Глава седьмая
Глава седьмая
17 января 1925 года Зиновьев и Каменев праздновали победу. Их давний противник наконец-то был повержен, избавив их от страшного призрака бонапартистского переворота, пугавшего с прошлой дискуссии.
О происшедшем поспешили сообщить всей стране. Уже 20 января «Правда», хотя и не на первой, а на третьей полосе, уведомила читателей о состоявшемся пленуме ЦК. Уведомила весьма своеобразно, рассказав о рассмотрении лишь первого пункта повестки дня. Поместила письмо Троцкого, в котором тот только оправдывался, чем и демонстрировал собственную слабость, не предлагал, как прежде, каких-либо новых идей, шедших вразрез с курсом руководящей группы. А рядом следовало полное постановление пленума. Весьма пространное из-за преамбулы, излагавшей все прегрешения Троцкого начиная с дореволюционной поры. О принципиальных расхождениях с Лениным, отстаивании меньшевизма задолго до Октября. О неверной позиции, занятой во время переговоров в Бресте с представителями Германии и Австро-Венгрии. Об ошибках, допущенных в ходе дискуссии о профсоюзах. Словом, обо всех тех прегрешениях Троцкого, которые для партии навсегда стали обвинительным приговором троцкизму.
Сразу же последовали и кадровые перестановки — удаление с важных постов любимцев теперь уже бывшего наркомвоенмора. «В тот же день новым председателем Реввоенсовета СССР и наркомом по военным и морским делам стал М.В. Фрунзе, а его замом — И.С. Уншлихт, в недавнем прошлом — зампред ОГПУ. С.С. Каменев, прозябавший на должности инспектора армии, был назначен начальником Штаба РККА. Командующим самым крупным по численности Украинским военным округом утвердили И.Э. Якира, а Западным, наиболее важным, — М.Н. Тухачевкого, незадолго перед тем снятого с этой должности по настоянию Троцкого.
Возглавлявшего войска Западного военного округа А.Ж. Корка отправили в Закавказье командовать всего лишь Отдельной кавказской армией (ОКА). Ещё одного протеже Троцкого, Р.И. Эйдемана, командующего войсками Сибирского военного округа, понизили до должности начальника Военной академии, а на его место утвердили М.М. Лашевича, давнего сторонника Зиновьева, сохранив за ним и прежнюю должность председателя Сибирского ревкома. Н.Н. Муралова, верного сподвижника Троцкого ещё с 1918 года, сняли с командования Северо-Кавказским военным округом, направив начальником военно-морской инспекции (что он понимал во флотских делах?). Его же должность получил И.П. Уборевич, до того — командующий малозначащим Уральским военным округом. Наконец, начальником ВВС РККА вместо снятого ещё одного «троцкиста», А.П. Розенгольца, назначили Е.Н. Баранова.
И всё же победа Зиновьева оказалась пирровой. Ему пришлось не только смириться с волей остальных членов руководящей группы сохранить Троцкого, пусть и условно, в ЦК и ПБ, но ещё на пленуме отказаться от своей прежней стратегии — упование только на мировую революцию. Признать, что никакой революционной ситуации ни в Европе вообще, ни в Германии в частности пока нет и она не предвидится в ближайшее время. Следовательно, придётся «строить социализм», вернее, поднимать экономику страны, своими силами.
Выступая на пленуме чуть ли не последним — чтобы не выпячивать кардинальную смену курса партии, Зиновьев под сурдинкой объяснил причины новых задач, вставших перед СССР.
«Можно было бы, — сказал он, впервые делая упор не на революции на Западе, а на возможности нападения капиталистических стран, — сформулировать такой закон: по мере роста советского хозяйства в нашей стране, упрочения первой советской республики и усиления влияния Коминтерна, приближается момент, когда международная буржуазия получит новый импульс, новый мотив для войны. На это требуется определённый промежуток времени… А при нынешнем положении мы должны держать курс на затяжку, на большую осторожность, на то, чтобы получить более широкий (коминтерновский. — Ю.Ж.) фронт»{449}.
Вряд ли кто-нибудь, если бы задумался, смог бы понять странную логику такой мотивации. Почему империалистические страны пока СССР слаб, не желают нападать на него, а развяжут войну лишь тогда, когда он восстановит свою промышленность, укрепит обороноспособность? Но другого объяснения скрытного отказа от подталкивания мировой революции измыслить Зиновьев пока не смог.
Зато на утреннем заседании 18 января, сразу же после осуждения Троцкого, в докладе Сокольникова о бюджете на 1924/25 год, рассматриваемом с обычным значительным опозданием, всё оказалось безупречным. Понятным, вполне обоснованным, даже вселявшем уверенность в будущее.
Всего три месяца назад нарком финансов предлагал, и предлагал предельно осторожно, ненавязчиво, наполнить бюджет страны поднятием «всего лишь» на 10° крепость неких «наливок и настоек». Причём тут же оговорился — «это, конечно, не следует смешивать с вопросом о водке, который здесь исключается». Теперь же говорил об использовании опыта финансовой реформы Витте твёрдо, без обиняков.
«Во-первых, — заявил он как о вполне решённом, — имеет место увеличение, по новому источнику дохода, на 10° крепость знаменитой “русской горькой” (выделено мной. — Ю.Ж.) и других (алкогольных напитков. — Ю.Ж), которые теперь распределяются, серьезное увеличение государственного бюджета». Правда, поспешил на всякий случай успокоить участников пленума. «Всё производство спирта, — добавил он, — в этом году может составить всего около 4% довоенного».
