Глава первая
Глава первая
В те дни руководство РКП отлично понимало, что партия, победившая в Октябре, устоявшая в гражданскую войну, распадается. Опасалось вполне обоснованно — а не последует ли распад общества, а вслед за тем и страны. Во второй раз, который неминуемо стал бы последним. И всё же пошло на теперь уже открытую дискуссию с теми, кто и развязал междуусобицу. Но почему-то не о том, как скорее выйти из кризиса и нужно ли расставаться с НЭПом. Нет, об ином. Заведомо выигрышном лишь для Троцкого со сторонниками — о внутрипартийной демократии. Хотя так произошло далеко не сразу.
Всего через неделю после окончания пленума ПБ намеревалось привлечь внимание партии к наиболее важному в тот момент. К экономике во всех её аспектах. Потому-то передовица номера «Правды» от 1 ноября — «Задача дня» и поставила вопрос: «По каким линиям нужно вести борьбу в первую голову?». И тут же сформулировала чёткий ответ.
«Во-первых, — объясняла передовая статья, — укрепление нашей собственной промышленности, тех государственных социалистических оазисов, которые у нас есть.
Во-вторых, борьба с вырождением НЭПа.
Из того, что мы даём известную на данной стадии развития необходимую свободу частной капиталистической инициативе, вовсе не следует, что мы должны терпеть всякую спекулянтскую вакханалию или что мы должны отказаться от того, чтобы заставить буржуазию путём разного рода государственных мероприятий вкладывать свой капитал в производительные отрасли народного хозяйства. Из политики НЭПа отнюдь не следует, что мы должны отказаться от борьбы с излишней роскошью и соответствующей “экономической политикой” буржуазии…
В-четвёртых.., нужно предупреждать заразу бытового сращивания членов нашей партии с новой буржуазией».
А затем передовая поясняла, почему именно эти задачи являются наиважнейшими сейчас и, скорее всего, останутся таковыми довольно долго: «Известное неравенство просуществует ещё многие годы, пока мы не поднимем как следует производительные силы страны, когда “на всех хватит всего”».
Первым поспешил откликнуться на такую программу Преображенский. Уже на следующий день выступил с докладом в Социалистической академии — высшем марксистском научном учреждении, состоявшем при ЦИКе СССР и призванном по замыслу создателей заменить собою аполитичную Академию наук, но так и не сказал чего-либо нового. Просто повторил старые бездоказательные идеи Троцкого о том, что происходящее — заурядный экономический кризис, не представляющий особенной угрозы. А чтобы страна вышла из него, достаточно «множество центров регулирования народного хозяйства — Госплан, Наркомфин, Комвнуторг (Комитет внутренней торговли, в октябре следующего, 1924, года преобразованный в Наркомат. — Ю.Ж.), ВСНХ и так далее заменить единым органом». То есть Госпланом. А заодно и резко повысить, но как — не удосужился пояснить, цены на хлеб и другие сельскохозяйственные продукты{265}.
Иными словами, Преображенский посоветовал продолжать НЭП как средство помощи исключительно крестьянству, игнорируя интересы пролетариата.
Ответ «Правды» не заставил себя ждать. День спустя она опубликовала басню чисто партийного поэта Демьяна Бедного «Хрюкающий НЭП» с недвусмысленной концовкой — моралью:
— НЭП хрюкает! До скольких, однако же пудов
Рекомендуется растить скотину эту?!{266}
Не откликнуться на столь издевательский вызов Преображенский не смог. Дал в праздничный, от 7 ноября, номер той же «Правды» статью, возвратившую читателей к бесплодным грёзам, господствовавшим до решающих событий в Саксонии и Тюрингии.
«В недрах капиталистической системы, — продолжал Преображенский внушать бесплодные, призрачные надежды, которые всего месяц назад проповедовал Зиновьев, — есть сейчас одна часть, которая готова оторваться от пуповины буржуазного мира и присоединить производительную силу своих рабочих и своих машин к хозяйственной системе Советского союза. Этой страной является Германия…
Современная Германия выключается из системы мирового хозяйства. Но выключенная из системы мировой экономики, такая страна, как Германия, не может существовать, если не включится в другую систему. Такой другой системой является наш Советский союз. Лишь создание германо-российского экономического и советского союза может спасти Германию… Но… чтобы Москва и Берлин могли стать двумя центрами единого хозяйственного организма, нужна пролетарская революция в Германии…
Германская пролетарская революция должна победить во что бы то ни стало».
Но в том же номере «Правда» опубликовала и статью Зиновьева «Очередные задачи партии». В ней глава Коминтерна, явно чтобы уйти от объяснений неудачи революции в Германии, предложил читателям для обсуждения положение в рабочей среде, где всё ещё преобладали беспартийные.
