Глава пятая
Глава пятая
Ссылаясь на плохое здоровье, Троцкий чуть ли не два месяца не представлял свои тезисы на утверждение ПБ. Правда, недомогание не помешало ему заниматься публицистикой. Только за март «Правда» опубликовала пять его материалов, не имевших ни малейшего отношения к проблемам государственной промышленности. Рецензию на его собственный сборник статей, речей и приказов по Красной армии — «За пять лет». Юбилейную статью к 25-летию РКП — «Мысли о партии». Размышления о положении во французском социалистическом движении — «Необходимое объяснение с синдикалистами-коммунистами», «Итоги законченного периода». И ещё один материал — резкий выпад против не названного по фамилии Сталина — «Национальный вопрос и воспитание партийной молодёжи». Громящий тезисы генсека… за три дня до их публикации.
Обрушившись на Сталина, писал Троцкий всё о том же, что единожды высказал в личном письме от 6 марта. О наибольшей по сравнению с национальным уклоном опасности русского великодержавного шовинизма. При этом забыв о том, что является марксистом, противопоставлял русский пролетариат и крестьянство национальных окраин.
«Мы стоим, — угрожал Троцкий, — ещё перед известным обострением национальной чувствительности и даже национальной мнительности у тех народностей, которые раньше угнетались (разумеется, русскими. — Ю.Ж.) и которые, конечно, требуют и вправе требовать от революции, чтобы она обеспечила их от каких бы то ни было рецидивов национального неравенства в будущем. На этой почве вполне возможно проникновение или усиление националистических тенденций преимущественно оборонительно-националистических даже в среде коммунистов малых наций. Но такие явления, по общему правилу, имеют не самостоятельный, а отражённый характер»{83}.
Зачем же Троцкому потребовалось публиковать эту статью? Неужели он не мог подождать выступления Сталина на съезде и тогда уже высказать всё то, что накипело у него на душе — такого же представителя малой нации окраин — евреев, как и взятых им под защиту украинцев и армян, белорусов и грузин? Пока можно предложить только одно объяснение. Поступил так Лев Давидович для того, чтобы не дать Сталину ни малейшей возможности в последний момент вернуться к изначальной оценке национального уклона как наиболее опасного. Такую угрозу, похоже, подтверждало и принятое ПБ всего через день, 22 марта, решение о выводе Сталина из состава РВСР и замене его там никем иным, как уже проявившим себя как выразителем национального уклона Фрунзе{84}.
Кроме того, нельзя исключить и предположения, что в интересах Троцкого было ещё и желание спровоцировать своей статьёй выступление кого-нибудь из представителей национальных республик. И действительно, вскоре появились отклики — В. Квирикели и Н. Цивцивадзе, членов ЦК компарти Грузии. Снова поднявших вопрос о необходимости вхождения их республики в СССР непосредственно, а не через Закавказскую Федерацию.
Квирикели писал: «Вопросы государственного управления и устроения настолько важные и сложные вопросы, что всякое скоропалительное решение их без должной оценки и детальной разработки может породить в будущем большую путаницу, анархию и произвол как в деле устроения, так и в деле управления страной».
Объяснял же свой столь пессимистический взгляд на уже решённую задачу творимой явной несправедливостью. РСФСР входит в СССР со своими автономными республиками, а ЗСФСР — с независимыми. Повторил мысли Троцкого: «Чего они, националисты, требуют? Только лишь одного — уничтожения этих противоречивых принципов». Подчёркивал -даже если закавказские независимые и российские автономные республики войдут в Советский Союз самостоятельно, «будем иметь республику Россия, а не русскую республику», так как в РСФСР останутся автономные национальные области. Добавлял — «требование разобщённого существования по федерациям является на самом деле реакционным планом в сравнении с тем объединением, которого добиваются отдельные республики»{85}.
Того же не менее настойчиво требовал и Цивцивадзе. Только он смог ссылаться как на статью Троцкого, так и на уже опубликованные, тщательно выверенные в соответствии с жёсткими «пожеланиями» наркомвоенмора тезисы Сталина. Благодаря этому, как бы исходя именно из их позиций и выступал против Закавказской Федерации требуя прямого вхождения Грузии в СССР{86}.
Обе статьи появились в «Правде» после того, как ПБ пошло на уступку Тифлису в одном из самых принципиальных вопросов. Решением от 1 марта разрешило Грузии не только сохранить свою Красную армию, единственную в Советском Союзе национальную, но и увеличить её численность до пяти тысяч человек. Создать полноценные стрелковую дивизию, кавалерийский полк, школу командного состава и военно-морское училище{87}.
Писались и публиковались эти статьи после того, как по предложению Каменева и Куйбышева, присутствовавших на 2-м съезде компартии Грузии, ПБ санкционировало отзыв в Россию не четырёх фрондёров, а только Мдивани и Гегечкори, представлявших враждебные фракции, разрешило баллотироваться в состав ЦК КПГ раскольникам Махарадзе и Цинцадзе. Правда, как бы попутно ПБ пятью голосами против двух отвергло предложение Троцкого отозвать с Кавказа Орджоникидзе{88}.
Всё это в немалой степени осложняло и без того напряжённое политическое положение. Ведь к съезду следовало по возможности как бы подтвердить слова Зиновьева, что РКП «во второй раз завоевала самые широкие слои пролетариата». А такая работа была начата ещё 1 марта, когда ПБ создало комиссию в составе Дзержинского, Сольца и Томского для расследования путей распространения «Обращения» группы «Рабочая правда»{89}.