Сокольников не кривил душой. Говорил правду. В России за 1913 год, предшествовавший введению сухого закона, было произведено 17,1 млн. гектолитров 40-градусного спирта, а в 1924/25, чего ещё никто не мог знать — 950 тысяч гектолитров, то есть 5,5% от довоенного уровня. И все же нарком уточнил: «Во всяком случае, то обстоятельство, что по этой статье могут быть довольно крупные поступления, вообще страхующие нас от недобора по некоторым другим поступлениям, и даёт нам возможность более уверенно планировать государственный бюджет на год вперёд»{450}.
Чуть позже поспешил раскрыть появившиеся выгоды. «Нам, несомненно, придётся при росте водочных поступлений не только увеличивать расходы по государственному бюджету, но придётся пересмотреть и таблицы доходные и, может быть, пойти на некоторые реформы налогов, которые будут сопровождаться уменьшением налоговых поступлений. Например, мы сейчас наметили уменьшение обложения кустарей и ремесленников, мы уже некоторые льготы в этом направлении дали». Пояснил — какие: уменьшение налога за квартиры, снижение принудительного займа с 40 до 25 млн. рублей{451}.
Не ограничивая себя только деталями бюджетной политики, Сокольников сделал и важный экономический вывод.
«В течение трёх лет, — объяснил он, — мы переживали период финансового строительства, который, как теперь становится более или менее ясным, поместился между эпохой гражданской войны и эпохой большого хозяйственного подъёма. Посередине пролегла полоса финансового строительства, когда нужно было укреплять наш государственный аппарат, обеспечить существование советского государства, изо дня в день налаживать его нормальную работу и нормальную жизнь и укреплять валюту, которая является кровью хозяйственного организма.
После этого периода мы перейдём к периоду большого хозяйственного подъёма. Мне кажется, можно с известным основанием утверждать, что мы начинаем сейчас чувствовать приближение этого периода, что мы начинаем в области хозяйственной двигаться темпом более быстрым, чем до сих пор»{452}.
Столь оптимистический прогноз предопределил содержание, настрой двух последующих докладов. Непредусматривавшегося Фрунзе, о положении дел в Красной армии. И не раз откладывавшегося, окончательно включённого в повестку пленума всего за два дня до его открытия — Дзержинского, о металлопромышленности. Сведшихся в конечном итоге к повышенным требованиям размеров бюджетных ассигнований, выглядевших пока как делёж шкуры ещё не убитого медведя.
Фрунзе, успевший почти за год пребывания в должности заместителя председателя Реввоенсовета вникнуть во все проблемы Красной армии, начал с констатации её чуть ли не полного развала. Допущенного непрофессионализмом Троцкого в военных делах, а также порождённого односторонним характером НЭПа, ориентированного лишь на крестьянство.
«В общем и целом, — отметил Фрунзе, — при теперешнем положении Союза советских республик, даже в случае удачного исхода революционного движения, перспектив для закрепления победы нет… Конечно, я говорю для пленума ЦК, а не для широкой аудитории…
По оперативным соображениям даже 107 дивизий (имевшихся тогда в РККА. — Ю.Ж.) нам не хватает… У них нет вооружения и других видов снабжения, не подготовлен их командный состав. Это были, так сказать, бумажные дивизии, мы только обманывали себя.
Наша система сейчас фактически представляет собою отнюдь не систему кадровой армии. Советская армия не имеет постоянных кадров, как это было в старой, царской армии, насчитывавшей в последнее время перед войной 1 700 тысяч. Вот это была кадровая постоянная армия, которая при мобилизации имела в своем составе до 50% кадровиков. Мы же будем иметь максимум 20%. Это чрезвычайно опасное положение.
Когда мы провели проверку, то увидели, что армия наша разучилась стрелять. Не умеют стрелять ни красноармейцы, ни даже командный состав… По целому ряду предметов технического и артиллерийского снабжения — винтовки, патроны, снаряды, химическое производство и прочее, и прочее — мы нашу армию по самому минимальному плану мобилизационного развёртывания не можем обеспечить на 100%. Не можем, потому что нет этих запасов. Это страшнейшее и опаснейшее положение.
Но может ли наша промышленность — военная и вообще промышленность государственная — обеспечить армию при продолжении войны? На этот вопрос ответ получается ещё более тяжёлый: абсолютно не может… Ни на одном военном заводе сейчас нет запасов цветных металлов. А что это означает? Это означает, что ни винтовок, ни пулемётов, ни орудий нам выпускать будет нельзя…
Какие меры надо предпринять для устранения указанных недочётов? Это, конечно, увеличение ассигнований. Надо так спланировать бюджет, чтобы через три года мы были более или менее готовы вести крупную войну, а через пять лет были бы готовы любое испытание выдержать».
И пояснил свои требования:
«Многие из наших товарищей, я думаю, особенно те, кто побывал на фронтах гражданской войны, вероятно, живут наивными представлениями, созданными этой гражданской войной. Я утверждаю, что эти настроения очень опасны, так как война, которая будет в будущем, не будет похожа на гражданскую… По технике, по методам ведения ее это будет война, непохожая на нашу гражданскую войну. Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооружённой всеми новейшими техническими усовершенствованиями, и если мы в нашей армии не будем иметь этих усовершенствований, то перспективы могут оказаться для вас весьма и весьма неблагоприятными»{453}.
Под «усовершенствованиями», безусловно, подразумевались самолёты, танки, новейшие образцы пулемётов, самозарядных винтовок, пушек, орудий, гаубиц.
Более ужасающее положение, но уже военно-морских сил, обрисовал содокладчик Фрунзе — член РВС СССР и начальник политуправления Балтийского флота К.С. Еремеев. Он был убеждён, что на Балтийском и Чёрном морях мы должны быть хозяевами положения{454}. Но для достижения такой цели недоставало «совсем немногого» — боевых кораблей.