Для начала Зиновьев привёл удручающие цифры. На московском металлургическом заводе «Серп и молот» (бывший Гужон) в партии (членами и кандидатами) состояло 78 человек из 2590. На серпуховской прядильной мануфактуре — 40 из 5400. На петроградском «Балтийском судостроительном» заводе — 174 из 3250. На «Обуховском» — 129 из 3600. На «Красном путиловце» — 198 из 3600. Схожее положение являла собой и провинция. На тульском Патронном заводе — 14 из 1479, на уральском Златоустовском — 66 из 4250… Следовательно, РКП, даже став правящей партией, всё ещё не могла привлечь в свои ряды если не всех рабочих, то хотя бы большинство. И в таком положении Зиновьев верно угадал самую серьёзную опасность. Он не стал строить предположения, сколько же пролетариев разделяют взгляды «Рабочей правды» и «Рабочей группы», сколько внимают пропаганде меньшевиков или эсеров. Даже не упомянул о том. Просто предложил: «главная задача нашей партии — стать во главе… беспартийных рабочих», а для того «найти серьёзные, деловые пути для удовлетворения законных желаний рабочих».
Однако, так и не конкретизировав эти самые «желания», перешёл к тому, что посчитал более важным для РКП в целом.
«В нашей собственной внутрипартийной жизни, — писал Зиновьев, — за последнее время, несомненно, наблюдается чрезмерный штиль, местами (? — Ю.Ж.) даже застой… Главная наша беда состоит в том, что почти все важнейшие вопросы идут у нас сверху вниз предрешёнными».
То ли сознательно, то ли бессознательно подыграл Троцкому не только такой характеристикой работы партии. Неожиданно добавил самое важное для оппозиционеров: «Партия не может быть строго организованной организацией. Но в очень значительной степени этот факт объясняется и тем, что культурно-политический уровень всей массы членов партии слишком сильно отстал от уровня руководящих слоев её».
Признав же столь очевидное, позволявшее, кстати, сохранять критикуемое положение, предложил «научиться бороться за влияние среди всей рабочей массы», «политически воспитать всю массу членов партии», «внимательно рассмотреть вопрос о взаимоотношениях между фабзавкомами и партячейками». И обобщил: «нужно, чтобы внутрипартийная демократия… стала в большей степени облекаться плотью и кровью».
Настаивая на таких мерах, Зиновьев попытался подменить экономические задачи чисто пропагандистскими, агитационными, презрев один из основных марксистских постулатов — «бытие определяет сознание». Вместо объяснения, что же следует делать для возвращения рабочим их дореволюционной зарплаты, призвал к «внутрипартийной демократии». Важной, необходимой при решении конкретных вопросов, но в тот момент нужной лишь для поддержания, укрепления РКП в её положении правящей партии. Не более того.
Судя и по этой статье Зиновьева, и по дальнейшим публикациям, большинство ЦК хотя и пошло на дискуссию, в течение ноября всячески пыталось подменить обсуждение подлинных спорных вопросов иными. Хотя и важными, но всё же второстепенными в сложившихся обстоятельствах. Благодаря неограниченным возможностям редактора «Правды» Бухарина из поступавших в адрес газеты откликов на предложение Зиновьева отбирались и публиковались лишь те, что живописали жалкое положение низшего звена партийных структур — ячейки. Об её взаимоотношениях с вышестоящими органами, но никак не о том, что раздирало партию. При этом почему-то без указания места работы и должности, партийного стажа авторов, что вполне могло породить сомнения в подлинности помещаемых материалов.
А. Камень: «У нас постоянно смешивают партийную жизнь с работой партийных органов и только отчасти с работой ячеек».
А. Ксандров: «Нужно дать партийным массам инициативу и возможность не только “голосовать” и “заслушивать”, а выдвигать… Центр тяжести работы должен быть перенесён в ячейку».
Ф. Климов: «Часто по пустяковому поводу товарища зачисляют по линии “оппозиции”, несогласие с распоряжением парторганов квалифицируется “уклоном”. Нельзя доходить до такого старательного “регулирования” партийной жизни, явно нездорового».
И. Васильев: «Учащиеся наших ВУЗов, совпартшкол, военно-учебных заведений (высших) зачастую по своему развитию выше тех руководителей, с которыми имеют дело… Эта руководящая масса делается всё консервативней и неподвижней, она начинает тормозить нашу партийную жизнь».
Эм. Га-нов: «Необходимо в большей мере, чем теперь, развернуть рамки внутрипартийной демократии, увеличив роль низовых ячеек в обсуждении наиболее важных вопросов как внутрипартийного, так и общего порядка».