Двумя неделями позже последовало новое поручение ПБ. Газете «Правда» — «дать отпор враждебным партиям и платформам, в том числе и «Рабочей правде». Включить т. Бухарина в комиссию тт. Зиновьева и Яковлевой (заместитель наркома просвещения. — Ю.Ж.) и расширить заседания комиссии, поручив ей собрать материал о политических настроениях рабфаковцев (учащихся рабочих факультетов, подготовительных двухгодичных курсов для рабочих, имевших лишь начальное образование, решивших поступать в высшие учебные заведения. — Ю.Ж.) и «свердловцев» (студентов Коммунистического университета им. Свердлова, в котором обучались рабочие и крестьяне, имевшие стаж партийной и советской работы. — Ю.Ж.) и выяснить, какая работа ведётся в этом направлении соответствующими партийными организациями»{90}.
Возобновившаяся политическая борьба тем отнюдь не ограничилась. Главной же её мишенью стала не группа «Рабочая правда», а исторические противники РКП — меньшевики. За две недели до открытия съезда, 29 марта, ПБ приняло по предложению Дзержинского широкую программу действий. Она предусматривала прежде всего пропагандистскую кампанию в печати в тех районах страны, где меньшевики вели себя особенно активно — в Москве, Петрограде, на только что, в октябре 1922 года, ставшем советским, Дальнем востоке, кроме того, ГПУ получило право «в государственном масштабе», то есть по всей стране, приступить к массовым высылкам в Нарымский край (среднее течение Оби), в район Печоры и Туркестан не только меньшевиков, но и близких к ним по своим программам членов национальных партий Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз) и Поалей-Цион (Рабочие Сиона, Еврейская социал-демократическая рабочая партия), имевших сторонников в основном на Украине и в Белоруссии{91}.
Продолжилась, но в совершенно иной, «организационной», форме борьба и с осколками партии социалистов-революционеров, ещё сохранявшихся несмотря на шумный открытый процесс над членами её ЦК в июне — августе 1922 года. По инициативе Преображенского и И.С. Уншлихта — заместителя председателя ГПУ ПБ согласилось провести «конференцию низов партии эсеров»{92}. Её подготовку провели за полтора месяца и открыли 18 марта. В Москве, в 3-м доме Советов, что подчёркивало её значимость.
50 делегатов, как бы представлявших «рядовых эсеров» — 644 рабочих, 150 крестьян и 70 интеллигентов, выслушали доклады В.А. Филатова, формально выступавшего в роли организатора конференции, Бухарина и Радека. А 20 марта послушно утвердили резолюцию, сводившуюся к трём пунктам. Они же констатировали: партия социалистов-революционеров окончательно распалась; её прежние руководители, находящиеся как в эмиграции, так и в заключении, больше не имеют права говорить от их имени; все рядовые эсеры твёрдо и единодушно переходят на платформу РКП и Коминтерна{93}.
Вот только теперь, и с куда большим основанием, нежели 2 марта, Зиновьев мог заявлять: у РКП конкурентов в рабочих массах больше нет.
Тогда же, на пленуме ЦК, прошедшем 30–31 марта, руководство партии окончательно определилось с тем, что оно предложит съезду для одобрения. Прежде всего по вопросу, от которого зависела вся его будущая деятельность, но и вызвавшему в ходе дискуссии наиболее противоречивые суждения — о взаимоотношениях ПБ и хозяйственных органов.
Пленум утвердил предложение Зиновьева, отвергавшее не только замечания его недавних оппонентов — Осинского, Красина, Преображенского, некоторых иных, но и Ленина. Его предложение о непременности превалирующей роли ЦКК над ЦК и ПБ. «Съезд, — указывало постановление, принятое единогласно, — должен поручить новому ЦК принять ряд необходимых мер для улучшения работы Политбюро в области планового руководства со стороны ПБ государственными и, в частности, хозяйственными органами республики».
Такая формулировка потребовала пересмотра и тезисов Троцкого, предусматривавших, особенно в пункте 12-м, «Партийные учреждения и хозяйственные органы», относительную независимость управления государственной промышленностью, их подчинённость прежде всего Госплану, наделявшемуся законодательными правами. Вынужденному подчиниться, Троцкому пришлось наспех подгонять 12-й пункт под формулировку Зиновьева:
«Правильность и систематичность планового руководства партии должны и будут вести к всё большему уменьшению случаев непосредственного административного вмешательства партийных органов по отдельным и частным вопросам. С другой стороны, руководство партии будет обеспечено тем полнее, чем правильнее будет идти административная и хозяйственная работа государственных органов по выполнению плановых задач, выдвигаемых партией, и под её постоянным контролем».
Не удовлетворившись новым вариантом, пленум поручил Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Сталину и Рыкову вместе с Троцким окончательно отредактировать тезисы «О государственной промышленности», и лишь после того, как будут учтены все поправки, внести тезисы на утверждение ПБ и только тогда опубликовать их{94}.
12-й съезд партии открылся в полдень 17 апреля, в Андреевском зале Большого Кремлёвского дворца. Открылся политическим отчётом ЦК, впервые вместо Ленина сделанным Зиновьевым. Становившимся, благодаря тому, официальным лидером РКП. По давно устоявшейся традиции, начавшему с международного положения.
Зиновьев обрушил дежурные нападки на капиталистические страны, на социал-демократию и Второй интернационал. Тут же, для контраста, порадовал делегатов перечислением государств, признавших де-юре СССР и установивших с ним дипломатические отношения. Бегло охарактеризовал внешнюю торговлю как свидетельство всё растущего улучшения отношений с мировым сообществом. Отметил: треть советского экспорта поглощается Великобританией, ещё треть — Германией и Турцией. Объяснил: вывоз, уже давший в прошлом году 145 миллионов золотых рублей, составляют в основном лес и пиломатериалы, лён, нефть, пушнина и кожи. В наступившем году к ним прибавится благодаря большому урожаю ещё и хлеб.
