ГЛАВА ВОСЬМАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Около четырех часов утра 22 июня Сталина разбудил начальник охраны генерал Власик. Звонил Жуков, который сообщил, что немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Ошарашенный услышанным Сталин не отвечал, и Жуков слышал в трубке лишь его тяжелое дыхание.

— Вы меня поняли? — на всякий случай спросил генерал.

Сталин долго молчал и наконец приказал Жукову и Тимошенко ехать в Кремль и вызвать всех членов Политбюро. Положив трубку, он хмуро взглянул на вытянувшегося Поскребышева. Ему не хотелось верить, что случилось самое страшное, и началась та самая война, начало которой он оттягивал как только мог. Где-то в глубине души еще оставалась надежда на то, что это всего лишь очередная провокация, что скоро все будет выяснено и никакой войны не случится.

Когда Сталин прибыл в Кремль, члены Политбюро были уже в сборе. Ждали Молотова, который беседовал с немецким послом. Сталин молча курил. В кабинете стояла напряженная тишина, и только слышно было, как тикают огромные часы в углу. А в эту самую минуту Молотов читал только что полученную из Берлина телеграмму.

— Ввиду создавшейся для германской восточной границы ситуации вследствие массированной концентрации и подготовки вооруженных сил Красной Армии, — словно в пустоту ронял он тяжелые слова, — германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры.

— Это объявление войны? — спросил Молотов.

— Да… — ответил посол.

В следующую минуту с Молотовым случился самый настоящий припадок. Потеряв, как говорят китайцы, лицо, он кричал, что немецкое наступление является самым беспрецедентным в истории, что это самое настоящее вероломство и что смешно говорить о какой-то там концентрации советских войск, которые якобы угрожают Германии. Высказав все, что он думал по этому поводу, Молотов вдруг произнес совершенно иным тоном.

— Мы не этого заслужили…

Посол пожал плечами, и до Молотова наконец-то дошло, что случилось непоправимое, ничего изменить уже нельзя, и он поспешил в кабинет Сталина.

— Германия объявила нам войну! — с порога крикнул он.

По словам очевидцев, при этом известии Сталин «упал в свое кресло… и последовала долгая, тяжелая пауза». Потрясенные услышанным члены Политбюро молчали, не решаясь нарушить тягостную тишину. Первым заговорил Жуков, который попросил разрешения отдать приказ войскам задержать продвижение противника в глубь советской территории.

— Не задержать, а уничтожить! — не удержался Тимошенко.

Сталин кивнул.

— Давайте директиву войскам!

Как это ни печально, но даже сейчас, когда на западных границах грохотали пушки, и лилась кровь, он все еще пребывал в уверенности, что воевать Красная Армия будет только на чужой территории и малой кровью. Потому и отдал приказ обрушиться на врага всеми силами и уничтожить его, а удары авиацией наносить на глубине германской территории до 150 километров, разбомбить Кенигсберг и Мемель, а от налетов на Финляндию и Румынию воздержаться.

Увы, иллюзии и довоенные небылицы остались в прошлом, и с этой минуты был начат отсчет нового времени и новых воззрений на войну, на собственную армию и ее командиров. С первых же часов войны стало ясно, что та самая армия, которая должна была воевать малой кровью на территории противника, в панике бежала. Те самые командиры, которые еще вчера клятвенно заверяли страну в своем профессионализме, сегодня растерялись и не знали, что делать. Конечно, они сражались, но это были бои не организованной ее командованием армии, а отчаянное сопротивление брошенных на произвол судьбы солдат и офицеров.

22 июня в 12 часов дня по радио выступил Молотов. Сталин говорить отказался: сказать ему было нечего. Он столько раз заверял свой народ, что войны не будет, что Советская армия — самая сильная в мире и никто не осмелится безнаказанно напасть на Советский Союз. Но теперь, когда немецкие танки утюжили советскую землю, ему пришлось бы заявить на весь мир о том, что он ошибался, что Советская армия совсем не самая сильная, а ее прославленные командиры не знают и не умеют очень многого.

Он привык к тому, что огромная страна верила в то, что он все знает и все умеет, а в эти часы ему ничего не известно ни о положении на фронтах, ни о силе немецкого прорыва, ни даже о том, где эти фронты проходят. Говорить же о том, что солдаты сдаются, что командиры не умеют командовать и что положение с каждой минутой становится все сложнее, он, привыкший говорить только о победах, не мог и не хотел. Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но именно он продиктовал последние слова в выступлении Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!».