Незамрайонец: «Партийному аппарату нужно сейчас полностью, не обманывая себя, осознать свои недостатки.., оценить себя по достоинству, ясно сказать, что нужно сделать с ним (с партаппаратом) для того, чтобы он хотя бы до некоторой степени способен был справиться с партийной работой в условиях “облечённой в плоть и кровь” внутрипартийной демократии»{267}.
Да, с такими предложениями спорить не приходилось. Если действительно требовалось развивать демократию в партийных массах, то начинать следовало именно с ячеек. Предоставить им право самим обсуждать вопросы, ставившиеся перед ними, а не заставлять лишь одобрять вносимые предложения. Только суть проблемы заключалась в том, какие именно предложения должны были обсуждаться в ячейках. «Рядовыми» членами партии. Ведь РКП уже не первый год являлась не столько политической организацией, сколько государственной структурой. Ей приходилось решать вопросы экономики, внешней политики, военные, кадровые. Многие иные, недоступные партийной массе — зачастую полуграмотной, а то и вовсе неграмотной. Но такие мысли просто не приходили в голову ни большинству ЦК, ни его оппонентам-критикам. И та, и другая сторона, призывая к внутрипартийной демократии, просто стремилась такими лозунгами завоевать на свою сторону большинство. Не более того.
Доказывало фиктивность «дискуссии» и внезапное появление в «Правде» двух статей политических «тяжеловесов». И.А. Зеленского, секретаря Московского комитета РКП, кандидата в члены ОБ, и Е.А. Преображенского, уже не раз выступавшего как второе «я» Троцкого. Статей предельно общих, ничего конкретно не говоривших,
«Необходимость разрешения экономического вопроса, — утверждал Зеленский, — сознаётся членами партии и создаёт обстановку “искания выхода”. Сентябрьское совещание и ежедневная пресса создали убеждение в партии в неизбежной близости победоносной пролетарской революции в Германии… Партия начала психологически мобилизовываться». Ну, а после неудачи в Центральной Европе, уверенно продолжал Зеленский, «взоры партийных масс будут обращены на внутренние дела». И потому предлагал «усилить борьбу с отрицательным влиянием НЭПа», «втянуть ячейки в работу по поднятию производства и хозяйства»{268}. Словом, повторил уже сказанное Зиновьевым, не более того.
Столь же мало конкретного предлагал и новый опус Преображенского, на этот раз сосредоточившегося на попытке разобраться с недавним прошлым, дабы не повторять уже сделанные ошибки. Начал с риторического вопроса: «Правильна ли была до сих пор основная линия партии во внутрипартийном строительстве и внутрипартийной политике за период НЭПа?». И так ответил на него: «По моему мнению, партия вот уже два года ведёт, в основном, неверную линию в своей внутрипартийной политике». Пояснил: Вместо того, чтобы «ликвидировать милитарные (военные. — Ю.Ж.) методы внутри партии, восстановить партийную жизнь отчасти по типу 1917–1918 годов.., мы усилили бюрократизм, казёнщину, количество предрешённых сверху вопросов, усилили наметившееся в военный период деление партии на принимающих решения и несущих ответственность, и на массу исполнителей… Был взят курс на хороший аппарат и на хорошего партийного чиновника»{269}. Предложил ото всего этого отказаться, так и не указав, какие же вопросы следует обсуждать партии в целом, как построить её новую структуру.
Вполне возможно, дискуссия так и ушла бы в песок, если бы не выступление 2 декабря Сталина с докладом «О задачах партии» на расширенном собрании Краснопресненского райкома Москвы. Он сразу же оговорился, что говорит от своего имени, хотя у него никаких расхождений с ЦК нет. Лишь затем перешёл к сути проблемы. Признал, что причина идущей дискуссии — «волна брожения и забастовок в связи с заработной платой». Она-то и «вскрыла недочёты наших организаций, оторванность некоторых наших организаций — и партийных, и союзных (профсоюзных. — Ю.Ж.) от событий на предприятиях». Добавил то, на что так и не решился Зиновьев: «В связи с этой волной забастовок вскрылось наличие некоторых нелегальных… организаций внутри нашей партии, старающихся разложить партию». Подразумевал, что было понятно аудитории, «Рабочую правду» и «Рабочую группу».
Только затем Сталин перешёл к «недочётам нашей партийной жизни». Основным недостатком счёл то, что «при правильной пролетарско-демократической линии нашей партии практика на местах дала факты бюрократического извращения линии». Но тут же присовокупил: «Я далёк от того, чтобы обвинять местные организации.., тут есть не столько вина, сколько беда наших организаций на местах… Я также далёк от того, чтобы считать наш ЦК безупречным… ЦК по тем или иным причинам не вскрыл своевременно этих недочётов и не принял мер к их преодолению».
