Глава первая
Глава первая
Наступивший 1923 год не принёс оптимизма и в Москву.
Уже 1 января генеральному секретарю Центрального комитета (ЦК) Российской коммунистической партии (РКП) Сталину пришлось подготовить донельзя горькую по содержанию записку для членов Политбюро (ПБ). Не вселяющую надежд на лучшее. Хотя и не об экономике в целом, не о промышленности, печальное положение которой достаточно часто отмечали центральные газеты. Всего лишь о сельском хозяйстве. Точнее — о крестьянстве, ради которого и был затеян НЭП (новая экономическая политика).
Адресуясь ко всем членам ПБ, Сталин писал: «Закрытые письма секретарей губкомов и беседы с делегатами съезда Советов (Первого Всесоюзного, прошедшего в конце минувшего, 1922-го, года. — Ю.Ж.) убедили меня в том, что среди крестьян нарастает серьёзное недовольство на почве множественности денежных налогов. Многочисленность денежных налогов, неопределённость разрядов налогов и неуверенность в том, что по отбытии налоговых обязанностей не будут взиматься новые, непредвиденные налоги, убивают в глазах крестьянина всякую возможность правильно рассчитывать свой бюджет, опрокидывает хозяйственный план крестьянина, нервирует крестьян и усиливает среди них недовольство.
Недовольство на почве множественности налогов осложнилось в неземледельческих губерниях центральной России непомерной тяжестью налогового бремени за истекший хозяйственный год (с 1 октября по 30 сентября. — Ю.Ж.) и возникшим в связи с этим требованием крестьян этих губерний заменить продналог денежным налогом».
Далее Сталин напомнил, что ещё 2 и 9 ноября минувшего года ПБ поручило наркомам финансов — Г.Я. Сокольникову и продовольствия — Н.П. Брюханову выработать предложения о возможности хотя бы частичной замены продовольственного, натурального налога на денежный, но так и не получило никаких конкретных предложений с их стороны.
«Необходимо, — продолжал Сталин, — поручить т. Сокольникову или специальной комиссии разработать вопрос об унификации денежных налогов в духе замены нынешних бесчисленных налогов одним или двумя основными налогами. При этом условии мы могли бы на протяжении двух месяцев, остающихся до съезда партии, подготовить соответствующее решение и, объединив оба вопроса (о частичной замене продналога и об унификации денежных налогов) в один общий вопрос о налогах, сделать его гвоздём порядка дня съезда партии. Это улучшило бы настроение среди крестьян, подняло бы доходы государства и значительно облегчило бы работу наших налоговых аппаратов. Без этого, я боюсь, можем нарваться на серьезные политические осложнения»{2}.
Что же конкретно имел в виду Сталин, что его так сильно беспокоило? Та самая до предела запутанная система налогообложения, которая и пришла на смену продразвёрстке.
Введённый НЭПом продналог, как и в годы «военного коммунизма», всё ещё взимался в натуральной форме. Зерном, мясом, домашней птицей, картофелем, другими техническими культурами, Ведь так было удобно Наркомату продовольствия — для снабжения городов. Наркомату внешней торговли — экспортировавшему хлеб, в основном в Германию.
Помимо продналога имелся и подворный, чисто денежный. Мало того, существовал ещё один — трудгужевой. Установленный царским правительством с началом мировой войны и сохранённый практически в неприкосновенности. Выражавшийся в обязанности всего трудоспособного населения деревни — мужчин от 18 до 50 лет, женщин от 18 до 40 лет — шесть дней в году на своём транспорте (телегах!) и своих лошадях заниматься перевозкой по грунтовым дорогам всевозможных грузов по разнарядкам Наркомата путей сообщения. Правда, данную повинность при возможности можно было заменить денежными выплатами.