Считавшийся наиболее важным в стратегическом отношении Балтийский флот располагал только одним линкором — «Маратом (б. «Петропавловск»). Ещё три — «Гангут», «Полтава» и «Парижская коммуна» (б. «Севастополь») находились в капитальном ремонте, а три были отправлены на переплавку. Из девяти крейсеров боеспособным оставили только «Аврору», а остальные сдали в металлолом. Из шестидесяти эсминцев чуть ли не половину — двадцать пять — разобрали, шестнадцать ещё во время гражданской войны перевели на Каспий и так и не вернули, а девятнадцать числились либо в ремонте, либо на консервации.
Черноморский флот утратили почти полностью. Два линкора, один крейсер и девять эсминцев врангелевцы угнали в Бизерту (Тунис), два эсминца утилизировали по распоряжению РВС. Остался в строю лишь крейсер «Память Меркурия», а последний эсминец «Фрунзе» (б. «Быстрый») ремонтировался который год.
Таким образом, и для флота крайне необходимы были огромные ассигнования, которые позволили бы отремонтировать корабли, увеличив боевой состав военно-морских сил с 3 единиц до 23.
Предложение Фрунзе непременно выделить на восстановление обороноспособности страны гигантскую сумму — 405 млн. рублей горячо поддержал Сталин. Выступив на пленуме во второй раз, он, явно намекая на планы Троцкого и Склянского перевести РККА на территориальную систему, едко заметил:
«У вас есть товарищи, которые говорят, что помаленьку, на тормозах, надо спускать армию и свести её к милиции. Речь идёт не о милиционной системе, а о мирной армии. О превращении армии в простую милицию, не способную быть готовой к военным осложнениям. Я должен заявить самым категорическим образом, что нужно решительно ликвидировать эти ликвидационные настроения. Почему? Потому, что за последнее время международная обстановка начинает в корне меняться».
Коротко охарактеризовал нарастание противоречий Франции и Великобритании из-за Марокко, попытки Италии установить контроль над Тунисом, борьбу великих держав за влияние на Балканах. И подвёл своеобразный итог.
«Предпосылки войны нарастают, — предупредил Сталин собравшихся, — и война может стать, конечно, не завтра и не послезавтра, а через несколько лет, неизбежностью… В связи с этим не может не встать перед нами вопрос о том, чтобы быть готовыми ко всему… Вопрос о нашей армии, о её мощи, о её готовности обязательно встанет перед нами при осложнениях в окружающих нас странах как вопрос животрепещущий.
Это не значит, что мы должны обязательно идти при такой обстановке на ответное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если, у кого-нибудь такая нотка проскальзывает, то это неправильно. Наше знамя — остаётся по-старому знаменем мира. Но если война начнётся, то нам не придётся сидеть сложа руки»{455}.
Кроме Сталина никто так и не принял участия в прениях по докладу Фрунзе. Просто все единодушно проголосовали за предложенную им резолюцию. Вернее, за ассигнование на нужды военного ведомства просимых 405 млн. рублей.
Наконец, получил слово и Дзержинский. Подготовивший доклад ещё в сентябре минувшего года, но который не раз откладывался. Вроде бы из человеколюбия. Из-за крайне тяжёлого состояния здоровья Дзержинского — обострения туберкулёза, сердечного заболевания. Каменев, чтобы не выглядеть ретроградом, даже предлагал прочитать готовый текст сначала Куйбышеву, а потом и Пятакову, но встретил с их стороны решительный отказ.
Только 18 декабря выступление Дзержинского включили в повестку дня январского пленума. Однако одновременно предоставили председателю ВСНХ отпуск. На два месяца, которые истекали в… середине февраля. Окончательно же стало ясно, что доклада Дзержинского не избежать только тогда, когда он, нарушив предписания врачей и прервав лечение, неожиданно приехал 15 января в Москву.
Своё выступление Дзержинский начал с того, что прочитал полностью постановление 13-го съезда по металлопромышленности. Постановление, которое каждый член партии обязан был беспрекословно выполнять, но чего на самом деле не происходило. «При рассмотрении производственной программы, — с упрёком отметил докладчик, — народным комиссаром финансов были опубликованы статьи, в которых предостерегалось от чрезмерного расширения производства в области металла».
Хорошо, Сокольников всегда стремился сэкономить каждую копейку, каждый рубль, чтобы свести доходную и расходную части бюджета без дефицита. А тут речь шла о 306 млн. рублей, но не нынешних, а довоенных. То есть, учитывая падение курса червонца, о сумме в полтора раза большей, нежели та, что испрашивал Фрунзе. Но почему Каменев и возглавляемый им СТО так решительно не желали утверждать предложенный на их рассмотрение план? Ведь он не утопичен, вполне выполним.
Вот поэтому Дзержинский и стал апеллировать к участникам пленума, рассчитывая на их полную поддержку. Объяснял им:
Новая программа ВСНХ по металлопромышленности — это всего лишь 155% плана минувшего года, который удалось перевыполнить по различным отраслям на 15–25%. Однако СТО, рассматривая новый план, по своим, непонятным лично ему, Дзержинскому, соображениям, сократил его на 12%, уменьшив бюджетные ассигнования до 270 млн. рублей. По чёрной металлургии — со 115 млн. до 109, по цветной — с 42 млн. до 32,8, по общему машиностроению — с 98 млн. до 82, по судостроению — с 6,9 млн. до 6,4. В неприкосновенности сохранилось лишь финансирование сельскохозяйственного машиностроения — 31,8 млн. рублей. Видимо, из-за неизбывной любви к крестьянству.
