Почка и цветок

Почка и цветок

Естественно возникает вопрос, были ли цивилизации эпохи железного века, созданные в различных районах Африки, ветвями одного дерева?

Их роднит многое: использование камня в строительстве, ирригация, сохранение плодородия почвы, добыча и обработка металлов, знание лекарственных трав, сплав племенных законов и обычаев с межплеменной организацией и системой пошлин в централизованном государстве, торговые обычаи, выращивание новых, заимствованных у других народов растений и плодов, даже керамика. Не указывает ли все это на общность их происхождения?

Не обращались ли строители южных укреплений на холмах, которые высятся над ущельями реки Пунгве и часто скрыты от глаз горными туманами, к равнинам Танганьики, нагорьям Кении и даже Эфиопии, как к источнику вдохновения? Всего лишь несколько лет назад этот вопрос показался бы бессмысленным, но сейчас на него можно попытаться ответить. Археология в ближайшие годы, очевидно, отыщет связи Энгаруки с Иньянгой и даже с Мапунгубве. Может оказаться, что создатели Большого Зимбабве передали свои идеи отдаленной Уганде, а может, все это – наследство азанийской цивилизации, которая, по словам Хантингфорда, произнесенным четверть века назад, оставила «следы на большей части Африки».

Сторонники «финикийской» школы без труда ответят на эти вопросы. По их мнению, создание древних культур африканского железного века – заслуга неких отважных народов, пришедших сюда с другого континента. По их мнению, моряки-финикийцы, устремившиеся к югу сабеяне, древние арабские капитаны, приплывшие на небольших суденышках, – вот кто воздвиг города на материке и поселился в них, а затем исчез, оставив местным дикарям лишь право грубо копировать и кое-как сохранять в Африке чужеродные традиции.

Вдумчивые исследователи отрицают это экзотическое описание прошлого. Но, утверждая местное происхождение и огромную внутреннюю сложность африканских культур, они также склоняются к признанию их первоначального родства, считая африканский Север их общей колыбелью. Если Западная Африка железного века обязана развитием у себя техники и культуры Северной Африке и среднему Нилу, то Южная Африка в этом смысле обязана соседям, жившим вокруг Великих озер и Рога Африки и, пожалуй, на Ниле. Древние переселенцы с севера принесли в эти пустынные районы юга много идей, которые были переработаны применительно к местным условиям. В конце концов от их первоначального содержания ничего не осталось – только загадочное, еле уловимое эхо далекого родства. Звуки его заглушали для сторонников «финикийской» школы все остальное. Но их преувеличенное внимание к этому вовсе не должно означать, что его вообще не было.

Для основателей Большого Зимбабве и подобных ему поселений главная задача состояла в том, чтобы приспособить новые проблемы к изменившимся условиям и найти для них новые решения. Вожди, придворные, ремесленники, правители и подданные из Зимбабве и множества других мест не просто перенимали достижения северных народов. Они приспособляли их к местным условиям и в процессе этого создавали новые формы быта, новую общественную структуру, новую религию, новое мировоззрение, новые элементы стабильности, а также новые побудительные мотивы дальнейшего развития.

Даже те немногие оставшиеся от них предметы, которые археологам удалось обнаружить и сохранить, убедительно свидетельствуют в пользу этой точки зрения.

В 1888 году старик Поссельт, взобравшись на вершину холма, возвышающегося над развалинами Зимбабве в долине, увидел «высеченных из мыльного камня четырех птиц, чьи головы были обращены к востоку». Одну из этих статуй (ныне она хранится в Кейптауне) ему удалось унести с собой, хотя проводники из племени машона резко протестовали против такого кощунства.

Спустя три года Бент обнаружил еще шесть таких статуй, четыре из которых отличались крупными размерами и стояли на постаментах. «Судя по их расположению, – писал он, – эти статуи, видимо, украшали наружную стену полукруглого храма на холме». Бент решил, что это стилизованные изображения ястребов или стервятников, имевшие, возможно, фаллический смысл. Однако он быстро приспособил эту находку к своей «финикийской» теории.