И всё же не эти три налога беспокоили крестьян. Вызывали недовольство иные, местные. Устанавливаемые волостными советами незаконно, произвольно, по собственному усмотрению. Охватывающие всё, что ни делал крестьянин. Платить нужно было за регистрацию брака, развода, рождения ребёнка. На содержание сельской больницы и почтово-телеграфной конторы, хотя те и находились на бюджетах наркоматов здравоохранения, почт и телеграфов. Зачастую оплачивать приходилось право посетить рынок, езду на тройке во время масленицы, мельницу, крупорушку, кузницу, пасеку… И никто не знал, когда и надолго ли установят местные власти такие налоги. Те самые, множественные.
Как три государственных налога, так и доходящие в некоторых губерниях до 35 местных, по сути, являлись пережитками не столько «военного коммунизма», сколько дикого феодализма, оставшегося в наследие от эпохи крепостного права. Мало того, усугубляло путаницу существование шести разрядов налогов как для натуральной, так и для денежной формы. Соответствовавших шести группам, к которым согласно доходам ежегодно приписывали крестьян. От самых богатых, кулаков — и нёсших основное бремя, до бедняков — безлошадных, освобождавшихся от всех налогов.
О сложившемся несуразном, мягко говоря, положении и напомнил Сталин. Всегда весьма далёкий от вопросов и сельского хозяйства вообще и от налогообложения деревни в частности. Проблема же, которой почему-то не хотели заниматься серьёзно те, кому и следовало по должности — заместители председателя правительства страны — Совета народных комиссаров (СНК) А.И. Рыков, А.Д. Цюрупа (он же нарком рабоче-крестьянской инспекции), Л.Б. Каменев; наркомы земледелия В.Г. Яковенко, финансов Г.Я. Сокольников, действительно была наиважнейшей.
Ведь из 130 миллионов человек, населявших тогда Советский Союз, приблизительно 100 миллионов жили в деревне, занимались либо земледелием, либо скотоводством. И только они демонстрировали экономические успехи. Немалые, неоспоримые. Несмотря на значительное сокращение посевных площадей -всего треть от довоенных, несмотря на катастрофические неурожаи двух последних лет, приведших к голоду, несмотря на отсталую агротехнику (вернее, её полное отсутствие) — к примеру, в Германии с одного гектара собирали 19,7 центнера пшеницы, а в России — лишь 6.
Так, посевы, занятые рожью, пшеницей, ячменём, овсом, гречихой, просом, кукурузой, составляли в 1913 году 89 миллионов десятин и дали в общей сложности 5,4 миллиарда пудов. Осенью же 1922 года показатели близко приблизились к довоенным. Площадь посевов возросла до 58 миллионов десятин, валовой сбор превысил 3 миллиарда пудов. Примерно такие же результаты дали и технические культуры — картофель, подсолнух, лён, сахарная свёкла, хлопок. Только в скотоводстве показатели оказались хуже. Вместо 61 миллиона голов крупного рогатого скота в 1913 году деревня располагала только 20 миллионами, мелкого рогатого скота — 98 и 35 миллионами голов соответственно, свиней — 19 и 8 миллионами, овец — 81 и 52 миллионами{3}.
Всё это неоспоримо доказывало: НЭП, по крайней мере по отношению к крестьянству, оправдал себя. Следовало лишь как можно скорее убрать на пути его развития оставшиеся препоны, благо на то не требовалось никаких затрат.
Уже 11 января ПБ при обсуждении повестки дня намеченного на конец марта XII съезда РКП, одним из ключевых наметило доклад утверждённого в ноябре в должности наркома финансов Сокольникова. Но на этот раз — не о финансовой политике партии, а о налоговой в деревне.
Сокольникову пришлось отвлечься от участия в разработке денежной реформы, которой Наркомфин надеялся сломить галопирующую инфляцию, и заняться поручением. Спустя полтора месяца он представил в ПБ, а вслед за тем и пленуму ЦК свои тезисы будущего доклада, не встретив ни замечаний, ни возражений.