Между тем, продолжал Дзержинский просвещать пленум, перевыполнение прошлого плана удалось достичь при крайне неблагоприятных условиях. «Истекший календарный год, 1924, — пояснил он, — был самым тяжёлым, самым ужасным годом прежде всего для металлопромышленности… Задолженность по зарплате была постоянным, неизживаемым явлением, при котором “не может быть рационального хозяйства, не может быть правильного использования рабочей силы… нельзя вести правильного финансового хозяйства… Металлопром, не получая возможности уплатить зарплату рабочим, все больше кредитовал своих заказчиков”. То есть отпускал свою продукцию в долг.
Тем не менее, отметил Дзержинский, удалось добиться роста в чёрной металлургии. Выплавка чугуна в октябре 1924 года составила 72 тысячи тонн, в ноябре — 73 тысячи, а в — декабре — уже 83,9 тысячи тонн. Несколько меньший, по сути незначительный, но всё же рост обозначился в выплавке стали: 123, 114 и 125 тысяч тонн соответственно, а также в производстве проката — 79, 76 и 80,1 тысячи тонн. Благодаря только этому достигнуто 60% довоенного производства на Урале и 30% — на Юге.
Следовательно, вернулся глава ВСНХ к основной теме доклада, «к тому моменту, когда мы поставили на правильные рельсы работу своих собственных трестов, мы смогли сформулировать — какую производственную программу мы можем и должны представить в высшие органы». И вновь, как заклинание, заявил: «Программа, принятая Советом труда и обороны, должна быть расширена».
Но тем Дзержинский отнюдь не завершил доклад. Затронул и вопрос финансирования металлопромышленности.
«Здесь я вернусь, — сказал он, — к тому, о чём уже была речь в докладе Сокольникова: что 180 млн. (рублей. — Ю.Ж.) не могут пройти мимо металла. Я должен сказать, что и градусные доходы (выделено мной. — Ю.Ж.) тоже не должны мимо пройти, Я помню речи тут присутствующих. Речи, в которых говорили, что “градусы — половина наполовину”. Вот товарищ Сокольников защищал здесь распределение: половина — крестьянству, половина — металлу. Я буду более скромным в своих требованиях, но я думаю, что безусловно государство должно пойти в этом отношении навстречу».
И сразу же разъяснил свою скромность: «Я должен предупредить, что в стремлении урвать от государства, получить максимальное количество денег кроется громаднейшая опасность, ибо надо развиваться собственными силами, надо искать прежде всего у себя».
Только затем затронул иные аспекты проблемы, не менее значимые. «Мы не замечаем, — указал Дзержинский, — наступления спроса на металлоизделия, который растет не по дням, а по часам. Наша металлопромышленность не в состоянии будет догнать растущий спрос». Дополнил свои слова примером: только на Урале сбыт ширпотреба возрос и составил на январь 75% годовой программа. «Поэтому, — продолжил докладчик, — мы должны призвать к жизни, дать толчок к развитию мелкой кустарной промышленности». Той, что в канун войны имела 333 тысячи слесарей, кузнецов, иных.
Настаивая на таком неожиданном для руководителя ВСНХ предложении, Дзержинский исходил не только из сиюминутных забот. Более всего он думал не о сегодняшнем, и даже не о завтрашнем дне, а о будущем. Ближайшем. О выглядевших тогда фантастичными, но продуманных до деталей планах преображения жизни страны.
«Уже сейчас, — делился он своими размышлениями с участниками пленума, — мы имеем в деревне перенаселение в смысле возможности приложения в деревне своей рабочей силы. А с другой стороны, всяческий технический прогресс в деревне означает, что известная часть рабочей силы должна быть выплеснута из деревни… Если мы не будем нашу промышленность расширять, это создаст преграду для доступа из деревни в город и безработных и молодёжи, ищущих работы, ищущих более культурной жизни».
Вот это-то скорое пополнение рядов пролетариата, пополнение неизбежное, Дзержинский и намеревался использовать. Но не в лёгкой или обрабатывающей промышленности, не в кустарном деле, а в индустрии. Той, что должна была стать основой новой жизни деревни, действительно модернизировать сельское хозяйство.
Дзержинский мечтал в самое ближайшее время «построить новый, по последнему слову науки, тракторный завод». Должный выпускать в год не менее 2250 тракторов. И не таких, которые начинали, вернее, пытались производить на Путиловском заводе, стоивших 2700 рублей. И не по ценам, вычисленным Госпланом — в 1800 рублей. Не дороже 1600. Типа «Фордзона», «Катерпилера», «Джон Дира», выпускавшихся в США с 1907 года. Которых ввезли за последние три года в СССР уже 2560 штук. Предназначенных именно для сельского хозяйства — колёсных, мощностью 15/30, 22/36 лошадиных сил, а не гусеничных, 50 — сильных, которых требовало военное ведомство.
«Если мы должны и будем строить тракторные заводы, — продолжал раскрывать свои планы Дзержинский, — то должны быть рабочие, должны быть техники, должны быть механики, которые сами учились бы, получали опыт. Тогда только можно построенный завод не выпустить в трубу, а дать настоящий трактор». Но можно ли ограничиться только тракторостроением? И Дзержинский попросил ассигновать 3 млн. рублей на автостроение. Чтобы построить опять же «с иголочки» автозавод, который выпускал бы грузовики для народного хозяйства. А потому не полуторки, на которых настаивало военное ведомство, а более практичные, трёхтонные.