Особо выделил отношения с Германией. Ведь она и СССР «как нельзя лучше дополняют друг друга». И намекая на близкую победу пролетарской революции в Германии, добавил: «Теперь, по понятным причинам.., мы добьёмся большей смычки, которая будет иметь всемирно-историческое значение».
Потом перешёл к экономике. В который раз повторил, ссылаясь на Ленина: «НЭП был и остаётся системой государственного капитализма, проводимой, прежде всего, для того, чтобы установить смычку между пролетариатом и крестьянством». И перешёл к характеристике отраслей народного хозяйства. Предвосхищая содержание доклада Троцкого, вынужден был констатировать всё ещё сохранявшееся трудное положение. По сравнению с довоенным, 1913, годом, сказал Зиновьев, в стране собрано только три четверти урожая, произведена четверть промышленной продукции, внешняя торговля дала 14% прежней, производительность труда составляет 60%, заработная плата — 50%.
Тем не менее оптимистически подвёл итоги, уже сделанные в статье «Наши задачи». «Нужно, — сказал Зиновьев, — не иметь никакого ощущения России, чтобы не видеть, что она выздоравливает, что она всё же могучая страна, что она становится на ноги, что мы через самые трудные времена как будто перешли». Но подтвердил свои слова весьма своеобразными показателями. Не в абсолютных цифрах, а сопоставлением данных по двум кварталам, апреля — июня и октября — декабря 1922 года. В них и обнаружил столь требуемый в докладе рост: выплавка чугуна увеличилась на 39%, стали — на 29%, прокат — на 22%. Однако Зиновьев ушёл от наиболее существенного. От оценки: так, много сделано или мало? Каковы вообще реальные возможности промышленности в ближайшие годы, на какие показатели следует ориентироваться, должно ли государство помогать ей, а если и должно, то как?
Вполне возможно, Зиновьев приберёг и эти вопросы, и ответы на них для Троцкого, для его доклада. Но почему-то решил загодя поставить под сомнение приведённые цифры. «В наших официальных отчётах, — пояснил он, — откуда я заимствую все эти данные, слишком много официального оптимизма». Да ещё уточнил: всё это, по выражению Ленина, «комвраньё», то есть коммунистическое враньё. Запутал тем и делегатов, слушавших его, и будущих читателей доклада в газетах.
Столь же поверхностно подошел Зиновьев и к проблемам сельского хозяйства. Свёл их к проведению землеустройства, которое, как оказалось, завершилось — через пять лет после принятия декрета о земле! — только в 44 губерниях из 97, существовавших в тот год в СССР, свёл к оценке величины возможного в наступившем году продналога. К необходимости срочно поднять цены на хлеб, которые с неимоверным трудом только что искусственно понизили. А ещё — и к… национальному вопросу.
Зиновьев заметил, что тот «не имеет большого значения для Великороссии, но он имеет громадное значение для крестьянского населения на Украине и в целом ряде других союзных республик». Потому и выдвинул, явно следуя за Троцким, лозунг: «Ни малейших уступок великодержавной точке зрения… Мы должны активно помогать тем нациям, которые до сих пор были угнетёнными и загнанными». Правда, не пояснил, что же означает «помогать», в чём же должна заключаться такая «помощь», кому её следует оказывать — крестьянам или народам.
Практически обошёл Зиновьев вопросы финансовой политики, ключевые для экономики. Более чем актуальные из-за того, что реформа, проводимая Сокольниковым, пока не дала положительных результатов. Докладчик ограничился признанием и без него очевидного: для наполнения бюджета следует использовать не эмиссию, хотя и несколько снизившуюся за последнее время, а налоги.
Получалось так, что весьма своеобразный, даже уклончивый подход к наиважнейшим проблемам народного хозяйства вёл к одному. К оправданию любым способом избранного X съездом партии курса. К продолжению НЭПа, хотя тот не оправдал возлагавшихся на него надежд. Так и не вывел страну из затяжного кризиса. Не привёл к стабилизации, вслед за которой должен был последовать бурный рост.
И чтобы уговорить делегатов согласиться с ним, Зиновьеву пришлось прибегнуть к словесной эквилибристике.
«Надо, — объяснил он, — различать термины «НЭП» и «новая экономическая политика». Вы, вероятно, сами ловите себя, когда говорите «НЭП», что вам рисуется нэпман и его неприятные черты… Мы НЭП смешиваем с нэпманами, а это совсем не так. Поэтому нам будет лучше, может быть, условиться говорить вместо НЭПа — новая экономическая политика. Это звучит серьёзнее, лучше. И я думаю, что новая экономическая политика доказала свою правоту, и нам остаётся её развивать и уточнять».
Но напрашивавшихся объяснений — как развивать, как же уточнять, так и не последовало.
Зато не обошёл Зиновьев завуалированного спора с Троцким, видевшим панацею от всех бед и неудач экономики только в плане. Надо, растолковывал докладчик, «самым решительным образом отвергнуть те соображения, которые исходят из желания… чтобы было больше “по плану”… Мы часто увлекаемся новой брошенной мыслью. Как бы не случилось того же с “планом”. У нас всё преувеличивают».
Закончил же выступление Зиновьев категорически, безапелляционно, вернувшись к своему главному тезису; «Партия будет ещё больше руководить. Нельзя сказать, что наступило время, когда нужно отказаться от руководства партии в хозяйстве. Напротив, организованное и планомерное вмешательство партии одно только приведёт к той цели, которая перед нами стоит»{95}.
