов»{222}.
На том и без того весьма слабый интерес Сталина к проблемам германской революции окончательно иссяк.
Тем временем в самой Германии происходили события, совершенно не предусмотренные ни теоретиком Зиновьевым, ни практиком Троцким, ни руководством КПГ. 26 сентября, когда в Москве ещё шло совещание, в Мюнхене земельный кабинет министров назначил своего прежнего премьера Густава фон Кара комиссаром Баварии. Сделал тем самым первый шаг на пути к отделению.