Новые цели, естественно, порождали новые задачи. «Постройка заводов, — рассказывал Дзержинский, — сейчас не должна быть в городах и по политическим соображениям, и по целому ряду других соображений. Мы должны это строительство проводить в деревнях, где имеются железнодорожные станции, так как нужно создать культурный центр в деревне». Сразу же уточнил: тракторные заводы необходимо возводить там, где они больше всего нужны. На юго-востоке, юге, то есть прежде всего на Украине с ее огромными плодородными полями{456}.
Наметил глава ВСНХ ещё две столь же важные задачи. Во-первых, «вопрос производительности труда. В нём, собственно говоря, концентрируется разрешение всех наших политических задач. В смысле союза рабочих и крестьян, в смысле укрепления нашего государства, в смысле удешевления наших изделий и возможности расширения нашего производства. Это — центральный пункт».
Во-вторых, «в отношении технического персонала признать первоочередной задачей поднятие квалификации до заграничного уровня, увеличение кадров, увязка обучения с ВСНХ и промышленностью, улучшение и урегулирование условий труда и положения в общей системе управления и руководства промышленностью»{457}.
Когда пространное, продолжавшееся (вместе с заключительным словом) более часа выступление Дзержинского, насыщенное до предела цифрами, выводами и предложениями, завершилось, даже не искушённым в знаниях о закулисных спорах на вершине власти стало понятным: своим остриём доклад руководителя ВСНХ направлен против Совета труда и обороны. Точнее, против его председателя Каменева с заместителем Рыковым, продолжавших заботиться прежде всего об интересах крестьян.
Ведь именно они готовили повестки дня заседаний СТО и проекты решений. Тех, что — за отсутствием времени и потому возможности вникнуть в суть их членам Совета, редко собиравшимся в полном составе, — подчас приходилось одобрять без серьёзного обсуждения. И самому Дзержинскому, и другим. Наркому финансов Сокольникову с заместителем Брюхановым, председателю Госплана Кржижановскому и его заместителю Смилге, наркому путей сообщений Рудзутаку, наркому торговли Цюрупе и его заместителю Фрумкину, председателю РВС СССР Фрунзе, заместителю председателя ВСНХ Пятакову, наркому земледелия РСФСР Смирнову, председателю ВЦСПС Томскому,
Единственным, что принял Дзержинский из рекомендаций СТС, стало предложение свести все обширные, рассчитанные на перспективу предложения в Трёхлетний план. Хотя тем Каменев и Рыков откладывали не то что решение, но даже обсуждение проблемы индустриализации{458}.
Несмотря на конфронтационность выступления Дзержинского, пленум поддержал выдвинутые идеи. Проголосовал за подготовленную им резолюцию «Положение и перспективы металлопромышленности». Гласившую:
«1. Одобрить в основе доклад тов. Дзержинского,
2. Признать необходимым дальнейшее расширение металлопромышленности в соответствии с потребностями рынка. Предоставить ВСНХ право разрешить расширение производства в пределах, в общем, до 15% сверх утверждённой СТО. 24.11.1924 г. программы, обязав его в каждом конкретном случае тщательно проверить потребность рынка в развёртывании производства и соответствие финансовым средствам треста.
3. Обязать Политбюро обеспечить соответственное увеличение бюджетных ассигнований и расширение кредита металлопромышленности.
4. Приступить к разработке плана восстановления основного капитала, переоборудования заводов и постройки новых в соответствии с потребностями всего хозяйства. Предусмотреть в бюджете 2-го полугодия необходимые металлопромышленности средства на улучшение её технического оборудования, тепловых и силовых установок, а также для приобретения за границей необходимых чертежей и патентов, а равно организации технической помощи.
…
8. Вопрос о гусеничных тракторах, автомобилях, а также о договорных условиях для заказчиков судостроительных трестов пленум поручает срочно рассмотреть СТО с докладом в Политбюро для окончательного разрешения»{459}.
Так начала утверждаться идея индустриализации страны, Та самая, о которой прежде говорил Троцкий, так и не сумевший четко сформулировать свой замысел. Только из-за того, что все внимание концентрировал на преобразовании роли Госплана, уходя от того, ради чего его следует реформировать. Главным для Троцкого оставалась неуёмная страсть выстроить такую конструкцию системы управления, которая стала бы всеобъемлющей, универсальной. Годилась бы и для партии — в первую очередь, и для государства, а вместе с тем и для экономики.
Теперь же, после докладов Сокольникова, Фрунзе и Дзержинского, всё представало в убеждающей ясности. Отныне бюджет не просто наполнялся, и в том числе за счёт акциза на водку.
На внутреннем рынке появятся те самые свободные деньги, которых столь остро не хватало все три года финансовой реформы. Они же позволят восстановить, модернизировать промышленность. И тяжёлую, и лёгкую. Позволят насытить деревню не только ширпотребом, жатками и сеялками, но и тракторами, грузовиками. Дадут армии современное вооружение, включая — в близкой перспективе — самолёты и танки.
Так, доклад Дзержинского, основанный на фундаменте «градусных» доходов, обозначил альтернативу преподносившемуся как единственная дорога в светлое будущее крестьянско-торговому НЭПу — индустриализацию. Широкомасштабную. Однако такой неожиданный крутой поворот оставался для членов РКП недостаточно обоснованным теоретически. Вот почему ни сам доклад Дзержинского, ни резолюция, принятая по нему» не публиковались. Для того решили подождать одобрения, санкции более высокого партийного ареопага. А так как созывать съезд из-за «дела» Троцкого пока остерегались, решили проблему вынести на очередную, 14-ю, партконференцию, открытие которой назначили на вторую половину апреля, через два месяца.
На ней предполагалось дать требуемое теоретическое объяснение нового экономического курса с требуемыми ссылками на Ленина, а не на Маркса, ибо тот категорически отрицал саму возможность пролетарской революции в странах, менее развитых, нежели Англия, Германия, Соединённые Штаты. Сделать же первый шаг на таком непростом пути доверили Сталину, который ещё в дни всеобщего осуждения «Уроков Октября» уже затронул эту тему.
