2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2

Мария Цебрикова родилась в 1835 году в Кронштадте в семье капитан-лейтенанта Константина Романовича Цебрикова. Несмотря на постоянные ссоры с начальством, Цебриков на склоне лет дослужился до чина генерал- лейтенанта. Зная независимый его характер, моряки не раз говорили дочери: «Как это он дослужился до генеральского чина, а не до матросской куртки!»

Отец Цебриковой был сыном казака Романа Цебрика, который из Харькова вместе с обозом немецких купцов ушел в Лейпциг. В ту пору Екатерина II послала нескольких молодых людей учиться в Лейпциг, а русский консул сообщил ей об оказавшемся здесь случайно украинском самоучке. Простой казак присоединился к посланным учиться за границу.

Получив образование, Роман Цебрик поступил на службу в иностранную коллегию, прибавил к своей фамилии окончание «ов» и стал одним из деятельных сотрудников Александра I в пору его либеральных увлечений. По поручению императора, Цебриков переводил исторические сочинения. Одновременно он вел подробный дневник, что не осталось тайной для самодержца. Едва он умер, от императора явился адъютант, который забрал все бумаги, включая дневник, и они уже никогда не вернулись в семью. Однако из ранних детских лет запомнились Маше книги в толстом переплете: это была «Шведская история», переведенная и переписанная дедом.

Роман Цебриков женился на девушке из известной дворянской семьи Карауловых, племяннице знаменитого драматурга Княжнина, автора вольнолюбивого «Вадима». Лишь шепотом говорили тогда о подробностях внезапной смерти Княжнина после статьи «Горе моему отечеству», где утверждалась необходимость реформ в России, за которую, по преданию, он был допрошен особым образом в доме начальника тайной полиции Шешковского. Бабушка Марьи Константиновны умерла от родов, оставив трех маленьких сыновей, а вскоре скоропостижно скончался и ее муж, Роман Цебриков. Опекуншей маленьких сыновей Цебрикова — Николая, Константина и Александра — стала сестра бабушки — Варвара Караулова-Княжнина, переводчица и литератор[233].

Роман Цебриков, вольнодумец и вольтерьянец, воспитывал сыновей по системе Песталоцци, мечтая сделать из них граждан, полезных отечеству. Несмотря на раннюю смерть, он успел повлиять на их души. Старший Николай стал декабристом. Константин, мистик по натуре, заинтересовался масонством, которое привлекало его тем, что «открывало возможность для мирной борьбы со злом».

Константин Цебриков, как и его брат Александр, окончил морской корпус. Впоследствии Цебрикова вспоминала, со слов отца, что Александр Бестужев, «завербовав старшего их брата Николая», усиленно склонял вступить в декабристское общество и Константина. Константин отказался, исповедуя своеобразную религию верности «престолу-отечеству». На следующий день после 14 декабря, обходя казарму, Цебриков увидел матроса за чисткой фонарей и сказал ему: «Умен, брат, что не пошел на площадь». Матрос ответил: «Ваше благородие, Констанция или конституция там затевалась, а нас все равно будут гонять на работу».

Однако когда братья Николай и Александр были арестованы и Константину были присланы ключи от их комодов, чтобы он передал братьям белье и прочие необходимые в крепости вещи, Константин со спокойной душой уничтожил все бумаги, компрометировавшие братьев. Александр был вскоре оправдан и выпущен — он стал впоследствии контр-адмиралом. Николай держался на следствии вызывающе, «в выражении употреблял дерзость», за что и был закован в кандалы. Он сидел в одном каземате с Пестелем и Каховским и написал позднее об их последних днях воспоминания «Кронверкская куртина», которые отослал Герцену в «Полярную звезду». К личности Николая Романовича Цебрикова, имевшего сильное влияние на племянницу Машу, мы еще вернемся.

Вскоре Константин Цебриков женился на девушке из старинного дворянского рода Давыдовых. Воспитанница Смольного института, юная Давыдова, зараженная сословными предрассудками и проникнутая барской спесью, была живым воплощением идеи «соmmе il faut». Ее аристократическое тщеславие подогревалось родовым культом эмигрантов-французов де Финборков, и Маша Цебрикова с детства вдоволь наслушалась рассказов о том, как «ее бабушка подростком варила шоколад для императора Павла, который, боясь, что его отравят, приходил завтракать к де Финборкам»[234] в Гатчине.