Объясняя же причины недочётов, вроде бы согласился с Преображенским: «Наши партийные организации не изжили ещё некоторых пережитков военного периода». Признал Сталин и бюрократизацию «партийных работников, наших партийных организаций».
Затем сформулировал — как то делали Зиновьев и Зеленский — меры по устранению недочётов. Среди них — борьба с пережитками и навыками военного периода, усиление активности масс проведение «на деле» выборности всех должностных лиц партии, создание при губкомах и обкомах «постоянно действующих совещаний ответственных работников всех отраслей», вовлечение ячеек на предприятиях «в круг вопросов, связанных с ходом дела на предприятиях и в трестах», и тому подобное.
В конце же доклада предостерёг от двух крайностей. «Либо партия, — заявил Сталин, — вырождается в секту, в философскую школу, ибо только в таких узких организациях возможно полное единомыслие, либо она превратится в непрерывный дискуссионный клуб, вечно обсуждающий и вечно рассуждающий, вплоть до образования фракций, вплоть до раскола партии»{270}.
Выслушав доклад, участники краснопресненского партактива могли лишний раз убедиться в очевидном. В известном им и без нравоучений. Несмотря на переход к НЭПу, партия по-прежнему мысленно пребывала в периоде «военного коммунизма». Закоснела, не желала признавать изменившиеся условия. Могли убедиться участники партактива и в ином. Хотя участвующие в дискуссии Зиновьев, Сталин, Преображенский, Зеленский непременно упоминали о безрадостном положении народного хозяйства, они так и не захотели углубиться в эту основополагающую для любого марксиста проблему. Игнорировали её.
Уже потому выступление Сталина, как и все статьи, опубликованные «Правдой», вряд ли можно было бы вспомнить через неделю-другую, если бы не то, что произошло в конце работы актива. Как обычно, докладчику стали передавать записки с вопросами. И среди них две, ответы на которые буквально через два дня привели к бурному скандалу в ПБ.
— Скажите, — вопрошала первая записка, — какое основание имеет слух в среде партийцев о каком-то письме т. Троцкого?
Вот тут-то Сталин и допустил непростительную для него ошибку. Нарушил постановление октябрьского пленума, запрещавшего разглашение происшедшего обсуждения, хотя оно давно стало секретом Полишинеля. Да, собственно, и сама тема дискуссии о внутрипартийной демократии как-то не вязалась с невозможностью для членов партии знать о решении их же ЦК. Видимо, потому Сталин и позволил нарушить запрет.
— При всём желании, — отвечал он, — я не могу сообщить содержание письма товарища Троцкого… Есть также письмо 46 товарищей… Был ещё ответ членов Политбюро на эти письма…
Пленумы ЦК и ЦКК громадным большинством одобрили позицию Политбюро — 102 голосами против 2 при 10 воздержавшихся — и осудили поведение товарища Троцкого и 46-ти. Дальше этого я не смею вам сообщать.
Второй вопрос пришёл от Розенберг, слушательницы Коммунистического университета, которая пожелала услышать подробности дела только на том основании, что якобы Каменев уже говорил о том более подробно.
— На пленуме в октябре, — попытался растолковать Сталин, — стоял вопрос о том, что переходить через известную грань в дискуссии означает создать фракцию. Это значит расколоть правительство. Расколоть правительство — значит погубить советскую власть… Дискутировать можно, но не доводите дискуссию до образования группировок, не доводите группировки до образования фракций, ибо фракции у нас в партии, которая стоит у власти, ведут к расколу правительства, ведут к окрылению внутренних и внешних врагов. На этом основании пленумы ЦК и ЦКК осудили товарищей{271}.
Столь открытого, если не сказать официального, сообщения, что объединённые пленумы подавляющим большинством осудили и Троцкого, и группу 46-ти, было вполне достаточным для возмущения, для гнева наркомвоенмора и его сторонников. Ведь теперь приходилось вести настоящую, а не мнимую дискуссию с весьма слабых позиций меньшинства, да ещё осуждённого объединённым пленумом.
Между тем эта самая толком ещё не начавшаяся дискуссия стала терять свою изначальную цель. В ней оказалось забыто наиважнейшее — проблемы экономики, выхода из кризиса без поддержки Советской Германии. А ведь в те самые дни появились первые данные об итогах только что завершившегося хозяйственного года. Данные неутешительные.