…В ином, нежели крестьянство, положении находились рабочие. Тот самый «гегемон», который вроде бы осуществлял свою диктатуру. И которому новая экономическая политика так ничего и не дала. Но о том и в ПБ, и в ЦК старались не говорить вслух. Ведь проблема эта очень быстро стала предметом острых разногласий и споров внутри партии, постепенно принимала форму политической борьбы. Борьбы пролетариата с пролетарским государством.
Да, теперь деревня могла обеспечить город, в том числе и рабочих, продовольствием. Однако по непрерывно растущим ценам. Так, повышение розничных цен в Москве, крупнейшем промышленном центре страны, только в октябре 1922 года составило 50%, а в ноябре — еще 35. Особенно стремительно повышались цены на хлеб, с чем никто при рыночных отношениях НЭПа не мог совладать. А в такой форме крестьянство отвечало не только на завышенную по общему признанию стоимость тех товаров, в которых нуждалась деревня. Ещё — и на непрерывное обесценивание рубля.
В 1922 году советскую денежную систему попытались оздоровить предельно простым способом — девальвацией. Рубль, точнее «расчетный знак», как он тогда назывался, нового выпуске подлежал обмену на 100 тысяч рублей предыдущих эмиссий. И всё же задуманного сокращения денежной массы так и не произошло. Поэтому в том же году пришлось снова печатать купюры астрономических номиналов — в 5 и 10 тысяч рублей, а также выпустить краткосрочные обязательства наркомфина в 5, 10 и 25 тысяч рублей. Положение осложнялось ещё и тем, что в Закавказье находились в обороте собственные денежные знаки, «боны», имевшие хождение только в пределах Закавказской Федерации (Грузии, Армении и Азербайджана), с купюрами максимального достоинства в 100 и 500 тысяч, миллион рублей.
Не помогло хотя бы стабилизировать финансовое положение и введение новой денежной единицы — червонца, приравненного к царской золотой монете в 10 рублей весом 7,74234 грамма. В октябре 1922 года в обращение выпустили банкноты Госбанка достоинством в 1, 2, 3, 5, 10 и 25 червонцев, однако они так и не вытеснили расчётные знаки образца 1923 года, которые обменивали на 100 рублей выпуска 1922 года или на миллион всех предыдущих. Более того, сами расчётные знаки нового выпуска вскоре пришлось печатать номиналом сначала в 250 и 500 рублей, а затем и в 1000, 5000, 10 000, 15 000 и 25 000 рублей.
Столь же безрезультатным оказалось и разрешение в апреле 1922 года свободного обращения золота, серебра, драгоценных камней, валюты{4}. Иными словами, восстановление права граждан иметь в собственности и свободно продавать всё то, за лишь хранение чего в период «военного коммунизма» безжалостно карали.
Несмотря на все предпринимаемые меры по оздоровлению финансовой системы, положение рабочих и служащих только ухудшалось, о чём наглядно свидетельствовало продолжение забастовок. В 1923 году их число сохранилось на том же, что и в предыдущем уровне, -444 со 164,8 тысячи участников. И также первыми в рядах бастующих находился пролетариат — шахтёры провели 155 забастовок, металлисты — 117.{5} Они, используя законное (что подтвердил XI партсъезд) право защищать свои интересы, протестовали прежде всего против ставших регулярными задержек зарплаты, а также и её величины, не позволявшей сводить концы с концами.
Забастовки, проходившие по всей стране с завидной регулярностью, ПБ старалось просто не замечать, ибо не знало, как же реагировать на них. Ограничивалось уклончивыми решениями. Так, 25 января постановило: «Предложить редакциям газет наблюдать за тем, чтобы статьи, касающиеся заработной платы, писались в строго деловом, фактическом, спокойном тоне, без заострения вопроса в сторону взаимоотношений между профсоюзами и хозяйственными органами. Предложить членам ЦК не принимать участия в дискуссии»{6}. А 1 февраля, рассмотрев вопрос «О борьбе с ростом хлебных цен», вообще уклонилось от какого-либо решения — «Направить в советском порядке»{7}.