20 декабря 1924 года «Правда» опубликовала его статью «Октябрь и теория “перманентной революции” Троцкого», в которой генсек вначале процитировал Ленина «Возможна победа социализма, — писал Владимир Ильич, — первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране».
Правда, Ленин не уточнял, что имеет в виду именно Россию, а не Англию или Германию. Но Сталина такая деталь отнюдь не смутила. Он на свой лад развил, объяснил мысли вождя:
«Для полной победы социализма, для полной гарантии от восстановления старых порядков необходимы совместные усилия пролетариев нескольких стран. Слов нет, что без поддержки вашей революции со стороны пролетариата Европы пролетариат России не мог бы устоять против общего напора… Хватало ли всего этого для того, чтобы отбить атаки империалистов и завоевать себе необходимую обстановку для серьёзной строительной работы? Да, хватало. Есть ли у нас, таким образом, благоприятные возможности для серьёзной строительной работы, чтобы двинуть вперёд дело организации социалистического хозяйства? Да, есть»{460}.
Только для того, чтобы опровергнуть Троцкого, утверждавшего, что социалистическая революция в России сможет победить лишь при поддержке победоносной революции европейского Пролетариата, Сталин и использовал слово «полная». Следовательно, подразумевал он, есть ещё и не полная победа. Такая, как в СССР. И заключается она в том, что имеется возможность строить социалистическую экономику, не более того. Опять же подразумевая, но не говоря того прямо — до полной победы революции в Европе.
Полагая, что такого, построенного на недомолвках, объяснения явно недостаточно, и, ко всему прочему, оно вполне может затеряться в огромной статье, в которой читатель прежде всего станет искать разъяснение «перманентной революции», её опровержение, Сталину пришлось в ближайшие дни вернуться к наиважнейшему вопросу. Уже после пленума, 24 января в «Правде» была опубликована его предельно короткая заметка под явно надуманным предлогом — как якобы ответ некоему «Д-ву». Целиком посвященная одной единственной теме.
«Я думаю, — писал Сталин, — что Вы плохо читали статью, иначе Вы обязательно нашли бы там цитату из статьи Ильича, говорящую о “победе социализма в одной стране”. Если Вы прочтёте статью вдумчиво, должно быть поймете, что речь идёт не о полной победе, а о победе социализма вообще, т.е. о том, чтобы прогнать помещиков и капиталистов, взять власть, отбить атаки империалистов и начать строить социалистическое хозяйство… Но полная гарантия от реставрации может быть обеспечена лишь в результате “совместных усилий пролетариев нескольких стран”.
Глупо было бы, — продолжал Сталин, начинать Октябрьскую революцию в России при убеждении, что победивший пролетариат, России при явном сочувствии со стороны пролетариев других стран, но при отсутствии победы в нескольких странах, “не может устоять против консервативной Европы”. Это же не марксизм, а самый заурядней оппортунизм, троцкизм и всё что угодно…
Допустим, — развивал мысль Сталин, — что в течение пяти — десяти лет существования советского строя в России не будет ещё революции на Западе… Думаете ли Вы, что за эти пять — десять лет наша страна будет заниматься толчением воды, а не организацией социалистического хозяйства? Стоит поставить этот вопрос, чтобы понять всю опасность теории отрицания победы социализма в одной стране»{461}.
К той же, не очень приятной для него проблеме, по сути ревизии учения уже не только Маркса, но и Ленина, только на самой 14-й партконференции, открывшейся 27 апреля 1925 года, обратился и Зиновьев. Ему пришлось мужественно признать: его прогнозы о скорой победе революции в Германии, которая и разрешит все экономические проблемы России, оказались несостоятельными. Новый же взгляд в будущее он, как и Сталин, прикрыл игрой слов. Раздвоил привычный термин «революционная ситуация».
Зиновьев предложил рассматривать революционную ситуацию как «вообще», так и «непосредственную». Заодно поступить также и с понятием «стабилизация капитализма». Понимать под ним стабилизацию «вообще» и «частичную». Поспешил пояснить: это не его личное мнение, а решение последнего, V расширенного, пленума ИККИ, состоявшегося в конце марта — начале апреля текущего года.
Лишь затем Зиновьев перешёл к иному. Изложил своими словами то, что было написано Сталиным. Опять же ссылаясь на Ленина, напомнил делегатам: «построение социализма в такой стране, как наша», вполне осуществимо, но лишь при условии, «если мы будем обеспечены от международного вмешательства». Однако добавил, что «окончательная победа возможна только в международном масштабе… Без международной революции наша победа непрочна и неокончательна». И с обычным оптимизмом заключил:
«Нашу страну с её патриархальщиной, обломовщиной, полудикостью можно переделать в социалистическую»{462}.
Необходимость самим заниматься собственной экономикой ни у кого не вызвала возражений. К сложившемуся положению за последние полтора года уже привыкли. Зато неявное обсуждение вопроса — как это делать, каким путём пройти ближайшие десятилетия — показал, что большинство в руководящей группе всё ещё остается на старых позициях. Пока исключает переход к индустриализации.
Каменев, открывая конференцию, наперекор всем фактам, изложенным на последнем пленуме, преподнес в превосходной степени то, что назвал чертами, характерными для переломных моментов жизни страны и партии. К первой черте отнёс темп роста промышленности, который якобы «за последний отрезок времени превзошёл все наши ожидания». Ко второй — то, что «сняты всяческие рогатки с развития производительных сил в деревне, устранены остатки хозяйничанья типа военного коммунизма». Третьей же стала «частичная стабилизация капитализма» в мире.