— Что ж, — сказал Сталин после выступления Молотова, — это, наверное, правильно, что сегодня выступал ты. А мне сегодня нельзя выступать… Наши командующие, как видно, растерялись и не знают, что им делать… А мне, — после небольшой паузы добавил он, — придется еще много выступать…

Он позвонил Жукову и приказал ему выехать вместе с Хрущевым в штаб Юго-Западного фронта в качестве представителя Ставки Главного Командования, которая была создана уже на следующий день после начала войны. Ее председателем был назначен маршал Тимошенко, а членами стали начальник Генерального штаба Жуков, Сталин, Молотов, маршалы Ворошилов и Буденный, нарком Военно-морского флота адмирал Кузнецов.

Пройдут годы, и Л. Берия вместе с Хрущевым поведают о той прострации, в которой пребывал Сталин в первые дни войны. И если им верить, то при первом же известии о вторжении немцев он проявил себя как трус, утративший волю к действию. Назвав Красную Армию сборищем предателей и трусов, «высочайший дезертир», как назвал Сталина Авторханов, заперся в своей крепости-даче.

«Когда началась война, — рассказывал Берия, — у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин был совершенно подавлен морально. Он сделал примерно такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил пролетарское государство, а мы его просрали. Я отказываюсь от руководства». Когда ему все-таки осмелились напомнить о его личной ответственности в случае катастрофы, до которой оставалось всего несколько шагов, он обругал своих собеседников и отбыл на ближнюю дачу».

По словам Берии, «великий полководец» полностью потерял в ту роковую минуту голову и присутствие духа и лишь повторял, что все «потеряно и он сдается».

«Сталин растерялся, — вторил ему Хрущев, — и на несколько дней отошел от руководства, категорически отказывался прийти на заседание Политбюро, Совнаркома, скрылся на даче в Кунцеве. Мы решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем, чтобы использовать его имя и способности в организации обороны страны. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень испугался. Наверное, он подумал, не приехали ли мы арестовывать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора немецкому нашествию. Мы стали убеждать, что страна наша огромная, что мы еще имеем возможность организовываться, мобилизовывать промышленность, имеем людей, — одним словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против Гитлера. Только тогда Сталин вроде опять немного пришел в себя».

«Мы, — вспоминал о своей поездке в Кунцево А. Микоян, — нашли его в маленькой столовой, сидящим в кресле. Он поднял голову и спросил: «Зачем вы приехали?». У него было странное выражение лица, да и вопрос прозвучал довольно странно. В конце концов он мог бы позвать нас».

Как и у Хрущева, у Микояна сложилось впечатление, что Сталин боялся ареста. Но и поведал он о нем только после прихода к власти Хрущева. А вот что писал в своих воспоминаниях заместитель наркома обороны генерал Воронов: «Сталин потерял душевное равновесие, был подавлен, нервничал. Когда отдавал распоряжения, то требовал, чтобы они выполнялись в невероятно короткий срок, не принимая во внимание реальные возможности… Он имел неверное представление о масштабах войны и о тех силах и вооружениях, которые могли бы остановить наступление врага по фронту от моря до моря…»

Дочь Сталина Светлана, хорошо знавшая своего отца, объясняла сталинскую депрессию так: «Он не мог предположить, что пакт 1939 года, который он считал своим детищем и результатом великой хитрости, будет нарушен врагом, более хитрым, чем он сам. Это и была основная причина его депрессии в начале войны. Это было его огромной политической ошибкой. Даже когда война кончилась, он часто любил повторять: «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы!» Но он никогда не признавал своих ошибок».

Вполне возможно, что с немцами Сталин был бы непобедим. Но вот считал ли он пакт о ненападении «результатом своей великой хитрости»? Пакт с Германией был скорее вынужденным актом оставшегося в одиночестве Сталина, с которым отказались иметь дело Англия и Франция в его стремлении создать, как сегодня бы сказали, систему европейской безопасности. Да и сложно, откровенно говоря, поверить в то, что тот самый Сталин, который заставлял Власика пробовать принесенную ему пищу на предмет отравления, мог так уж безоговорочно верить никогда не скрывавшему своих планов завоевать Россию Гитлеру. Но нет никаких сомнений в том, что Сталин был действительно растерян. Может, он и не был в той глубокой прострация, о какой упоминал Хрущев, но угнетенное состояние духа, конечно же, имело место. Не могло не иметь. Возомнивший себя богом не привык получать такие пощечины.

«Я знал, — напишет позже Хрущев, — каким героем он был. Я видел его, когда он был парализован страхом перед Гитлером, как кролик перед удавом… В первой половине войны, когда наши дела обстояли очень плохо, от меня не укрылось, что он не поставил своей подписи ни под одним документом, ни под одним приказом».