Партийное руководство вынуждено было так поступать, хотя Рыков, выступая в сентябре 1922 года на V Всероссийском съезде профсоюзов, вынужден был дать такую оценку НЭПа: «Видимость торгового оживления, витрины, заставленные как будто большим количеством товаров, появление на улицах богатых дам с болонками»{8}. Да, именно такой оказалась на проверку новая экономическая политика, поначалу, при её введении, казавшейся панацеей от всех абсолютно бед. Способной в короткий срок восстановить экономику страны.
Больше скрывать саму продолжавшуюся разруху оказалось невозможным. Приходилось признавать, что численность рабочих, занятых в промышленности, в 1921/22 бюджетном году составила 1 243 тысячи человек, или всего 48% от довоенной, а в следующем лишь чуть возросла — достигла 1 452 тысячи.
Причина того вроде бы выглядела вполне объективной — сокращение числа действующих заводов, фабрик, шахт, рудников. Из 13 697 национализированных в 1918 году предприятий пять лет спустя около трети бездействовали, ещё около трети оказались в аренде у частников-нэпманов, работали же всего 4212. Мало того, 3470 из них, наиболее крупные, с 881 806 рабочими объединили в 426 трестов, не столько управлявших ими, сколько занимавшихся сбытом продукции, завышая на неё цены ради извлечения максимальной прибыли{9}. Кроме того, по декрету СНК от 10 декабря 1921 года, было возвращено бывшим владельцам 76 предприятий, являвшихся наиболее доходными — 20 текстильных фабрик, 17 химических заводов, иные{10}.
Такое положение и предопределило спад производства. Если в 1912 году в стране выплавляли 232,3 миллиона пудов чугуна, то в 1921/22 — всего 10,4 миллиона, то есть 4,5%. Стали выплавляли соответственно 243,1 и 19,4 миллиона пудов, проката давали 202,9 и 15,8 миллиона пудов, выпуск паровозов сократился с 660 штук в 1912 году до 115 — в 1921/22, вагонов с 10,3 тысячи штук до 880. Тот же спад наблюдался и в горнодобывающей промышленности. Угля добыли в 1913 году 2 150 миллионов пудов, а в 1921/22 — 588,8 миллиона, железной руды — 532 миллиона пудов и 10,8 соответственно. Лишь добычу нефти удалось в том же 1921/22 году довести до 25 миллионов пудов по сравнению с 46 миллионами 1913 года{11}.
Но тем бедствия, обрушившиеся на промышленность и рабочих, не ограничились. Свою, и весьма значительную, лепту вносил и Наркомат внешней торговли. В начале 1922 года большую часть выручки, полученной от экспорта хлеба, он потратил на то, без чего мог обойтись. Заключил двадцать два договора с зарубежными фирмами на общую сумму 300 миллионов золотых рублей, чтобы приобрести то, что с большим успехом и гораздо дешевле могла произвести отечественная промышленность: рельсы в США, паровозы в Швеции, железнодорожные цистерны в Великобритании и Канаде.
При проверке, с большим трудом проведенной по инициативе треста Государственных объединенных машиностроительных заводов (ГОМЗА) и Всероссийского профсоюза рабочих-металлистов, обнаружились вопиющие факты. Всё, заказанное за границей Наркомвнешторгом, с успехом могли поставить, и по куда более низкой цене, отечественные заводы: Сормовский, Брянский, Луганский, Коломенский, Днепровский, Донецко-Юрьевский, иные{12}.
Широко известными становились и другие случаи такого же рода. О них только в январе 1923 года газета «Правда» — центральный орган РКП — писала дважды.