Столь предвзятую, категорическую оценку ситуации породило не трезвое восприятие действительности, а всего лишь привычное желаемое. Оно-то и заставило Каменева — вослед Зиновьеву, заявить весьма неопределённо: «Социалистическое общество мы начали строить. Мы его строим, мы его несомненно построим». Но как, каким именно образом, он не стал уточнять, хотя и установил сроки достижения цели. Разумеется, сославшись на Ленина как на Святое писание. Мол, «десять-двадцать лет правильной политики по отношению к крестьянству (выделено мной. — Ю.Ж.), и победа в мировом масштабе обеспечена»{463}.
Последующие доклады, прозвучавшие на конференции, говорили все о том же. О приверженности к привычному, хотя так и не оправдавшему себя НЭПу, вызванному к жизни победой пролетарской революции в сугубо крестьянской стране. Необходимостью заботиться о подъёме не промышленности, а только сельского хозяйства, испытывающего постоянные спады из-за непрекращающихся засух. Ведь стране крайне необходим был хлеб. Для экспорта, для получения твёрдой валюты, позволявшей покупать за рубежом тракторы и другую сельскохозяйственную технику. Станки, машины для заводов. Ширпотреб.
Волновало партию и само крестьянство. Ведь рыночные отношения в деревне неумолимо вели ко все более и более углублявшемуся расслоению. К упрочению позиций кулачества не только экономических, но и политических, что продемонстрировали только что прошедшие выборы в местные советы. С точки зрения ЦК — «сорванные» этими самыми кулаками. В действительности — просто не давшие коммунистам и беднякам большинства.
Кандидату в члены ПБ и секретарю ЦК Молотову, выступившему с докладом «Партийно-организационные вопросы», пришлось далеко уйти от темы. Признать: «Курс на развязывание рыночных отношений, на развёртывание товарооборота во всей стране, и в частности в деревне, является для настоящего времени основной линией партии в деле поднятия сельского хозяйства». Иными словами, признать необходимость поддержки середняка, даже кулака. Ведь именно они давали хлеб для экспорта. Они, а не бедняки. Потому и разъяснить: «Мы должны перенести важнейшие политические задачи из рабочих районов в крестьянские массы»{464}.
О том же — о положении в деревне, о середняках и кулаках, о том, какую политическую линию по отношению к ним, вчерашним классовым врагам, следует взять, — более откровенно говорили все, выступившие в прениях по докладу Молотова.
Б.П. Познер, секретарь Юго-восточного (вскоре переименованного в Северо-Кавказское) бюро ЦК: «Местами полное руководство захватил в свои руки крепкий, зажиточный крестьянин и казак, а местами даже и подлинный кулак, который подошёл к выборам быстро сорганизовавшись… Мы имеем интенсивнейший процесс организации крупного хозяйственного казачества, кулацкого казачества… Важнейшим является для местных (партийных) работников осознание новой нашей позиции как позиции фракции (в совете), численно состоящей в меньшинстве и борющейся за своё влияние на большинство».
Л.М. Каганович, член ОБ и секретарь ЦК: «Мелкобуржуазные слои (крестьянство. — Ю.Ж.), которые хотят проявить свою политическую активность, ищут своего организатора… И если партия их не организует, они могут найти этого организатора вне партии».
А.И. Икрамов, секретарь Ташкентского обкома: «У нас (в республиках Средней Азии. — Ю.Ж.) не было революции в деревне в настоящем смысле этого слова… Не было никакого землеустройства, никаких земельных реформ. Там существуют обострённые отношения между батрачеством и мелкими декханами, с одной стороны, и баями-кулаками — с другой… По количеству земли нельзя определить, кто является середняком. Десять десятин — считаем середняком. А в других районах владельцев тех же десяти десятин можно считать баем. Можно определять кулака по эксплуатации, но у нас вопрос с эксплуатацией обстоит ещё труднее. У нас сам эксплуатируемый эксплуатирует еще других».
(Казалось, Икрамов говорит о малозначительной проблеме далёкой национальной окраины. На самом деле сельское хозяйство Средней Азии значило для экономики СССР не меньше, нежели хлебопроизводящих регионов. Ведь оно давало хлопок для текстильной промышленности страны, экономя расходы по импорту из Египта и США.)
Даже Е.М. Ярославский, секретарь партколлегии ЦКК, по должности призванный блюсти чистоту партийных рядов, высказался весьма странно: «Если мы требуем от деревенского коммуниста, чтобы он не порывал, по возможности, связи с хозяйством, то ставить ему на вид то, что у него хозяйство крепкое — хорошо, если он не занимается эксплуатацией чужого труда — нельзя»{465}.
Ещё более показательными в этом отношении стали доклад Рыкова «О кооперации» и полемика, развернувшаяся вокруг высказанных главой правительства отдельных положений.
Начал Рыков выступление с банальностей. «На протяжении ближайших лет, — предсказывал он, — мы уже сможем увеличить всю продукцию некоторых отраслей промышленности. В частности, например, текстильной». Правда, тут же сделал оговорку — но «только при условии расширения основного капитала: постройки новых фабрик и заводов, переоборудования старых».
Повторил Рыков и ещё несколько положений, также заимствованных из доклада Дзержинского на январском пленуме. Среди них такие: «В деревне наблюдается так называемое относительное аграрное перенаселение»; «Деревня с каждым месяцем предъявляет всё больший и больший спрос на изделия промышленности. И не только на предметы личного потребления, но и на средства сельскохозяйственного производства».
Но так и не сделав из того никаких выводов, резко перешёл к более волновавшему его.