Конечно, это все только догадки, и то, что на самом деле творилось в душе Сталина в те страшные июньские дни, теперь уже не узнать. Но если он все-таки и впал в депрессию, то случилось это уже после посещения комиссариата обороны, где он по-настоящему понял, что на самом деле представляют собой столь хваленая им и его окружением Красная Армия и ее славное командование. Как вспоминали встретившие вождя в комиссариате военные, поначалу Сталин был спокоен и сосредоточен. А уходил он совершенно в другом настроении.

Картина была и на самом деле неприглядная. Те самые генералы, которые уверяли его, что закидают противника шапками, не имели ни малейшего представления, что им делать. Именно отсюда шло то настоящее отчаяние, с каким он взирал на сновавших от телефона к телефону генералов.

«Сталин, — вспоминал один из свидетелей того посещения Сталиным комиссариата, — внешне обычно такой спокойный и осторожный в своих словах и жестах, не смог сдержать себя. Он разразился злой, оскорбительной бранью. Затем, ни на кого не глядя, сгорбившись и опустив голову, вышел, сел в машину и уехал домой».

Кто знает, не злился ли он в те, возможно, самые скорбные минуты своей жизни на себя? Ворошиловы, Тимошенки, Кулики… Все эти не хватавшие с неба звезд военачальники были его ставленниками, и именно они заменили расстрелянных им маршалов и генералов.

Скрывался ли он на даче? Да кто его знает! Сталинисты охотно показывают записи его секретарей о посетителях с 21 по 28 июня. Судя по ним, он чуть ли не круглые сутки работал в Кремле. Может быть, так оно и было на самом деле, а может быть, и нет. Особенно если вспомнить, как делались все подобные записи и то, что писал И. Майский, советский полпред в Англии: «Наступил второй день войны — из Москвы ни слова, потом пришел третий, четвертый день — снова ни слова. Ни Молотов, ни Сталин не подают признаков жизни. Тогда мне еще не было известно, что в момент нападения немцев Сталин заперся, никого не принимал и никак не участвовал в решении государственных дел».

Винил ли Сталин в обрушившейся на страну катастрофе себя? Вряд ли… Его психика давно уже была настроена на то, чтобы обвинять в неудачах кого угодно, но только не себя. Об этом в один голос твердят и изучавшие личность Сталина психологи, которые объясняют паническое настроение вождя и соответствующее поведение его социальным инфантилизмом и крайним нарциссизмом, которые оказывали на его поступки очень большое влияние. Именно такие социально незрелые люди не могут смириться даже с малейшей неудачей без явно неадекватных, гипертрофированных реакций.

Если же пойти немного дальше, то именно этот необычайно низкий порог сталинской фрустрации лежал в основе его мании нарциссической непогрешимости, которая никогда не позволяла ему мириться с собственными просчетами, да еще такого вселенского масштаба. Наверное, именно этим и объясняется, что стыд, который он, вполне возможно, испытывал в глубине души за свое недостойное руководителя высокого ранга поведение, выразился не в самобичевании, а в огульном обвинении высших командиров Красной Армии в разразившейся катастрофе.

Другой способ вытеснения собственной трусости, к которому Сталин стал прибегать чуть ли не с самого начала войны, заключался для него в гиперкомпенсации собственной слабости, и любой отход своих войск, даже по тактическим соображениям, объявлялся трусостью. Потому и рассылал он не тактические планы, а приказы о расправах.

Ключевой является и упоминавшаяся знаменитая фраза Сталина: «Ленин оставил нам государство, а мы его про…». Не «я», а именно «мы». Как тут не вспомнить, что у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота.

Объясняя столь плачевное начало войны, очень многие историки будут говорить о той прямо-таки слепой вере в пакт о ненападении и в подписавшего его Гитлера. «Большинство окружавших Сталина людей, — писал Жуков, — поддерживали его в тех политических оценках, которые сложились у него перед войной, и прежде всего в его уверенности, что если мы не дадим себя спровоцировать, не совершим какого-либо ложного шага, то Гитлер не решится разорвать пакт и напасть на нас…

Сталин переоценил меру занятости Гитлера на Западе, считал, что он там завяз и в ближайшее время не сможет воевать против нас. Положив это в основу своих прогнозов, Сталин после разгрома Франции, видимо, не нашел в себе силы по-новому переоценить обстановку».

Что же касается разведки… Перед самой войной на столе Сталина лежала целая кипа донесений и посланий от разведчиков всех мастей и рангов. И тем не менее, по словам многим общавшихся с ним в то время людей, Сталин хотел слышать только то, что соответствовало его убеждениям, и готов был уничтожить каждого, кто пытался оспаривать его точку зрения. Не верил он никому! Потому и говорил, что «здоровое недоверие — самая хорошая основа для сотрудничества». Вся беда Сталина заключалась в том, что поверил он в первую очередь… самому себе! Потому так упорно и стоял на своем. Гении не ошибаются! И отнюдь не Гитлера, а себя самого считал он творцом апогея своей хитрости — пакта с Германией о ненападении. В значительной степени он им и был, поскольку, как мы уже видели, искал сближения с Германией. А когда вера его рухнула и он увидел, что ошибся, он, великий и непогрешимый, с ним и случился тот самый по сути дела нервический припадок, из которого он по-настоящему выйдет только после разгрома немцев под Москвой.