Ростовский-на-Дону завод сельскохозяйственного машиностроения «Красный Аксай» в середине 1922 года начал выпускать тракторы «Красный фордзон», намереваясь поставлять на рынок до 500 штук в год. Тем не менее Наркомвнешторг разрешил купить 400 тракторов той же мощности в… США. Украинское объединение Сельтехника заказало в Германии на не очень выгодных условиях — рассрочка всего на шесть месяцев с предоплатой половины суммы сделки — большую партию сеялок, жаток, молотилок. И это в то время, когда украинский трест Сельмаш предлагал те же машины с рассрочкой на восемь месяцев и авансом всего в 25%.{13}
Логическим результатом такой политики государства, правая рука которого — Наркомвнешторг не ведала, что делает левая — Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), руководивший всей промышленностью страны. Ну, а естественным результатом подобной практики оказалось продолжение роста безработицы. Если в октябре — декабре 1921 года на 52 биржах труда страны зарегистрировали 57,9 тысячи человек, то в октябре — декабре 1922 — 292,8 тысячи, а в январе—марте 1923 — уже 383,7 тысячи{14}. Потому-то с каждым месяцем, с каждой неделей рабочих больше и больше волновала постоянная угроза увольнения. Особенно — в текстильной промышленности, где из 156 фабрик в конце 1922 года работали лишь 118.{15} Не менее остро волновала рабочих достигавшая подчас нескольких месяцев задержка с выплатой зарплаты. И без того низкой, составлявшей к концу 1922 года в самом лучшем случае 48,6% от довоенной{16}.
Выход из удручающего положения партийное руководство искало давно, чуть ли не с введения НЭПа. Поначалу — в определении того, в чём же заключается такая политика и каковы сроки её проведения.
Весной 1921 года Ленин утверждал: отступление продлится только до нового подъёма мировой революции, который наступит довольно скоро; будет ограничено; выразится в госкапитализме, то есть таком социально-экономическом устройстве общества, начавшего социалистические преобразования, которое будет способствовать преобразованию капиталистического, мелкобуржуазного и патриархального укладов, имевшихся в стране, в уклад социалистический.
Осенью того же года Ленин вынужден был говорить об ином. О необходимости дать капитализму развиться, допустить его усиление, а временные пределы отступления отложить на неопределённый срок. Тогда же пришлось помимо отмены продразвёрстки допустить и свободу торговли, денежного обращения.
Как бы развивая крамольную, не высказанную до конца мысль вождя, Л.Д. Троцкий — член ПБ и нарком по военным и морским делам — подготовил тезисы «О проведении в жизнь начала новой экономической политики». Предложил в них отныне уделять сельскому хозяйству и соответственно крестьянству минимальное внимание, а все силы сосредоточить на восстановлении и укреплении крупной промышленности, тем расширяя базу и партии, и диктатуры пролетариата{17}.
Для осуществления своего плана Троцкий настаивал на передаче главенствующей роли в руководстве всем народным хозяйством Госплану (Государственной плановой комиссии, образованной 22 февраля 1921 года как вспомогательного органа Совета труда и обороны /СТО/ — высшего государственного органа, осуществлявшего и корректировавшего хозяйственные и финансовые планы, а также и СНК), который следовало реорганизовать, изменить цели и методы его работы, место его в системе органов советской власти.
ПБ в заседании 9 августа 1921 года отвергло предложение Троцкого. Посчитало, что он «фактически поставил себя перед партией в такое положение.., что партия должна предоставить тов. Троцкому фактическую диктатуру в области хозяйства». Ведь других кандидатур на новый пост вроде бы и не было. Отклонил тезисы и пленум ЦК, к которому автор тезисов попытался апеллировать{18}.
Время шло, но отход от завоеваний периода «военного коммунизма» так и не приносил положительных результатов. Потому-то и встал перед руководством сакраментальный вопрос: что делать? То ли серьёзнейшим образом пересматривать сущность НЭПа, то ли попытаться реформировать систему управления экономикой, но только не так, как предлагал Троцкий. Сохранив в неприкосновенности существовавшие органы.
