4
4
3 апреля, в день казни Перовской и Желябова, была открыта полицией общественная квартира, хозяевами которой были Фигнер и Исаев. Исаева арестовали. Полиция вошла в пустые комнаты, самовар на столе стоял еще теплый. Фигнер и на этот раз ускользнула. Комитет приказал Фигнер отправиться в Одессу. Сам комитет переехал в Москву, куда Фигнер была вызвана спустя полгода. Силы народовольцев были подорваны многочисленными арестами. О новом цареубийстве они уже не помышляли, хотя Перовская мечтала перед арестом о новом покушении. Презрев благоразумие, она наводила справки о людях, обслуживающих царский дворец, отыскивала адреса прачек и модисток, лично наблюдала за выездами царя, пока не была схвачена вблизи Аничкова дворца. Всего два дня спустя после убийства Александра II Фигнер также предлагала воспользоваться подкопом под Малой Садовой, заложить туда мину и, если новый император поедет из Аничкова дворца по этой улице в Михайловский манеж, взорвать ее. Однако остальные члены комитета были против этой затеи, квартира была ликвидирована, и новое покушение вслед за первым не состоялось.
Это были конвульсии, никаких сил для новой борьбы «Народная воля» не имела, и Исполнительный комитет практически прекратил свое существование: из двадцати восьми его членов на свободе оставалось только восемь.
Однако прошел год, и 18 марта 1882 года в Одессе был убит военный прокурор Стрельников. Это было делом рук Веры Фигнер. Девизом Стрельникова было: «Лучше захватить девять невинных, чем упустить одного виновного».
Фигнер поставила перед комитетом вопрос об убийстве прокурора. Ее предложение приняли, и участь прокурора была решена. Комитет выслал исполнителей: Степана Халтурина и Николая Желвакова. Так как опасались, что Стрельников носит кольчугу, решили целить ему в голову и стрелять в упор. Фигнер скрылась из города после всех приготовлений, прокурор был убит, пойманные народовольцы, исполнители приговора, казнены. Фигнер приехала в Москву, по здесь организация «Народной воли» также была вскоре разгромлена: кто уехал за границу, кто скрылся в другие города. Вера переехала в Харьков. Туда в июне 1882 года к ней пришло известие о новых арестах в Петербурге, в том числе двух членов Исполнительного комитета: Анны Корбы и Михаила Грачевского. Мария Ошанина и Лев Тихомиров эмигрировали. Фигнер осталась в России единственным уцелевшим представителем Исполнительного комитета.
Она не стала прятаться, пережидать опасное время. Ее деятельность была упорной и целеустремленной — не дать угаснуть революционной борьбе в стране. Фигнер устроила нелегальную типографию в Одессе, которая была вскоре обнаружена полицией. Она не подозревала, что Сергей Дегаев, которого она ввела в центральную организацию «Народной воли», стал предателем.
В Харьков к ней приехал Дегаев.
— Чувствуете ли вы себя здесь в безопасности? — спросил он Веру Фигнер.
— Да, вполне, разве что встречу на улице Меркулова,— ответила она с улыбкой, как о чем-то невероятном (Меркулов был одессит, который выдал полиции многих народовольцев).
Вскоре после этого разговора, 10 февраля 1883 года, выйдя утром из своей квартиры, Вера Фигнер лицом к лицу столкнулась с Меркуловым. Однако даже это странное обстоятельство при аресте не заставило ее сомневаться в Дегаеве. И лишь во время следствия ей пришлось пережить страшное нравственное испытание, когда ее познакомили с показаниями Сергея Дегаева: он выдал всю военную организацию и в Петербурге и на юге. Боясь мести со стороны уцелевших народовольцев, Дегаев после своего предательства кинулся за границу и покаялся Льву Тихомирову, обещав убить начальника сыскной полиции Судейкина, который его завербовал. Накануне суда в сентябре 1884 года защитник шепнул Фигнер, что Дегаев убил Судейкина и скрылся. Позднее он эмигрировал в Америку.
После трехдневного пребывания в камере департамента полиции Фигнер перевели в Петропавловскую крепость, где она провела до суда 20 месяцев.
Через месяц после ареста в камеру к Фигнер вошел жандармский генерал Середа. Он был назначен для расследования революционной пропаганды в войсках. Середа галантно поцеловал руку Фигнер, сказал, что она хороший человек, и выразил сожаление, что у нее не было детей. Фигнер с изумлением выслушала его признание, что он не сторонник существующей системы: «Я люблю свободу, но политическим убийствам не сочувствую. Я понимаю борьбу на баррикадах, но не удар из-за угла». Генерал сказал Фигнер, что не намерен делать большого процесса, и сдержал свое слово: вместе с ней судили лишь 14 человек.