Прежде всего, и очень серьёзно, обеспокоить руководство РКП должна была численность основы основ и партии, и советской власти — пролетариата. Он ведь так и не достиг численности 1913 года. Тогда в границах СССР насчитывалось 2,6 миллиона рабочих, а на 1 ноября 1923 года их осталось 1,5 миллиона. Причина же такой убыли крылась ни в чём ином, как в инициированной Троцким и одобренной XI съездом «концентрации» государственных предприятий. Попросту говоря, закрытии чуть ли не половины их, вызванном нехваткой сырья и средств, да ещё и массовыми увольнениями, порождёнными теми же причинами: в металлообрабатывающей промышленности — до 50%, в горной — до 40%, в текстильной — до 25%, на транспорте — до 60%.{272}
Вот отсюда и безрадостные, хотя и вполне ожидаемые показатели, мало изменившиеся по сравнению с минувшим годом. Добыча угля — 659 млн. пудов, железной руды — 26 млн. (в 1913 году — соответственно 2 150 млн. и 532 млн.). Только добыча нефти почти сравнялась с довоенной — 315 млн. пудов против 361 млн. Потому очень низкой оказалась выплавка чугуна — 18,3 млн. пудов и стали — 37,5 млн., а прокат — 27,3 млн. при сопоставлении с данными 1913 года — 256,8 млн. пудов, 259,3 млн., 214,2 млн. Не приходилось удивляться, что промышленность СССР дала деревне ничтожное количество сельскохозяйственных машин: плугов — 30,9%, борон — 21,1%, сеялок — 15,6%, жаток — 10,6%, молотилок — 23,6% от выпуска 1913 года{273}. Нет, это никак не походило на смычку!
Всё ещё низкая по сравнению с довоенной зарплата да безработица (на 1 ноября 1923 года она составила 700 тысяч человек, зарегистрированных на биржах труда, не считая тех, кто уехал из города в деревню в надежде хоть там как-то прокормиться{274}) и определили истинные настроения пролетариата. Заставляли бороться за свои права не участием в дискуссии, а стачками. Их же за 1923 год, и только на государственных предприятиях, прошло 1788 с 600 тысячами участников, а на всех заводах и фабриках, шахтах и рудниках, на транспорте — 2596 с 665 тысячами забастовщиков{275}. Тем пролетариат СССР категорически высказался не за призывы Зиновьева и Троцкого «расширять внутрипартийную демократию», а за лозунги «Рабочей правды» и «Рабочей группы», настаивавших на восстановлении советов рабочих депутатов на предприятиях.
Размах стачечного движения, особенно в августе, когда забастовки охватили всю страну, перепугал партийное руководство. Дзержинскому как председателю специально созданной Комиссии ПБ по внутрипартийным делам (члены — секретарь ЦК В.М. Молотов, секретарь ЦКК М.Ф. Шкирятов, секретарь Московского комитета РКП И.А. Зеленский) поручили сделать информационный доклад на сентябрьском пленуме. И в нём председатель ОГПУ вынужденно констатировал:
«“Рабочая группа” (только её, а не “Рабочую правду” он посчитал действительно серьёзным противником. — Ю.Ж.) является симптомом глубоких настроений в рабочих массах… Эти настроения — результат отрицательных сторон НЭПа, который не справился со своей задачей — организацией производства и осуществлением смычки с крестьянством. Результат отстранения широких рабочих масс от сознательно-планового участия в производстве. Результат беспомощности (проф)союзов.
Всё расширяющиеся «ножницы» при низкой зарплате требуют коррективов к НЭПу (от которого никоим образом отказаться нельзя) — участия рабочих масс через (проф)союзы в производстве и распределении, в жестокой борьбе с накладными расходами и за экономную организацию труда».
Признав несостоятельность НЭПа, от которого почему-то отказаться было невозможно, Дзержинский предложил в качестве коррективов ещё и чисто административные меры: «должна быть взвешена необходимость самостоятельного существования ряда комиссариатов и их органов (как НКПочтель, НКВнудел, НКТруд, орготдел ВЦИК и проч., проч., проч.), что должно быть поручено решительным и компетентным товарищам с предоставлением им безапелляционных прав»{276}.
Кто же мог стать такими «решительными и компетентными товарищами», догадаться было нетрудно. Конечно же, Троцкий, и прежде высказывавший подобное — подчинение ряда наркоматов Госплану, а кроме него ещё и такие его сторонники, как Пятаков и Преображенский. Именно поэтому на такое пожелание пленум просто не обратил внимания. Его постановление, принятое 25 сентября, предусматривало иные меры:
«1. Общая тенденция в политике зарплаты… — не только не понижать, но даже повышать зарплату по возможности в отсталых отраслях (транспорт и проч.). 2. Займы (точнее, их облигации. — Ю.Ж.) в качестве зарплаты довести до минимума. 3. Жёсткое сокращение штатов и накладных расходов как один из источников фонда для увеличения зарплаты».