В целом доклад Зиновьева доказывал, что пока ничего в народном хозяйстве изменить нельзя. А потому следует стараться ни в коем случае не нарушать весьма зыбкое равновесие и ожидать победы революции в Германии. В той стране, с которой предстоит добиться «большей смычки», имеющей «всемирно-историческое значение».
Иначе, более коротко, просто, ясно изложил своё решение непростой задачи Сталин. Выступая на совершенно другую тему, с организационным отчётом ЦК, всё же позволил себе впервые вынести на публику собственные суждения по экономике. Сознательно ушёл от обсуждения того, следует ли сохранять руководство партии хозяйственными органами и какой должна быть роль Госплана, Остановился, собственно, на управлении промышленностью.
«Вопрос стоит так, — сказал Сталин. — Либо мы хозаппараты улучшим, сократим их состав, упростим их, удешевим, укомплектовав их составом, близким нашей партии по духу, и тогда мы добьёмся того, для чего мы ввели так называемый НЭП, то есть промышленность будет вырабатывать максимум фабрикатов для того, чтобы снабжать деревню, получать необходимые продукты, и таким образом мы установим смычку экономики крестьянства с экономикой промышленности. Либо мы этого не добьёмся и будет крах».
Столь открыто поддержав Красина в его споре с Зиновьевым, только тем Сталин не ограничился. Несколькими минутами позже не побоялся демонстративно отметить, что и он сам, и подконтрольный ему учётно-распрёделительный отдел ЦК (его возглавлял Л.М. Коганович), являвшийся фактически отделом кадров для всей страны, действуют именно в таком направлении. Их совершенно не смущает, что из примерно 1300 директоров фабрик и заводов, шахт и рудников партийными являются лишь 29%.
Сказал Сталин и о давно витавшем в воздухе, но редко произносимом вслух: «Либо самый государственный аппарат, налоговый аппарат будут упрощены, сокращены, из них будут изгнаны воры и мошенники, и тогда нам придётся брать с крестьян меньше, чем теперь, и тогда народное хозяйство выдержит, либо этот аппарат превратится в самоцель.., и всё, что берётся у крестьянства, придётся тратить на содержание самого аппарата, и тогда — политический крах».
Завершая выступление, Сталин не побоялся сказать и о явно противоречащем предложению Ленина срочно выдвинуть несколько десятков простых рабочих и крестьян в ЦК, ЦКК для руководства партией и, следовательно, всем Советским Союзом. «Гораздо легче, — иронично заметил он, — завоевать ту или другую страну при помощи кавалерии товарища Будённого, чем выковать двух-трёх руководителей из низов, могущих в будущем действительно стать руководителями страны»{96}.
Разные взгляды, разные предложения двух основных докладчиков послужили сигналом для возобновления той дискуссии, которая кипела полтора месяца на полосах «Правды». Первым ринулся в бой секретарь Сибирского бюро ЦК С.В. Косиор. Но не для поддержки Зиновьева или Сталина. Обрушился на обоих.
«Руководящая группа Центрального комитета, — не побоялся сказать он, — в своей организационной политике в значительной степени проводит групповую политику. Политику, которая, по моему мнению, сплошь и рядом не совпадает с интересами партии». Она «проявляется в той организационной форме, в которой у нас происходит подбор и использование ответственных работников для советской и партийной работы. Десятки наших товарищей стоят вне партийной и советской работы».
Могло поначалу показаться — Косиор защищает партбюрократию. Всю. Но следующие слова оказались важным разъяснением. «Эти товарищи, — продолжал Косиор, — стоят вне этой работы… потому, что в различное время и по различным поводам они участвовали в тех или иных группировках, что они принимали участие в дискуссиях против официальной линии, которая проводилась Центральным комитетом». Не ограничился общей оценкой, но и привёл пример: «После XI партсъезда почти все руководители партийной организации Урала, целый ряд руководителей парторганизаций Питера были сняты и переброшены в другие места».
Наконец, сказал Косиор и главное: резолюция X съезда, запретившая фракции, «сейчас превратилась чуть ли не в систему управления нашей партии… Если эта резолюция будет истолковываться так, что всякое коллективное мнение трёх-шести членов партии возводится во фракцию и подвергается этому самому закону, вполне понятно, что никакой активности, никакого коллективного опыта мы развить не сможем»{97}.
Косиора поддержал Ю.Х. Лутовинов, председатель профсоюза работников связи, член президиума ВЦСПС. Не постеснялся направить свой гнев прямо против Зиновьева.
«Товарищ Зиновьев говорил, — заявил Лутовинов, — что партия стала здоровее, всякие группировки исчезли бесследно. Так ли это, товарищи? Так ли это на местах и в центре? Я знаю, что группировки существуют — об этом свидетельствовал в своём докладе и товарищ Зиновьев».
Как доказательство, помянул «анонимную платформу, которая неизвестно кем написана», и программу группы «Рабочая правда». И сделал неутешительный вывод:
«Поскольку существуют все эти группировки, поскольку существуют все эти платформы, очевидно, основания для этого имеются. Если появляются всякого рода анонимные тезисы, если анонимам приходится издавать какие-то платформы, то это лишь потому, что в нашей РКП не существует возможности нормальным путем высказать свои соображения, точки зрения по тем или иным вопросам… Выходит, не вся партия, а только лишь Политбюро является непогрешимым папой — всё, что я делаю, я делаю правильно, не смей возражать!» На том Лутовинов не остановился, перешёл к экономике:
«Если Политбюро, — заявил он, — где находятся лишь два человека, активно принимающих участие в хозяйственной жизни страны (имелись в виду заместители председателя СНК СССР Каменев и Рыков. — Ю.Ж.), практически разрешает от мала до велика все вопросы хозяйственной жизни, то, конечно, если бы Политбюро было и десяти пядей во лбу, безусловно, оно не смогло бы совершенно правильно, безошибочно разрешать эти вопросы».