Административная реформа выглядела привлекательнее, ибо была проще, привычнее. Накануне открытия XI партсъезда, 23 марта 1922 года, Ленин предложил В.М. Молотову, секретарю ЦК РКП готовившему организационный отчёт, в проекте резолюции «разграничить гораздо точнее функции партии (и её ЦК) и соввласти, повысить ответственность и самостоятельность совработников и совучреждений, а за партией оставить общее руководство»{19}.
Несколько позже Ленин предложил вообще освободить ЦК и ПБ от «мелочных» вопросов. Повысить ответственность заместителей председателя СНК, то есть своих собственных замов, вместе с тем увеличив продолжительность сессий ВЦИКа, которому следовало передать для решения значительную часть вопросов.
На самом XI съезде (27 марта — 2 апреля 1922 года) с корректировкой идей Ленина выступили Л.Д. Троцкий, Е.А. Преображенский — председатель финансового комитета ЦК РКП — СНК РСФСР, В.В. Осинский (Оболенский) — в то время исполняющий обязанности наркома земледелия РСФСР. Их по сути общую, хотя и не согласованную позицию, выразил Троцкий. «Партия правящая, — заметил он, — вовсе не означает партию и непосредственно управляющую всеми деталями дела»{20}. Ну, а Преображенский осторожно предложил половинчатое решение — образовать при ЦК, наряду с ПБ, ОБ и секретариатом, ещё один орган, узкоспециальный — Экономическое бюро.
Как и можно было предвидеть, съезд утвердил предложения Ленина. Возможно, не только из преклонения перед ним. Ещё и потому, что в докладе Владимир Ильич произнёс давно и всеми ожидаемое — «Мы год отступали. Мы должны теперь сказать от имени партии: достаточно! Та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута. Этот период кончился или кончается»{21}.
Оптимистическое заявление Ленина ничего не изменило по существу. НЭП продолжался, а экономическая ситуация ухудшалась с каждым месяцем. Потому-то глубокой осенью, в ноябре, дискуссия, которая так и не примирила её участников, возобновилась. Теперь Ленин, обсуждая с Каменевым и Сталиным неотложные меры, высказался за реорганизацию Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, Рабкрина (РКИ). Счёл самым важным «сделать его сильным и независимым». И вызвал резкую отповедь Троцкого — «В условиях рыночного хозяйства» Рабкрин «есть абсолютнейшая и безусловнейшая чепуха». И повторил своё старое предложение: «Должно быть учреждение.., которое предвидит и в порядке предвидения согласует. Таким учреждением должен быть Госплан»{22}.
Воспользовавшись ухудшением состояния здоровья Ленина, Троцкий вновь повёл наступление на ЦК, навязывая ему свою идею. В записках от 24 и 26 декабря 1922 года снова предложил сделать Госплан «единственной организацией или инстанцией для объединительной хозяйственной работы». Полагал таковым именно его, ибо считал, что только Госплан «ближе всего отвечает указанным задачам, имеет уже необходимые для этого подсобные органы и с меньшей, чем другие органы, ломкой или перестройкой может приблизиться к роли практического объединителя и руководителя органов народного хозяйства»{23}.
Неуёмная настойчивость Троцкого в продвижении своего предложения вынудила Сталина по должности, как генерального секретаря, вторично заняться вопросами экономики. 6 января 1923 года, всего через пять дней после составления записки о проблемах налогового обложения крестьян, он направил членам ЦК записку, в которой с необходимыми обоснованиями отверг намерения Наркомвоенмора. Настаивал на ином. На превращении СТО «из междуведомственной согласительной комиссии в надведомственную руководящую комиссию». Иными словами, не ставя под сомнение административную реформу, видел органом, ответственным за народное хозяйство, не Госплан, а СТО. Заодно высказал мнение заменить П.А. Богданова на посту главы ВСНХ другим человеком, Г.Л. Пятаковым, упразднить финансовый комитет, а сам ВСНХ передать «под специальное попечение Троцкого»{24}.