Показания Фигнер, написанные ею в камере, переходили из рук в руки. «Мы читаем их как роман»,— говорил арестантке жандармский офицер. Копию их показывали бывшему мужу Фигнер А. В. Филиппову. Отдавая себе отчет в том, что ее борьба и борьба ее товарищей закончена, а показания ее вряд ли кого-нибудь могут подвести, Вера еще пыталась утвердить свое дело подробным и ярким рассказом о своей революционной деятельности и деятельности друзей.
Суд приговорил Веру Фигнер к смертной казни через повешение. На восьмой день после суда в камеру к Фигнер вошли комендант крепости, старый генерал, смотритель и офицеры. Генерал прочитал указ: «Государь император всемилостивейше повелел смертную казнь заменить вам каторгой без срока». Началась вторая жизнь Веры Фигнер.
12 октября 1884 года Вере Фигнер надели наручники и отвезли в Шлиссельбургскую крепость, эту русскую Бастилию. «Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу»,— ответил матери Веры Екатерине Христофоровне петербургский сановник, когда она попыталась что-нибудь узнать о Вере.
Долгие годы провела Фигнер в камере № 26. Как-то за перестукивание с товарищами Веру наказали и повели в карцер. Тут она впервые увидела внутренность тюрьмы при вечернем освещении: небольшие лампочки, повешенные по стенам, освещали два этажа здания, разделенные лишь узким балконом и сеткой, которая была протянута вместо пола второго этажа. «Эти лампы горели, как неугасимые лампады в маленьких часовнях на кладбищах, и сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя. За каждой дверью — товарищ, узник, каждый страдающий по-своему: умирающий, больной и ожидающий своей очереди».
Первые годы были самыми страшными: даже смерть казалась желанной, ведь смерть оправдывалась идеей мученичества, которое сопровождает всякую борьбу.
Остановил страх безумия, этой деградации человека, унижения его духа и плоти. «Но остановиться значило — стремиться к норме, к душевному выздоровлению. И этому помогли друзья. Засветились маленькие огоньки, как огни восковых свечей на вербное воскресенье. Заговорили немые стены Шлиссельбурга — завязались сношения с товарищами. Они дали ласку, давали любовь, и таяла от них ледяная кора Шлиссельбурга». Товарищи Фигнер по крепости Ипполит Мышкин и Михаил Грачевский умерли как герои: они решили выйти на суд, чтобы разоблачить страшные тайны Шлиссельбурга — голод, холод, побои заключенных. Мышкин дал пощечину смотрителю тюрьмы и был расстрелян, без суда. Грачевский ударил тюремного врача, был заперт бессрочно в карцер, но суда над собой, как он хотел, не дождался и сжег себя, облившись керосином из лампы.
После самосожжения Грачевского за недосмотр был уволен смотритель Соколов. «Его бессердечие, злость и садизм были удивительны даже для тюремщика — он любил свое дело — гнусное ремесло бездушного палача».
Сохранить себя в этих условиях — значило вести борьбу. Борьбу за прогулки, за книги...
В 1889 году, по предложению Фигнер, после того как были отняты книги, привезенные заключенными, узники Шлиссельбурга объявили голодовку. Однако никто не мог довести голодовку до конца, кроме Фигнер. «Мартынов, человек здоровый и сильный, не выдержал с самого начала и уже на третий день стал есть. Я в своей строгости прекратила с ним всякие отношения»,— писала Фигнер в своих мемуарах. Наконец, Фигнер осталась одна и была бесконечно разочарована тем, что у ее товарищей-революционеров не хватило сил и воли довести протест до конца: сильные люди и должны быть сильными. И, однако, они говорили — и не сделали. Это было жгучее разочарование и переполняло ее необузданным гневом: «Казалось, я ненавижу всех. У меня оставались в жизни только они, эти товарищи, и эти товарищи, изменившие себе, теперь являлись для меня чужими. Я верила в их стойкость, в их непреклонную волю и теперь видела перед собой не сплоченный коллектив, который я себе представляла, а распыленных личностей, слабых, не стойких, могущих отступать, как отступают обыкновенные люди». Фигнер перестала голодать только после того, как двое товарищей заявили, что покончат с собой, если она умрет от голода. Но и в стенах чудовищной тюрьмы были человеческие отношения.
Навсегда прощаясь перед заключением в крепость с матерью, Вера получила от нее образок «Нечаянные радости». «Нечаянной радостью» Шлиссельбурга стала для Веры Фигнер дружба с Людмилой Волкенштейн: они были в крепости единственными женщинами. Когда узникам впервые разрешили дать бумагу, Вера стала писать стихи. Спустя много лет она описала эту радость иметь перед собой белый бумажный листик: «Обыкновенно люди не ценят ни здоровья, ни света, пока не лишаются их; не ценят и бумагу, которая в обыкновенной жизни всегда под рукой».
В свои именины Вера получила однажды стихотворное послание от Германа Лопатина:
Пусть ты под сводом могилы адской погребена,
Но ты и здесь любовью братской окружена...