Вывод же Лутовинов предложил отнюдь не оригинальный. Повторил уже сделанный Осинским: «Пока мы не соединим политической работы нашей партии с чисто хозяйственной, то есть персонально не соединим таких членов Политбюро, которые работают не только в политической области, но и в области хозяйства, положение будет ненормальным»{98}.
Не смог не ввязаться в дискуссию Красин. Начал, как и Зиновьев, с вопросов внешней политики. Однако её задачи сформулировал парадоксально. Указал: они заключаются, «во-первых, в развязывании мировой революции». Но так как, пояснил нарком «у нас нет чудодейственных средств, чтобы развязать её», значит, «действенным способом развязывания мировой революции и помощи ей является, по-моему, укрепление советского государства, рабоче-крестьянского государства как главной опоры этой мировой революции».
Что же следует для того сделать, в чём конкретно заключаются задачи внешней политики СССР? — «Во-вторых, в том, что бы добиться максимальных условий, обеспечивающих мир, то есть признание де-юре». Всё? Опять же нет. Красин не только первым напомнил о самом важном — об источниках финансирования восстановления и подъёма экономики, но и указал их: «получение экономической помощи» из-за рубежа — «займов, кредитов».
«Если мы, — развивал Красин свою мысль, — наладим минимально производство, обеспечим возможность содержания хоть небольшой, но хорошей Красной армии (явный реверанс Троцкому. — Ю.Ж.).., это будет лучшим содействием развитию мировой революции, чем сотни великолепных резолюций (теперь уже колкость в адрес Зиновьева.— Ю.Ж.)».
Красин настойчиво продолжал убеждать съезд в своей правоте: «Главная цель нашей внешней политики есть получение кредитов, которые нам нужны для восстановления крестьянского хозяйства, для транспорта, для промышленности и для стабилизации рубля». Сам выразил сомнения в возможности предлагаемого — «но не утопия, не наивность ли ждать от наших капиталистических врагов какой-то помощи?». Сам же и развеял их. «В целом ряде наших торговых сделок внешней торговой политики мы прошибли целый ряд блокад — блокаду золотую, лесную, нефтяную и так далее».
Предвидя неизбежные опасения и возражения, продолжил пояснение. Основа займов и кредитов «должна быть такова: никаких принципиальных уступок, никаких уступок в области суверенитета, в области территории, никаких уступок в области отказа от нашего законодательства. Но это — уже завоёванные позиции. И в Генуе, и Гааге эта позиция Советской России была закреплена. Поэтому я отметаю заранее всякие упрёки в том, будто советую какую-то кабалу».
Вновь, как и в опубликованной «Правдой» статье, бросил нелицеприятный упрёк руководству партии. «Эту задачу, — с горечью заметил Красин, — ЦК не ставил никогда. Он никогда не ставил задачу выяснить, сколько мы в один год теряем в золотых рублях оттого, что наше хозяйство сейчас разрушено по сравнению с 1913 годом.
Приблизительная цифра этого ежегодного убытка — 8 миллиардов золотых рублей!»{99}.
Выступивший следующим, Осинский ничего не добавил к своим недавним предложениям. Только теперь не просто повторил их, а напал на Зиновьева, как на человека, не желающего к ним прислушаться, «Никакие конституции и писания на бумаге, — утверждал Осинский, — не помогут в смысле установления правильного разделения труда и в определении того, кто что должен делать. Что принадлежит Политбюро, что — Совнаркому… Я бы сказал даже против Зиновьева, что и эта формула неверна.
Формула правильная, и это может быть неожиданно для тех, кто подготовлен канонадой товарища Зиновьева, с моей точки зрения такова: вся власть партии… Вопрос… сводится не к формулам о разделении труда… Суть предложения — о составе и объёме органов и о персональной их связи», от чего «Зиновьев и Каменев уклоняются».
Перейдя на личности, Осинский отверг обвинение в причастности к анонимной платформе. Отверг и обвинение в намерении совершить эдакий государственный переворот. «Зиновьев, — заметил Осинский, — старается привязать меня к неумному предложению об устранении из Центрального комитета Зиновьева, Каменева, Сталина». Тем открыто назвал членов узкого руководства, «тройки», существовавшей более полугода. Счёл необходимым тут же положительно отозваться о Сталине и Каменеве, как о людях, «бросаться» коими нельзя. Ну, а Зиновьева причислил к тем «партийным работникам, которые превращаются в генералов». И ещё раз выразил признательность Сталину за то, что «он хочет концентрировать в ЦК людей самостоятельных»{100}.
Критиков поспешил сменить Радек. Заклеймил Лутовинова за понимание появления брошюры бывшего представителя «рабочей оппозиции» Мясникова, что тот не делал, за одобрение платформы «Рабочей правды», анонимного обращения. Раскритиковал Красина за предложение использовать иностранные кредиты как единственный и своевременный способ выйти из разрухи. И попытался изменить настроения делегатов, навязчиво заявив: «В ЦК не было ни одного товарища, который — это касается политической линии — не был бы вполне согласен с товарищем Зиновьевым»{101}. Тем как бы подсказал — если ЦК поддерживает Зиновьева, то и съезду следует сделать то же.
А вечером следующего дня чаши весов настроений делегатов вполне могли заколебаться вновь. После выступления Преображенского. Мягко, но решительно высказавшегося против отдельных положений доклада Зиновьева.