По сей день многие историки и политики осуждают Сталина за его политику конца 30-х годов. Да, он совершил много ошибок, но… кто бы их не сделал в той сложнейшей ситуации? И в то же время, наверное, можно спросить тех, кто и сегодня считает Сталина гением. Если он таковым являлся на самом деле, то почему же в самый сложный момент, где простым смертным делать уже нечего, он не смог разобраться так, как это свойственно по-настоящему гениальным людям? Ведь назначение гения в том и состоит, чтобы делать то, чего не может сделать, кроме него, никто другой.

Да, Сталин проявил себя выдающимся организатором, но при этом почему-то забывают, что этим самым гениальным вдохновителем и организатором он проявил себя в тоталитарной стране, где практически все зависело от его воли, а не от объективных законов. Но там, где одной воли и пулеметов оказывалось уже недостаточно, и надо было пускать в ход совсем другие достоинства, их-то как раз и не было.

Вспомним 1917 год. Никакой особой гениальности Ленин тогда не проявил, и весь его талант заключался лишь в правильно сделанном выводе: либо они нас, либо мы их. Ну а поскольку третьего не дано, надо рисковать, терять-то все равно нечего. Но даже тогда Сталин не поднялся до столь в общем-то несложного вывода и до апреля продолжал говорить все что угодно, кроме того, что хотел от него слышать вождь. Точно так же было и сейчас…

Интуиция, озарение, дар предвидения и умение гибко и ненавязчиво применять этот самый бесценный дар — все это было не для него. Конечно, можно до бесконечности повторять давно известные истины об отсутствии мощной армии, сильной экономики и противоречивых донесениях разведки, но… это все не то. И если мы вспомним известное выражение о том, что выигрывают сражения армии, а проигрывают полководцы, то вывод напрашивается сам собой. Конечно, виноват был не один Сталин, и трижды был прав Жуков, когда писал, что виноваты были все. Но так и хочется добавить: а Сталин больше всех! Ведь только по его вине Красная Армия оказалась в том бедственном положении, в каком ей пришлось вступить в войну. Ладно, он перебил всех неугодных, но до самого последнего времени не было единой военной доктрины, без которой невозможно никакое военное строительство. Да и какая могла быть доктрина, если в армии шло бесконечное соперничество сразу трех направлений, которые были представлены Шапошниковым, Уборевичем и Тухачевским! Первый стоял за развитие Красной Армии по старому императорскому образцу, второй видел образец в рейхсвере, и лишь Тухачевский стремился доказать, что новое время требует и новых идей. Увы, Сталин обратил внимание на идеи расстрелянного им маршала слишком поздно, когда ничего изменить было уже нельзя.

Думается, была еще одна весьма веская причина того, что случилось в июне 1941-го. Имя ей — русский менталитет. Представим себе, что не тогда, в сорок первом, а сегодня Генеральный штаб предупреждает правительство, что такого-то числа начнется война. Подготовится ли оно надлежащим образом и в указанные сроки во всеоружии встретит агрессора? Очень сомнительно. Наши власти толком и к зиме-то не могут подготовиться, которая, в отличие от войны, наступает каждый год, и каждый год она по каким-то ведомым только им причинам приходит неожиданно. Так что уж тут говорить о какой-то мобилизации…

Конечно, можно постоянно ссылаться на запутанную политическую ситуацию в мире, но в то же время нельзя забывать и о том, что именно в России появилась поговорка «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Для нее неготовность к войнам, революциям, уборке урожая и таянию льда на реках давно уже стала закономерностью. Славословие по малейшему поводу, непрофессионализм, хвастовство — все это тоже причины катастрофы начала войны. Ну и, конечно, упрямство Сталина. Вряд ли наши войска смогли бы сдержать немцев, даже если бы правильно укрепляли границы и по-настоящему учились военному делу, но то, что такой катастрофы не было бы, несомненно.

У сторонников Сталина есть один неотразимый, как им, во всяком случае, кажется, довод. Сталин победил! Да, победил, но как в таком случае соотнести те почти тридцать миллионов жизней, брошенных им на алтарь победы, против шести миллионов погибших во Второй мировой войне немцев? Только тем, что, как поется в известной песне, «мы за ценой не постоим»? А может быть, за ценой-то как раз и надо стоять, особенно если она идет на человеческие жизни…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.