По его словам, ястреб у древних египтян был эмблемой материнства, а некое южноаравийское племя эпохи химьяритов считало стервятника тотемом. Можно почти не сомневаться, считал он, что эти птицы Зимбабве «близко напоминают ассирийскую Астарту или Венеру и выражают женский элемент в созидательной деятельности. Птицы такого рода считались у финикийцев священными птицами Астарты, и их изображения помещали на крыше посвященных ей храмов». Знай Бент, как часто египетский культ Амона можно встретить в Западной Африке, он утверждал бы, что распространение этого арабского культа Астарты в Южной Африке не заслуживает особого внимания.

Бент сказал слишком много и в то же время слишком мало. Слишком много потому, что механическое перенесение религий Южной Аравии в Южную Родезию предполагало наличие пустого, незаселенного пространства между этими районами. Слишком мало потому, что, как показали дальнейшие исследования, многие южные племена банту представляют себе молнию в виде гигантской птицы и часто делают чучела таких птиц с целью обмануть молнию и отвести ее в другое место.

Эти чучела различались по форме не только потому, что художественный стиль африканских племен многообразен, но, и потому, что сами птицы-молнии представлялись этим племенам по-разному: южным басуто – в виде молотоглава, бавенда – в виде орла, жителям Северо-Западного Трансвааля – в виде фламинго. При всем многообразии форм культ птицы-молнии широко распространен в Африке. Уолтон сообщил в 1951 году о «нескольких чучелах птиц, насаженных на высокие шесты вокруг хижины шамана в долине Дилли-Дилли Южного Басутоленда». Подобные чучела встречаются также в Мозамбике и Трансваале. Специфика Зимбабве, которая объясняется долгими годами существования поселений и развития техники, состоит в том, что там эти птицы вырезаны из камня. Возможно, сама мысль о чучелах пришла с далекого Севера. Но даже в этом случае она под влиянием времени и расстояния так видоизменилась, что приобрела совершенно самобытный характер.

Можно различить и другие слабые, но достаточно отчетливые отголоски Севера. Жители Большого Зимбабве вырезали из мыльного камня сосуды диаметром от 13,5 до 21 дюйма, украшенные рисунками, или геометрическим орнаментом. Каменные сосуды такого рода редко встречаются в Африке. В связи с этим мы можем еще раз напомнить специфическую черту культуры Зимбабве: его народ делал из камня те предметы, которые другие народы изготовляли из дерева или глины. В Западной Уганде изготовляли круглые блюда диаметром до четырех футов. И хотя они не сохранились до нашего времени, мы имеем основание утверждать, что они были не из камня, а из глины.

Каменные сосуды Зимбабве представляют интерес еще и потому, что на них встречаются изображения животных с большими рогами «в форме лиры», как у животных Северо-Восточной Африки и у тех, каких до сих пор выращивают в Южной Эфиопии. Это сходство наряду с найденными в Зимбабве и других местах многочисленными небольшими каменными цилиндрами, напоминающими, по мнению некоторых, мужской половой орган и употребляемыми для совершения фаллических обрядов, навело отдельных ученых на мысль о существовании более или менее прямой связи между Южной Эфиопией с ее монолитами, высеченными в форме детородного члена, и древними поселениями Родезии. Уйнрайт даже счел возможным утверждать, что эти поселения основали галла – кочевое племя, заселявшее первоначально Сомали, а сейчас обитающее в основном в Южной Эфиопии. «Ваклими и его народ, – пишет он, вспоминая относящееся к X веку описание юго-восточного побережья Африки у Масуди, – пришли из страны галла и ее окрестностей и утвердились в Южной Эфиопии еще до IX века н. э.». Поскольку именно в это время были заложены наиболее крупные строения Зимбабве, Уйнрайт полагает, что создателями их были ваклими и его сторонники.