«В той же части, — корректно выразился Преображенский, — где он касался хозяйства и анализа новой экономической политики, его нельзя признать удовлетворительным. Я думаю, что вы и сами это почувствовали. Мы, товарищи, все читали брошюру товарища Ленина о продналоге… Но с тех пор, как писалась эта брошюра, прошло два года. За эти два года река жизни текла вперёд, и за это время произошло много нового в нашей экономике. Много такого нового, что завтра отразится в нашей политике».
Далее последовало развитие такого взгляда: «Мы не имеем ни одной принципиальной резолюции по вопросу о НЭПе, которая касалась бы вопроса о переходе от капитализма к социализму в такой крестьянской стране, как Россия». «Я вносил в ЦК, — пояснял Преображенский причину своего выступления, — за три месяца до съезда предложение назначить специальную комиссию к настоящему съезду и подработать этот вопрос. Это предложение, к сожалению, не было принято ЦК. Мы не имеем ни одной принципиальной резолюции, которая освещала бы этот вопрос».
Исходя из такого положения в области теории, логично перешёл к «отношению партии к хозяйственным органам». Для начала сформулировал дилемму: что лучше — предложения профессионала Красина или дилетантские суждения Зиновьева. Сам же и сделал выбор, вызвавший аплодисменты в зале. «Я, — сказал он, — ни минуты не колеблясь, предпочту не особенно компетентное вмешательство товарища Зиновьева в хозяйственные вопросы и буду против того, чтобы товарищ Красин подвергал нас опасности».
Чем же привлекла Преображенского, думающего о будущем, политика Зиновьева, оставшаяся в двухлетнем прошлом? Только тем, что «политические вопросы в основном, я считаю, решались и будут решаться ЦК правильно». Подсластив горькую пилюлю, Преображенский продолжил: «Нельзя ли нам так устроиться, чтобы по части хозяйственного руководства дело обстояло несколько благополучнее, чем теперь? Сказать, что теперь дело обстоит прекрасно, я по совести не могу. При всём желании политически поддержать товарища Зиновьева в основном, в этом вопросе, где дело касается компетентного или некомпетентного вмешательства.., я этого сделать не могу».
И пояснил причины расхождения двумя опасностями, которыми угрожает НЭП, но о которых Зиновьев не обмолвился. Первая, по мнению Преображенского, заключалась в построении государственного хозяйства «на базе буржуазного производства, которое по размерам своей продукции в пять раз превосходит государственное хозяйство». А вторая — «наше хозяйство вынуждено конкурировать с частным хозяйством и считаться с законами этой конкуренции».
К каким же выводам привёл Преображенского учёт таких опасностей? Да, в общем, ни к каким. Предложил он съезду только то, о чём уже писал, правда, на этот раз более пространно. «Для того, разъяснял он, — чтобы не усиливать антипартийных тенденций среди хозяйственников и не упускать из своих рук постепенно руководство хозяйством, ЦК должен пойти навстречу, чтобы по важным вопросам, требующим знания, решали или голосовали люди понимающие… Необходимо при ЦК организовать целый ряд постоянных комиссий»{102}.
Завершая дискуссию, подводя её итоги, выступил Каменев. Признал: ожидал обвинений в некомпетентности Политбюро со стороны Красина. Без анализа, разбора просто отверг все предложения и Красина, и Осинского, и Лутовинова, и, не называя по фамилии, Преображенского. Почему? «Да потому, что в этом Политбюро сосредоточен в данный момент, на данный период времени политический мандат рабочего класса». Ещё добавил откровенно схоластическое — «Красин одно забыл. Всё на производство, говорит он. Однако он ошибается, не умея вложить в этот лозунг классового содержания… Тот, кто требует разделения функций советского аппарата и партии, хочет нам навязать такое же разделение властей, какое есть в других (капиталистических. — Ю.Ж.) государствах». Вот и вся мотивировка.
Потому и не было ничего удивительного в том, что съезд одобрил предложенную ему резолюцию по отчёту ЦК. Документ многостраничный, суть которого сводилась к трём фразам: «XII съезд всецело одобряет политическую и организационную линию ЦК, обеспечившую партии и за этот год серьёзные успехи». «Сельское хозяйство ещё надолго останется основой хозяйства Советской страны», а экспорт хлеба «поможет быстрее поставить на ноги тяжёлую индустрию».
Разумеется, включила резолюция и категорический запрет на любую внутрипартийную критику: «XII съезд… возобновляет поручение, данное ЦК на XI съезде в связи с бывшей группой «Рабочая оппозиция», и распространяет его на всякого другого, кто будет колебать единство партии в настоящий решающий период революции»{103}.
Так загодя были предопределены рамки доклада Троцкого «О государственной промышленности». Потому, как, впрочем, и в тезисах, утверждённых пленумом ЦК, наркомвоенмор смог обойти вопросы собственно промышленности. Не давать скрупулёзной характеристики её состояния по отраслям, отдельным крупнейшим предприятиям. Сосредоточил всё своё внимание на общих, чисто экономических проблемах.
Начал Троцкий трехчасовую речь с рассуждения о неизбежности НЭПа как для СССР, так и для других стран, в которых победит пролетарская революция. Бездоказательно признал — да, он неизбежен повсюду с одной лишь особенностью — «чем культурнее, чем образованнее страна, тем более сокращенный учебник ей понадобится». Развил мысли, высказанные Лениным на предыдущем съезде и Зиновьевым в только что прочитанном докладе. Вслед за ними задал риторический вопрос: «За два года новой экономической политики разрешили ли, приблизились ли к разрешению тех задач, во имя которых мы рыночного дьявола вызвали на свет?».