Каждый год умирали товарищи. Лишь в 1901 году в Шлиссельбурге появился новый заключенный — студент Карпович, который стрелял в министра народного просвещения Боголенова, отдававшего студентов за университетские беспорядки в солдаты. Из его рассказов народовольцы поняли, что в России близка революция.
13 января 1903 года Фигнер объявили, что «государь император, внемля мольбам матери... высочайше повелел заменить каторгу без срока двадцатилетней». Срок ее кончался 28 сентября 1904 года. Первым чувством, охватившим Веру, было негодование: почему мать нарушила свое обещание не просить царя о пощаде для дочери? Через три дня пришло скорбное и объясняющее все письмо матери, где она прощалась: уже два раза ей делали операцию (рака — приписали сестры), три месяца она не встает с постели.
Теперь для Веры Фигнер время превратилось в пытку ожидания — застанет ли она мать в живых? Екатерина Христофоровна Фигнер скончалась 15 сентября, а 28 сентября ее дочь Вера навсегда покинула Шлиссельбург, ее перевезли в Петропавловскую крепость, где она увиделась после 20-летней разлуки с родными.
10 октября 1904 года поздно вечером ее брат Николай Николаевич написал письмо своей возлюбленной, вскоре ставшей его второй женой: «Несмотря на распухшее горло, я в час поехал с братом и сестрами в Петропавловскую крепость... Я увидел впервые после двадцати шести лет мою сестру, не описать того, что я чувствовал. Все время меня душили слезы... Свидание длилось три часа, и чем более я говорил с Верой, тем более она становилась передо мной под каким-то недосягаемым ореолом — чуть не святой женщиной. Сколько самой нежной ласки во взгляде и разговоре. Никакого озлобления. Свежий, деятельный ум и взгляд... Одним словом, я был прямо и очарован и поражен! Рядом с радостью видеть всех нас — полна грусти, что не все товарищи прощены и выпущены! Не может только слышать, чтобы произносили слова «мамаша»,— сейчас же начинает плакать»[289].
Это же свидание описала потом и сама Вера: «Сидели полные, солидные дамы, матери семейств, изведавшие десятилетия житейских перипетий. Мои сестры, которых я знала и помнила нежными, молодыми девушками. И стояла я, как в романе Диккенса, стояла безумная старуха в лохмотьях подвенечного платья, остановившая много лет назад часы на цифре XII, в тот день, когда в условленный для обряда час она узнала, что вероломно обманута — жених не явится. Моя жизнь остановилась 20 лет тому назад, и я жила в безумной иллюзии, что часы жизни все показывают полдень».
Через две недели после выхода из Шлиссельбурга Фигнер отправили в ссылку. Из-за войны с Японией местом ее была выбрана не Сибирь, а Архангельская губерния.
Вера Фигнер вступила в свою третью жизнь. И эта третья жизнь была не менее бурная, чем первая, и не менее внутренне напряженная, чем вторая. Все в ней приходилось отыскивать и строить заново, ведь жизнь вокруг ушла бесконечно далеко. Вера вышла из крепости уже в XX веке. Но у Фигнер хватило силы и мужества осознать свое прошлое и найти себя — ее энергия, целеустремленность и революционная одержимость были по-прежнему с ней.
В 1906 году брат выхлопотал Вере заграничный паспорт. Она посещает Францию, Италию, Германию, Швейцарию. Там Вера приступает к важнейшему периоду своей жизни — созданию воспоминаний о революционной борьбе.
Поиски цели жизни в молодости сменились затем накалом острой борьбы, чтобы уступить место нечеловеческому терпению в заточении, когда забвение призывалось как спасение. «То, что не было забыто, было забито силой воли». И вот теперь обратный процесс: Фигнер стремится все воскресить в памяти, чтобы запечатлеть живыми своих товарищей по тюрьмам, по борьбе, по крепости. Вера Фигнер становится историком собственного прошлого, своих друзей.
Вскоре после Октябрьской революции Фигнер пришлось пережить немало личных потерь: в 1918 году скончался ее любимый брат Николай, следом за ним — младшая сестра Ольга. Почти одновременно умирают в 1920 году сестра Лидия и ее муж Стахевич. Однако Вера стойко переносит эти удары. Ее спасает работа. Она трудится над воспоминаниями, печатает свои статьи о революционном прошлом в журналах «Каторга и ссылка», «Былое» и других. Наконец, выходит собрание ее сочинений в семи томах. Фигнер — член Союза писателей. Ее приветствует Горький. Близкие называют ее «историческая тетушка».
Вера Николаевна Фигнер скончалась 15 июня 1942 года в разгар Великой Отечественной войны в возрасте 90 лет, и урна с ее прахом похоронена на Новодевичьем кладбище.
Жизнь этой героической женщины протянулась сквозь царствования четырех императоров — Николая I, Александра II, Александра III, Николая II, при ней совершилось падение трона Романовых, Октябрьская революция. Четверть века прожила она при Советской власти.
Мало кому судьба посылает увидеть «концы начал», если вспомнить выражение Герцена. Фигнер выпала эта удача.