«Мне кажется, — начал выступление Рыков, — что совершенно неправильной является попытка противопоставить зажиточного, богатого крестьянина кулаку… Точной грани здесь провести невозможно, и видеть в таком противопоставлении разрешение важнейшего политического вопроса — значит сеять вредные и опасные иллюзии…
Значительная часть спора о кулаке и хозяйственном мужике может быть устранена как совершенно беспредметная, если признать неизбежность при современном восстановительном процессе роста в деревне отношений буржуазного типа и необходимость установления чёткой политической линии по отношении к этому буржуазному крестьянскому слою.
Наше отношение к этому слою должно строиться по аналогии с отношением к частному капиталу в городе в торгово-промышленной сфере. Административными мерами с частным капиталом мы теперь не должны бороться. Взаимоотношения между государством и частным капиталом складываются на основе экономического соревнования, конкуренции».
Сочтя даже такую явную декларацию полной реабилитации кулачества, восстановлений капиталистических отношений в деревне ещё недостаточной для убеждения делегатов конференции, Рыков продолжил более откровенно.
«Необходимо, — прямо потребовал он, — прекратить административный зажим этого слоя. Если мы хотим обеспечить дальнейший экономический рост деревни, нужно создать условия для вполне легального найма батраков, и облегчить аренду земли»{466}.
Говоря так, Рыков кривил душой. Ещё за десять дней до открытия конференции, 16 апреля, ПБ утвердило документ, вводивший эксплуатацию батраков в юридические рамки — «Правила об условиях применения наёмного труда в крестьянском хозяйстве{467}. Да иначе уже нельзя было поступить. Накануне весеннего сева требовалось хоть как-то отреагировать на то, что происходило в деревне. На бросавшееся в глаза «усиление быстро развивающегося кулака, крепко закабалившего бедноту, разорение бедноты и выделение из её среды батрачества»{468}.
Как свидетельствовали сводки ОГПУ, «распространение батрачества, эксплуатируемого кулачеством на самых кабальных условиях, наблюдается во всех районах Союза… Самая жестокая эксплуатация батраков становится бытовым явлением. Особенно тяжёлые формы принимает она на окраинах. В Кир(гизском) крае она носит прямо рабовладельческие формы, и батраки работают здесь за одно только питание… В Иваново-Вознесенской губернии батрачка-женщина работает целое лето за 5–10 пудов хлеба и ситцевый платок. В Царицинской, Саратовской, Кустанайской губерниях, Кубано-Черноморской области батраки часто работают за один хлеб»{469}.
Так было и в 1923, и 1924 годах, но только теперь ПБ решило не бороться с самой эксплуатацией, а всего лишь несколько ограничить её, введя в рамки трудового законодательства. Принятые «Правила» предусматривали: найму подлежат лица, не моложе 14 лет; батрак должен иметь один выходной день в неделю; оплата его труда не может быть ниже установленного государством минимума; наниматель обязан предоставить батраку жильё и еду; в случае болезни или родов оплатить один месяц пребывания на бюллетене; при получении увечья вопрос величины компенсации решает суд; при увольнении батрака его следует предупредить за две недели{470}.
Предложением легализовать батрачество Рыков не ограничился. Посчитал самым своевременным и крайне необходимым отменить запрет для кулаков вступать в потребительские и сельскохозяйственные (сбытовые) кооперативы. Тем самым предоставить им возможность входить в правления этих кооперативов, подчиняя себе. Лишь затем председатель СНК СССР объяснил, почему же необходимо в деревне опираться не на бедняка, как то было с первых дней революции, а на кулака — классового врага.
«Совершенно очевидно, — убеждал Рыков, — что превратить 40% безлошадных крестьян в лошадных, снабдив их при этом мёртвым инвентарём (плугами, боронами и т.п. — Ю.Ж.) и так далее, мы не можем даже на протяжении большого количества времени без того, чтобы, во-первых, не развивать форсированным темпом накопление в деревне и, во-вторых, направить эти накопления (денежные средства — Ю.Ж.) в государственное и кооперативное русло.
При предоставлении условий для свободного накопления в кулацких хозяйствах увеличивается темп накопления во всём хозяйстве (страны), быстрее возрастает общенациональный доход, увеличиваются материальные возможности в отношении реальной хозяйственной поддержки маломощных крестьянских хозяйств, расширение возможности поглощения избыточного населения и создаётся, наконец, более благоприятная обстановка для роста кооперации».
И в заключение Рыков — в партии с 1899 года, не раз подвергавшийся арестам и ссылкам за свои марксистские убеждения — добавил: «Развязывая капитализм в сельском хозяйстве, мы смогли бы в большей мере, чем до сих пор, повернуться лицом к бедняку и середняку»{471}.
Столь откровенное отступничество от идеалов революции, явное искажение сути НЭПа не могли не породить бурного обсуждения. Занявшего полностью один день из трёх работы конференции, делегаты которой, однако, так и не услышали ни одного возражения в адрес докладчика. С Рыковым полностью или с незначительными оговорками солидаризировались все, принявшие участие в прениях: М.А. Чернов — председатель Артемовского губисполкома, Д.И. Мирзоян секретарь Бакинского горкома, П.П. Постышев — секретарь Киевского губкома, Г.Д. Ракитов — секретарь Полтавского губкома,:Ф.И. Голощёкин — председатель Самарского губисполкома, П.П. Любченко — председатель правления ВУКОПСПИЛКИ (Всеукраинского союза потребительской кооперации), Г.К. Румянцев — секретарь Владимирского губкома, Л.М. Хинчук — председатель правления Центросоюза (Центрального союза потребительских обществ СССР), Ю. Ларин публицист-экономист.