«Теории галла» фактически не лучше «финикийской». Нет оснований предполагать, что ваклими и его приверженцы относились к племени галла, а не банту или прото-банту – смешение различных рас. Точно так же не доказано, что Масуди знал что-либо о Южной Африке за пределами узкой полосы побережья. Наоборот, в преданиях о миграции содержатся указания, что ваклими – это племя галла. Слово «вак» действительно встречается в языке галла и означает «бог». Черулли указывает, что у кушитов оно означает «небо», поэтому в том же значении употребляется с древних времен сомалийцами. Разве не могло случиться, что арабские купцы, плававшие вдоль восточного побережья, услышали его от сомалийцев побережья и назвали им божественного царя страны Софалы? (Ведь страну, лежащую за Софалой, они называли аль-Ваквак.) Строить теорию миграции галла в Южную Африку на таких тонких лингвистических нитях – все равно что делать кирпичи из соломы.

«Финикийская» школа проделала то же самое с металлическими слитками в форме креста или буквы Н, найденными в Южной Родезии. Откопав такой слиток в пещере на «Акрополе» Большого Зимбабве, Бент немедленно заявил, что он «почти соответствует по форме слитку олова, найденному в Фалмут-Харбор». Считается, что оловянный слиток выплавили финикийцы. Возможно, такое сходство и существует, но Бент на основании его пришел к выводу, что «находка двух слитков в отдаленных от Финикии местах, где ее влияние оказалось таким сильным», птиц из мыльного камня и других предметов в Южной Родезии – это «весьма веские свидетельства того, что золотых дел мастера древнего Зимбабве работали на финикийский рынок». Таким образом, мы опять возвращаемся к большой любительнице путешествий – царице Савской.

Фактически золотых дел мастера Зимбабве работали после Х века не на финикийский рынок, а на рынки побережья Индийского океана. Откуда бы ни проникло к ним представление о литейных формах в виде креста и буквы Н, – а некоторые финикийские купцы, бесспорно, появлялись в древности на восточном и даже западном побережье Африки и, если верить Геродоту, обогнули континент в VII веке до н. э., – слитки такой формы характерны для районов выработки металлов между северной частью озера Ньяса и Южным Трансваалем. Изделия из таких слитков много столетий были предметом купли-продажи в Центральной и Южной Африке.

Такие формы отливок использовались в Зимбабве для получения золотых брусков. Это подтверждается найденными Бентом остатками золотоплавильной печи, рядом с которой находились небольшие глиняные тигли, на стенках которых затвердели крупинки золота. Именно об экспорте таких слитков упоминает Идриси в XII веке, указывая, что город Килва богател, обменивая их на медь. Медные полосы длиной до четырех футов, употреблявшиеся как валюта, появились в Мозамбике во второй половине XVIII века наряду со слитками в форме католического креста или буквы Н, которые подвешивались к обоим концам длинных переносных шестов.

«Хотя имеющиеся свидетельства весьма отрывочны, – говорит Уолтон, – они позволяют сделать вывод, что бруски ханда, иными словами крестообразные или в виде буквы Н, проникли в Южную Родезию с северо-востока в период образования Мономотапы». Таким образом, эти бруски свидетельствуют о том, что развитие металлургии на южном плато быстро пошло вперед после Х-XI веков н. э.

Но этот район испытывал влияние не только народов северо-востока. Некоторые типы железных гонгов, употребляемых в Центральной Африке во время различных придворных церемоний, по всей вероятности, заимствованы с северо-запада. Если ученые будут продолжать исследования в Конго и Анголе, эта догадка, видимо, подтвердится.