Не довольствуясь столь общей, по его мнению, формулировкой, разделил задачу НЭПа на две. На первую — «подтолкнуть вверх производительные силы страны» — с дежурным оптимизмом ответил положительно. Правда, для доказательства того использовал не абсолютные цифры, а цены довоенного времени. Выяснил, что рост наблюдается только при сравнении показателей за 1921 и 1922 годы. Сопоставление же 1922 года с 1913 оказалось печальным. Объём производства советской промышленности составил всего треть от довоенного. Ну, а о его соотношении с уровнем, достигнутым в минувшем году развитыми странами мира, Троцкий просто умолчал. Тем не менее решительно заявил: «Не дать стране погибнуть.., вот эту свою задачу новая экономическая политики, несомненно, стала серьёзно разрешать».
При ответе на второй собственный вопрос — «сумели ли» мы производительные силы страны «направить по возможности в русло рабочего государства, на социалистический путь?» оптимизм Троцкого поубавился. Ему пришлось признать, что кустарное, то есть частное производство, дало продукции всего в два раза меньше, нежели государственное. Пояснил — последнее работало в убыток. Существовало за счёт не прибыли, которую следует считать главным показателем успешности, а бюджета, вернее за счёт сельского хозяйства. Повторил тем одно из положений уже принятой резолюции.
Сложившееся положение Троцкий образно назвал «ножницами цен». Расхождением между завышенной в два с половиной раза рыночной стоимостью промышленной продукции, шедшей в деревню, и заниженной в два раза сельскохозяйственной. Предложил и выход из опасной, критической ситуации, ведшей к ликвидации смычки.
Прежде всего в наращивании экспорта хлеба, позволяющего и поднять цены на продукцию деревни, и закупить за рубежом (а не производить самим! — Ю.Ж.) необходимые сельскохозяйственные машины, предметы широкого потребления. Параллельно с этим следовало незамедлительно отказаться от «нерациональной организации» промышленности. Провести её «концентрацию» — закрыть убыточные предприятия, смело идя на массовые увольнения рабочих; сократить накладные расходы, отказавшись от затрат на культурно-просветительную деятельность, шефство; наладить строгую отчётность — «для того, чтобы не воровали», непременно дополнив её правильной калькуляцией.
Но и такие меры, продолжал Троцкий, могут помочь восстановить промышленность лишь при одном условии. «Если бы мы не вырабатывали хозяйственного плана, — пояснил он, — проверяя его, регулируя его и перерабатывая его в процессе исполнения, то наш транспорт, наша тяжёлая промышленность пошли бы на слом». Чтобы усилить впечатление от сказанного, добавил: «наши кризисы» (1921 года, сбыта; 1922 года, сырья. — Ю.Ж.) выросли «из недостаточности или неправильности планового подхода».
Только затем повторил то, о чём писал в августе 1921 года, августе 1922 и январе 1923, что сумел отстоять в тезисах.
«Вопрос о планировании, — чётко указал Троцкий, — есть, по существу, вопрос о руководстве». Посчитав, что всех, наконец, убедил в своей правоте, чуть ли не дословно процитировал свою записку в ПБ от 15 января: «Мы, товарищи, пришли к необходимости иметь особый плановый орган или, как он называется в тезисах ЦК, главный штаб нашего хозяйства». В записке говорилось: «Для аналогии скажу, что Госплан будет играть роль штаба, а СТО — Реввоенсовета».
Не преминул докладчик отметить необходимость «дальнейшего развития и укрепления Госплана.., согласованности работ СТО и Госплана».
Новации Троцкого на том не закончились. Он снова вернулся к необходимости добиваться от промышленности прибыли, но не только ради подтверждения её успешности. Неожиданно для всех сказал то, о чем и речи не было в тезисах:
«Нашей партии нужна высококонцентрированная воля, направленная на… обогащение нашей страны. Мы собираемся проходить через стадию первоначального социалистического накопления… Лозунг сбережения, экономии копейки к копейке, пятачка к пятачку мы сейчас бросаем нашей партии и всей стране как лозунг хозяйственного спасения и культурного возрождения».
Произнеся столь странные не только для делегатов съезда, но и членов ЦК фразы, Троцкий не растолковал их, не обосновал. Просто закончил доклад с обычным для него пафосом профессионального оратора. «Несмотря на нашу жалкую, постыдную сегодняшнюю бедность и неумелость, — воскликнул он, — запряжёмся все, как один, и страну нашу из нищеты, из рабства выведем, и капиталу не сдадим!»{104}.
Доклад Троцкого вызвал куда большую негативную реакцию, нежели Зиновьева. Достаточно сказать, что из пятнадцати делегатов, выступивших в прениях, только трое — заместитель председателя ВСНХ РСФСР И.Т. Смилга, председатель правления Центрального Союза потребительских обществ (Центросоюза) РСФСР Л.М. Хинчук да Раковский поддержали, хотя и не безоговорочно, наркомвоенмора. Остальные, комментируя доклад, говорили о том, что именно по незнанию, некомпетенции Троцкий либо упустил, либо истолковал неверно.
П.А. Богданов, председатель президиума ВСНХ СССР, — «Исходя из тяжёлого положения нашей основной промышленности и недостатка капиталов, для того, чтобы поднять на должную высоту её оборудование, усилить капитальные сооружения (как бурение в Баку, котловое хозяйство в Донбассе) и так далее, нам приходится говорить об иностранном капитале, о котором товарищ Троцкий не сказал в своём докладе. Поэтому… мы говорим о необходимости делового оживления в области привлечения иностранного капитала в те области (промышленности. — Ю.Ж.), которые нами предназначены».