Кроме того, постановление предусматривало и не менее важное: «12. Предложить НКФину увеличить налоги на предметы роскоши и на буржуазию вообще. 13. Реальная борьба с излишествами. 14. Больше внимания на охрану здоровья рабочих и их семейств (ясли, дома отдыха и т.д.)».
Особо же постановление зафиксировало следующее: «8. Констатировать, что “Рабочая правда” и “Рабочая группа” ведут антикоммунистическую и антисоветскую работу, ввиду чего признать несовместимым участие в их группах и содействие им с принадлежностью к РКП. 9. Репрессии в отношении злостных элементов “Рабочей группы”, меры партийного воздействия на остальных»{277}.
Откуда же вдруг столь явная кровожадность? Ведь в своём докладе Дзержинский заявил, что «сама по себе “Рабочая группа” бессильна». Но в представленной в те же дни для ЦК записке «О Рабочей группе РКП» он утверждал обратное. Мол, она «принимала участие в организации целого ряда забастовок», имея в виду те самые стачки, которые прошли по СССР в августе и так испугали власть. Не приводя ни малейшего доказательства, писал о якобы выявленных связях этих оппозиционеров с коллективами предприятий чуть ли не всех промышленных центров страны. В Петрограде, Твери, Пскове, Новгороде, Вологде, Туле, Брянске, Иваново-Вознесенске, Владимире, Ярославле, Нижнем Новгороде, Самаре, Саратове, Царицине, Харькове, Екатеринославле, Николаеве, Одессе, Севастополе, Перми, Екатеринбурге, Красноярске{278}.
Конечно же, такая информация заставляла поверить и в возможность повторения забастовок, и в то, что они вполне могут перерасти во всеообщую стачку под руководством «Рабочей группы». И лишь на том основании ОГПУ получило разрешение на массовые аресты, которые, однако, так ничего и не дали. За три месяца — август, сентябрь, октябрь — удалось выявить всего 126 человек, прямо или косвенно связанных с «Рабочей группой». Среди них — членов созданных в феврале 1923 года Центрального бюро: Г.И. Мясникова, Н.В. Кузнецова, Г.К. Шоханова, И.И. Маха и в июле — Московского бюро: П.К. Шоханова, М.К. Берзинь, Ф.Г. Порастатова, Носкова, И.И. Маха, И.Е. Лукина, В.Л. Чадушкина, и являвшихся, собственно говоря, той самой «Рабочей группой»{279}.
Все остальные арестованные просто встречались, общались с ними, даже не всегда разделяя их убеждений, политических взглядов. Жили они только в Москве. Работали на заводах 2-м и 3-м кабельных, быв. Гужона, Метрон, Гном-Рон, Мастяжарт. Учились на рабочем (подготовительном) факультете МВТУ (Московского высшего технического училища), в Межевом и Текстильном институтах, во ВХУТЕМАСе — (Высших художественно-технических мастерских){280}.
Потому-то собранных в ходе следствия данных явно недоставало для представления «Рабочей группы» как действительно широко разветвлённой подпольной антипартийной организации, охватывавшей всю страну. Более того, все показания арестованных вынуждали воспринимать их не как заговорщиков, готовивших переворот, а лишь предельно честными, пусть и фанатичными, еретиками. Не более того, пусть даже их слова и оказывались весьма горькими, обидными, но справедливыми. Именно так следовало оценивать сказанное, к примеру, А.И. Гречишкиным, являвшегося всего лишь сочувствующим:
«Не нужно закрывать глаза на действительное положение вещей в СССР и внутри нашей партии. В связи с НЭПом у нас сейчас происходит новая перегруппировка общества, а в связи с этим и группировки внутри партии. Часть ответственных работников, находящаяся под непосредственным влиянием НЭПа, теряет свою революционность и всё больше и больше подпадает под влияние мелкобуржуазных советских служащих. Влияние мелкобуржуазных интересов проявляется в кутежах, разъездах на автомобилях с разряженными дамами, кумовстве, а следствием этого является протекционизм и взяточничество»{281}.
Те же мысли высказывал и Кузнецов (в передаче другого подследственного, Б.О. Одера): «НЭП и государственный капитализм, осуществлённый в республике, фактически приводит к эксплуатации рабочего класса государством, к выжиманию из рабочего прибавочной стоимости. Партия, ответственная за это, руководящая политикой государства, при таких условиях не может являться объективно защитницей интересов пролетариата. Внутри партии демократия отсутствует. Советский и партийный аппараты бюрократизуются»{282}.
Наконец, вот то, что записал следователь со слов самого Кузнецова: «Если бы стачечное движение в России приняло всеобщий характер и было бы углублённым движением, если бы им руководила оппозиционная группа в РКП — РКП, как и остальные политические партии, не может им руководить, — то оно могло бы, во-первых, выдвинуть новых вождей рабочего класса из самых недр последнего и (во-вторых) явиться движением международного рабочего класса за пролетарскую социалистическую революцию»{283}.