Так начался обмен мнениями двух членов ПБ, затянувшийся на весь январь. Обмен письмами, адресуемыми то в ПБ, то в ЦК, отстаивавшими взаимоисключающие предложения. Письмами, в которых стали возникать и личные мотивы, ссылки на причины отказа Троцкого 14 сентября 1922 года принять должность заместителя председателя СНК, на мнение Ленина, которое тот высказывал во время конфиденциальных бесед. Троцкий продолжал настаивать на своём: «При правильно действующем Госплане вверх будут восходить только крупные принципиальные вопросы, требующие законодательного или принципиально нового решения»{25}.
Пока продолжались бесплодные словесные баталии вокруг чисто административного, по сути — бюрократического вопроса, о тяжёлом положении пролетариата никто не задумывался. Ни его партия — РКП, ни профсоюзы в лице Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС). Пожалуй, только годичной давности жалоба «Рабочей оппозиции», направленная в ИККИ, о которой напомнило появление анонимной, что делало её более опасной, оппозиционной «Рабочей правды» с её обращением к XII партсъезду, распространение в начале 1923 года «Манифеста» некоей «Рабочей группы РКП(б)» да никак не стихавшие забастовки вынудили руководство страны попытаться до некоторой степени скорректировать свою политику в области экономики. А произошло это в преддверии XII съезда. Скорее всего, из-за опасения, что произошедшее дважды может повториться и неизвестно куда привести.
25 января 1923 года «Правда» опубликовала предсъездовскую дискуссионную статью Преображенского «Пора». Бывшего члена ЦК, члена Оргбюро ЦК (ОБ), секретаря ЦК. Ставшего «всего лишь» председателем финансового комитета ЦК РКП и СНК РСФСР, членом коллегии Наркомфина. В силу таких должностей вынужденного глубоко вникать в проблемы экономики. Осознавать, что в народном хозяйстве страны всё далеко не так благополучно, как хотелось бы. Что НЭП всё ещё не вывел страну из разрухи и не принёс того благосостояния, которое от него все ждали.
Преображенский писал:
«Мне кажется, что на предстоящем партийном съезде нам пора бы подвергнуть объективному научно-марксистскому анализу всю совокупность фактов и отношений, выявившихся за два года так называемой новой экономической политики, и установить основные тенденции в пути перехода от капитализма к социализму в России. Кстати, пора ликвидировать и самый термин «новая экономическая политика», поскольку он является уже старым по сравнению с тем действительно новым, что создается и оформляется в нашей крестьянской стране при диктатуре пролетариата…
Нам уже теперь необходимо сформулировать нечто вроде платформы или принципиальной резолюции по основным вопросам экономической политики, Эта резолюция, проверенная год на практике до 13-го съезда, могла бы быть очень важным исходным пунктом для пересмотра программы (партии. — Ю.Ж.) и, кроме того, имела бы большое практическое значение. В настоящее время по всей линии нашей работы мы идем часто ощупью. По ряду вопросов у нас нет принципиальных решений, достаточно продуманных и взвешенных на основе опыта всей партии и увязанных в общую систему, в общий план. Достаточно указать на вопросы протекционизма в нашей аграрной политике, торговой политике, об организации промышленности и т.д.
Если мы до сих пор по осторожности избегали таких общепринципиальных резолюций пока ситуация была еще довольно неясной, то теперь основные контуры перехода от НЭПа к социализму выясняются всё более и более.
Пора поэтому обобщать то, что уже можно обобщать без риска впасть в грубые ошибки».
С таким обобщением на съезде и предстояло выступить Троцкому, которому ПБ поручило сделать доклад о промышленности.