Техника сухой кладки характерна для всех стран от Эфиопии до Трансвааля. Но древние здания, сохранившиеся в этом огромном районе, иногда удивительно сходны по архитектуре, а иногда поразительно различны. Говоря о сооружениях средневековых азанийцев, в нагорьях Кении, Хантингфорд заметил, что «круглая хижина самой простой и обычной формы представляет собой землянку, вырытую на склоне холма, причем пол ее расположен на одном уровне с подножием холма, а вход сооружается с пологой стороны и укрепляется насыпью из вырытой земли». Далеко на юге жители нагорий Юго-Восточной Родезии долгое время сооружали хижины почти по таким же архитектурным канонам. Центр каждого комплекса зданий, писал Йорк Мэсон о Пеналонге и Иньянге, «представляет собой круглую шахту, выложенную камнем и окруженную земляной платформой, также выложенной камнем. Со стороны, обращенной к холму, платформа едва поднимается над его подножием, с противоположной стороны высота ее зависит от уровня ската». Была ли эта архитектура заимствована у азанийцев, которые строили подобные здания на севере еще в далекой древности? «Все строения, – пишет Йорк Мэсон, – сооружены, видимо, в одно время по уже разработанному прежде архитектурному образцу». Нетрудно представить себе, что племена, построившие Иньянгу, пришли с севера или ассимилировали переселившихся оттуда и что сходство архитектуры северного города Энгаруки и его южных современников – не простая случайность.

Не следует думать, что новые архитектурные веяния механически перемещались с севера на юг. В последние годы археологи полностью уяснили важность огромных земляных укреплений в Западной Уганде. По размерам они не имеют себе равных в Африке и стоят в одном ряду с самыми крупными оборонительными сооружениями в мире. Их заселение относится, видимо, к позднему периоду расцвета Зимбабве. Создателями их считаются представители полулегендарной правящей касты бахвези. В их архитектуре можно заметить большое сходство с сооружениями типа Зимбабве. Крепость Биго, как и Мапунгубве, построена с южной стороны речного брода. Подобно «храму» Зимбабве, земляные сооружения Биго напоминают эллипс. Местная керамика по форме сходна с посудой Зимбабве. Сходство распространяется также на форму и цвет бус. Здесь, как и в Родезии, интенсивно разрабатывали рудники и выплавляли металлы.

Мало что можно сказать сейчас об этих участках Западной Уганды, впервые обнаруженных в 1909 году неким окружным уполномоченным. Археологи еще не нашли здесь ни одного предмета, возраст которого можно бы определить. Правда, Шинни в 1957 году откопал в Биго траншею длиной 12 футов, указывающую, что люди обитали здесь продолжительное время. Сходство архитектурных сооружений Биго и Зимбабве настолько поразительно, что не может быть простым совпадением, только одни построены из камня, ибо он имелся в изобилии, а другие – из земли. Кто же изобрел и кто заимствовал?

Сколько бы новых фактов ни накопили будущие исследователи, Уэйленд наверняка дал точный ответ еще в 1934 году, проявив способность глубоко проникать в сущность явления. Вот что он писал: «Биго намного примитивнее Зимбабве, хотя и моложе по возрасту. Оба они, так сказать, ветви одного ствола. Биго – это поздняя нераспустившаяся почка, а Зимбабве – ранний цветок. Оба они принадлежат банту... В конечном счете их культуры имеют один и тот же корень». Дальнейшие исследования полностью подтвердили этот вывод.

Слова Уэйленда применимы и к другим африканским культурам железного века. Возникая на живописных нагорьях Кении или Уганды, над крутыми ущельями Иньянги или на плато Родезии, развиваясь в течение столетий миграции и заселения, смешения с племенами, стоявшими на более низкой ступени развития, решая множество самых различных проблем, эти древние цивилизации еще раз подтвердили главную черту развития Африки: единство в многообразии и преемственность в условиях изоляции. Сейчас нам не совсем ясен характер этих цивилизаций. Даже когда мы различаем их в тумане истории, их достижения кажутся нам подчас незначительными, а методы развития – грубыми. И все же именно они принесли культуру в пустынные районы.