А вот и отрывок из собственноручного пространного — в тринадцать машинописных страниц, заявления Кузнецова:
«В чём заключается моя виновность, а также и виновность всех товарищей по заключению? В том, что мы нравственно сочувствовали друг другу, одинаково близко понимали нищету, страдания, горести, принуждение и несправедливость, переживаемые рабочими массами, пороки, преступления и безнаказанность одних, преследование за всякую малую попытку что-либо сказать — других.
Нас можно обвинять ещё в том, что мы стремились к облегчению величайших мук и страданий своего класса или хотя бы к прекращению всё разрастающегося материального бедствия его быта, а также и общей жизни…
Вот всё существо моего преступления, которое и служило побудительным стимулом недовольства линией, проводимой ЦК РКП. Участие в так называемой Рабочей группе РКП ни в коей мере не составляет того положения, что её участники являются сообщниками тайного общества (организации). Ни я, да никто из товарищей по заключению никогда не думали ни о бунте, ни об антисоветской пропаганде и вообще поставить себя в положение политических преступников и политически неблагонадёжных»{284}.
Ведший «дело» заместитель начальника Секретного отдела ОГПУ Я.С. Агранов попытался повлиять на мнение членов ПБ, которым через Дзержинского должен был направлять все материалы следствия иным образом. Решил связать «Рабочую группу» с Пролеткультом (Пролетарские культурно-просветительные организации). Созданным в уже далёком сентябре 1917 года. Имевшим до осени 1920, года, когда был подвергнут уничижительной критике сначала Лениным, а затем и ЦК, более 80 тысяч членов, занимавшихся в художественных, музыкальных, театральных, литературных студиях клубов Пролеткульта, имевшихся во всех губернских и в большинстве уездных центров страны. Ну как же не сделать всё возможное, дабы связать столь мощную, да ещё и вполне легальную структуру с заговорщицкими устремлениями «Рабочей группы»!
Только для подтверждения своей умозрительной гипотезы Агранов и начал допрашивать одного из инициаторов и главного теоретика Пролеткульта философа А.А. Богданова. Весьма удобную потенциальную жертву — с ним ведь неоднократно полемизировал сам Ленин, даже был вынужден посвятить критике взглядов того солидный труд «Материализм и эмпириокритицизм» (1908 г.). Агранов допрашивал, и неоднократно, но не прибегая к аресту, Богданова лишь на том основании, что Мясников в «Манифесте» и Кузнецов в листовках не раз ссылались на книги и статьи близкого им по духу философа. Правда, толковали чужие мысли по-своему.
Так, Кузнецов в одной из прокламаций писал, ссылаясь на Богданова: из-за прежнего пренебрежения большевиков к культурной работе рабочего класса партия оказалась неподготовленной к организации власти и хозяйства на своих, социалистических началах», почему и «пришлось прибегнуть к помощи опытных людей — «спецов», а затем им подчиниться».{285}
Если бы ОГПУ удалось подтвердить хотя бы косвенно некую связь «Рабочей группы» с Пролеткультом, то в «деле» могли бы появиться такие широко вто время известные имена, как наркома просвещения РСФСР А.В. Луначарского (к тому же женатого на сестре Богданова), видных большевиков-публицистов — заведующего Главлитом (политической цензурой) П.И. Лебедева-Полянского, полпреда в Швеции, а перед тем руководителя РОСТА (Российского телеграфного агентства) П.М. Керженцева, очень многих иных, связанных в недавнем прошлом с Пролеткультом.
Агранову добиться хотя бы частичного признания вины от Богданова так и не удалось. Слишком уж неравными были интеллекты полуграмотного чекиста и философа европейского уровня, и всё же результаты оказавшейся бесплодной инициативы Агранова не смогли избавить от затаённых страхов трёх членов ПБ. Зиновьева — как председателя исполкома Коминтерна и входивших в его состав от РКП Троцкого и Бухарина. Их же более чем проблематичная связь «Рабочей группы» с Пролеткультом должна была встревожить, взволновать, даже напугать то место в показаниях Кузнецова, где он говорил о вроде бы установленных прочных связях Центрального бюро, возглавляемого Мясниковым, с «раскольническими», то есть не входившими в Коминтерн, компартиями Европы: с Коммунистической рабочей партией Германии, Коммунистической рабочей партией Великобритании, Коммунистической рабочей партией Нидерландов, а также с леворадикальной оппозицией компартии Болгарии и только что пришедшими к руководству КПГ левыми Р. Фишер и А. Масловым. С теми, кто приступил к созданию нового, IV, Интернационала — Коммунистического рабочего{286}. Который, особенно после провала столь рекламировавшейся «победоносной» революции в Германии, вполне мог привлечь в свои ряды многие из партий, входящих в Коминтерн.