Л.А.Андреев, член президиума ВЦСПС, — «Загрузка наших предприятий равна только 30%. А что это значит? Это означает увеличение себестоимости, увеличение расходов топлива на единицу изготовляемых изделий. Мы знаем, что мы тратим сейчас топлива на 69% больше, чем в довоенное время… Наша промышленность имеет уменьшение квалифицированных рабочих до 20%».
В.Я. Чубарь, управляющий каменноугольной промышленностью Донбасса, — «Мы не можем отказаться от поддержки крупнейших шахт, мы не можем консервировать их как можно консервировать крупные заводы, как текстильные фабрики, так как, не находясь в состоянии эксплуатации, горные предприятия разрушаются в силу естественных условий».
Г.И. Ломов (Оппоков), член Уральского бюро ЦК РКП, председатель Уральского экономсовета (местного органа ВСНХ, проводящего в жизнь экономическую политику), — «Как можно построить какую-нибудь калькуляцию более или менее правильно, когда у нас нет твёрдых директив, какую счётную единицу ставить в основу калькуляции. Вначале предложили исходить из эквивалента — золотой рубль равен двумстам, но почему — неизвестно. Затем новая директива — перейти к довоенному рублю. Вся отчётность насмарку».
М.К. Владимиров, замнаркома финансов СССР — нарком финансов РСФСР, — «Положение вещей даже ещё несколько тяжелее, чем охарактеризовал товарищ Троцкий… ВСНХ только на 10% повышает программу будущего года, но промышленность выходит с дефицитом примерно в 220 миллионов рублей. Фактически он гораздо больше
У страны нет возможности содержать такой государственный аппарат и такую государственную промышленность. Мы можем содержать только в том случае, если расходы государства сократим на одну треть».
Л.Б. Красин — «Товарищ Троцкий в своём докладе… до такой степени как-то подпал под влияние идеи действительно грандиозного значения — идеи плана, планового хозяйства, что в своих выводах совершенно упустил из виду кардинальное значение тех самых материальных факторов, которые он сам в цифрах с такой наглядностью здесь изложил. Это есть существеннейший недостаток доклада Льва Давидовича…
Путём только экономного собирания крох, путём только экономии мы нашу крупную промышленность возродить не сможем. Проблема привлечения внешнего капитала для промышленности, проблема, финансирования — это есть проблема, от которой вы не отвертитесь».
М.Н. Лядов (Мандельштам), заместитель председателя правления Нефтесиндиката, — «Всю нашу промышленность» надо «разделить на две части. Одна часть — это вся тяжёлая индустрия, вся индустрия, которая обслуживает, главным образом, нужды самого государства, должна остаться на государственном снабжении. Она не может сейчас быть прибыльной, она не может давать доходы, она только накапливает основной капитал, и в этом отношении нельзя жалеть никаких затрат».
В.П. Ногин, председатель правления Всероссийского текстильного синдиката, — «Товарищ Троцкий.., рисуя соотношение между ценами на предметы промышленности и сельского хозяйства, указал расходящиеся линии. Получилось такое впечатление, что это происходит по вине промышленности… Почему хлеб так низко упал в цене в этом году? Не потому, что мы были принуждены поднимать свои цены, а потому, что хлеб после голодного года появился на рынке в таком количестве, которое и создало низкие цены в то время, как основной, главный покупатель, всегда покупающий на рынке хлеб, был снабжён наркомпродом из продналога, а экспорта не было»{105}.
Весьма показательно, что никто из участников дискуссии не вспомнил об обещанной Зиновьевым скорой победе пролетарской революции в Европе, которая и избавит страну от всех её экономических проблем. Никто, кроме Смилги, не вспомнил о роли Госплана как штаба промышленности, а на «первоначальное социалистическое накопление» обратил внимание лишь Красин. Видимо, подобные теоретические абстракции никого не взволновали, не заинтересовали. И всё же Троцкий в заключительном слове вернулся именно к проблеме судьбы Госплана. А ради того, чтобы добиться поддержки такой реформы, даже поспешил согласиться с критиками в наиболее существенном для них.
«В тяжёлую промышленность, — заверил докладчик, — мы будем вкладывать ещё больше средств… Новая эпоха нашей промышленности начнётся тогда, когда доходы промышленности плюс прибавка из бюджета будут равняться расходам промышленности»{106}. Признал Троцкий, но только до некоторой степени, правоту и Красина, не исключив в принципе иностранные займы. Только благодаря тому и добился одобрения проекта резолюции, выгодного для него. Резолюции, признавшей, во-первых, основной тезис Зиновьева:
«Сельское хозяйство, несмотря на то, что оно всё ещё находится у нас на низком техническом уровне, имеет первенствующее значение для всей экономики». Такой период «определится ходом развития за пределами России, то есть прежде всего ходом революции на Западе и Востоке… Возрождение государственной промышленности при общей хозяйственной структуре нашей страны будет, по необходимости, находиться в теснейшей зависимости от развития сельского хозяйства».
Резолюции, во-вторых, признавшей домогательства Троцкого: «Основное планирование промышленности не может быть достигнуто внутри самой промышленности.., а должно составлять задачу особого планового органа, стоящего над организацией промышленности и связывающего эту последнюю с финансами, транспортом и прочее. Таким органом является по положению своему Госплан.
Необходимо, однако, придать Госплану более определённое положение, более твёрдую организацию, более ясные и бесспорные права, а особенно — обязанности. Должно быть установлено в качестве незыблемого начала, что ни один общегосударственный хозяйственный вопрос не проводится в высших органах республики помимо Госплана»{107}.