Сначала последовало бы возвращение в материнское лоно незадолго перед тем отколовшейся от КПГ левой фракции и превратившейся в Коммунистическую рабочую партию, а затем переход уже и всей КПГ на леворадикальные позиции, у которой вполне хватило бы сил и причин разорвать с Коминтерном за поддержку прежнего руководства в лице Г. Брандлера, которого Москва успела сделать единственным виновным в поражении революции.
Если бы немцы пошли по такому пути, то вскоре непременно покончили бы с монополией Москвы, ПБ РКП, Коминтерна, отвергнув право Зиновьева или Троцкого на какое-либо руководство ими. Ну, а такое означало бы и полный крах политики ПБ не только в мировом масштабе, но и в Советском Союзе.
Оценив ситуацию, ПБ приняло 1 ноября два закрытых постановления, должных определить судьбу членов «Рабочей правды» и «Рабочей группы», казавшихся тогда руководству РКП более опасными, нежели внутренний конфликт с Троцким.
«Ввиду того, — отмечало одно из постановлений, — что имеющийся в ЦКК следственный материал даёт все основания считать группу “Рабочая правда” чисто интеллигентской с враждебной марксизму идеологией, практически ставящей себе задачу максимальной дезорганизации РКП, считать необходимым более решительную борьбу с этой группой, одобрить меры по отношению к этой группе — арест членов этой группы. До окончания следствия, как правило, не освобождать никого из членов этой группы, если это не будет вызвано интересами самого следствия».
Другое постановление — по делу «Рабочей группы», носило внешне более примирительный характер. Оно признало возможным возвращение её лидера Г.И. Мясникова, высланного в Германию, в Россию, но при условии «получения от него письменного заявления для опубликования в печати об ошибочности и вреде для рабочего класса занятой им позиции». Сочло необходимым освободить из тюрьмы «рабочих, вовлечённых в “Рабочую группу”, но не принимавших руководящего активного участия в этой организации». От руководства же — членов Центрального и Московского бюро — потребовало на удивление малого: «таких же заявлений, как и от Мясникова, причём, как правило, при освобождении посылать на работу в другие районы страны»{287}. И только.
Однако три недели спустя ПБ вновь изменило отношение к «Рабочей группе». Несмотря на прежнее заверение о неприкосновенности Мясникова после его возвращения на родину, как только он приехал в Москву, одобрило предложение Дзержинского об аресте лидера «Рабочей группы». Утвердило такое решение пятью голосами — Каменева, Рыкова, Томского, Молотова, Рудзутака при двух «против» — Калинина и Бухарина{288}. Отсутствовавшие на заседании Зиновьев, Сталин и Троцкий, судя по всему, поддержали большинство. Во всяком случае, от них каких-либо возражений ни по телефону, ни письменно не последовало.
Помимо Мясникова в тюрьме оставили столь же видного лидера группы Кузнецова, а также Ф.Г. Порестатова — слесаря 2-го кабельного завода, организовавшего подпольную типографию, в которой и были напечатаны на стеклографе несколько листовок тиражом 70–80 экземпляров{289}. Действительно опасных своими призывами: отказаться от дальнейшего проведения НЭПа, называемого новой эксплуатацией пролетариата; отрешиться от тактики единого фронта, доказавшего в Германии свою несостоятельность признать Октябрьскую революцию буржуазной, почему и готовиться к новой, действительно социалистической. Призывами, которые в условиях острейшего экономического кризиса могли увлечь за собой не только рабочих — коммунистов, но и те самые 80–90 процентов (по оценке Зиновьева) пролетариев, так и не вступивших в партию.
Остальных арестованных по делу «Рабочей группы» в конце ноября освободили, применив к ним лишь партийные наказания. Исключили из РКП двенадцать, а пятерым плюс девятерым, остававшимся на свободе, вынесли строгие выговоры. Правда, их не оставили в Москве, а направили на работу в провинцию. И в виде своеобразной компенсации за причинённое, по предложению комиссии Дзержинского, им ассигновали 200 червонцев{290} — для устройства на новом месте.
Причина такого смягчения отношения ПБ к тем, кого ещё вчера считали чуть ли не смертельными врагами, достаточно очевидна. К тому времени в ОГПУ окончательно убедились в предельной слабости группы. В её неспособности повлиять на рабочие массы не только страны, но даже и столицы. Кроме того, Коминтерн, но уже по своим каналам информации, удостоверился в призрачности любых попыток создать IV Интернационал. У «раскольников» для того не имелось никакой поддержки в рядах европейских компартий.