С одной стороны, французские аристократы, бежавшие от революции 1789 года в Россию, с другой — вольнолюбивый дух Княжнина; дядя декабрист, сосланный вначале в Сибирь, а потом на Кавказ, и мать-институтка, мечтавшая сделать из дочери великосветскую даму,— все эти разнородные семейные традиции неожиданно выработали в дочери Константина Романовича — Маше цельный и сильный характер.

Цебрикова получила домашнее воспитание — ее учили языкам, рисованию, музыке и танцам. В Кронштадте жило немало англичан, среди которых попадались хорошие учителя, и девочка в совершенстве овладела английским языком. Отец сам преподавал ей арифметику, географию, русскую историю и закон божий. Он служил при кронштадтской гавани в порту и там, где другие наживали огромные состояния, принимая подарки от капитанов купеческих судов, Цебриков имел одни неприятности. Он не только сам никогда не давал и не брал взяток, но и строго преследовал тех, кто был в этом замечен. Его честность стала легендарной, этой честности боялись и негодовали, называя необычного портового начальника «собакой на сене».

Впоследствии часто возвращаясь мыслью к отцу, пытаясь воссоздать его психологический портрет в своих мемуарных и беллетристических зарисовках, Цебрикова пришла к выводу, что отец «принадлежал к немногочисленному типу неподкупных честных служак и патриотов николаевского времени, был, как прозвал его брат-декабрист, «последним могиканом религии престол-отечества»[235], идеалистом этой религии.

Цебрикова вспоминала, что ее отец едва не попал под суд за то, что не хотел принять партию гнилой пеньки на казенный канатный завод. Он поехал объясняться с военным министром Меншиковым (правнуком знаменитого сподвижника Петра I) и оправдывая свое «упрямство», доставившее всем столько хлопот, процитировал в разговоре строчку из любимой грибоедовской комедии «Горе от ума»: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Министр скривился и ответил: «Все мы, брат, прислуживаемся». Этих слов Цебриков не мог ему забыть. Он всегда честно служил, никогда не прислуживался, умел и «истину царям с улыбкой говорить». Среди моряков Цебриков прославился тем, что два раза заступился за команды кораблей, вызвавшие монарший гнев Николая I, и тем спас их от жестокого наказания.

Пытаясь лучше понять личность отца, Цебрикова разгадывала и себя. Не раз она обращалась мыслями к поре своей юности, эпохе 50-х годов, задавалась вопросом, как скромная дворянская барышня смогла стать независимой девушкой с жаждой литературного творчества и духовной самостоятельностью. Немалую роль тут сыграли и события времен Крымской войны, которая коснулась семейства Цебриковых довольно близко.

Кронштадт был военной крепостью и ключом к столице, но был готов к войне еще менее Севастополя. Матросов загоняли на учениях бессмысленной шагистикой, но стрелять они не умели. Ржавые пушки, старые суда, привычка интендантов воровать и делать угодное начальству привели к неизбежному поражению, которое, как потом писала публицистка, «было позорным не ради поражения, позорным тем, что оно было заслужено, было плодом невежества, рабства, душевного торгашества». «Виденные мною абордажные крюки, отлетавшие от древков, с которыми отец готовился идти на абордаж вражьего судна, были хорошими уроками, которые не забывались» [236].

Еще с детства Маша видела из окон, как держиморды из офицеров учат солдат, выбивая им зубы. Испытанием для нее было встречать потом этого офицера в гостиной у знакомых, еле сдерживая свое отвращение. Она наблюдала горькие слезы матросских жен, хоронивших мужей, которые умерли от гнилой пищи. Еще мучительнее было видеть сцены телесного наказания матросов. С ужасом смотрела она на приятельницу матери, которая прославилась своей жестокостью с крепостными девушками.

В августе 1854 года вернулся из ссылки дядя-декабрист, которому сестра через Дубельта выхлопотала это разрешение еще при жизни Николая I. В ту же пору приехал с берегов Черного моря третий брат — Александр Цебриков, контр-адмирал, участник Крымской войны, немало порассказавший обо всем, что он там видел. Девушка стала свидетелем нескончаемых споров между братьями.

Впрочем, в это время в семье уже стали беспокоиться и принимать меры против «неженственных стремлений» Маши. Но как писал Герцен, тайна женского развития одна из самых удивительных тайн: где, когда и как тепличная барышня превращается в закаленный к борьбе и испытаниям характер?

В Крымскую войну впервые появились в армии сестры милосердия, и одна из них Назимова, работавшая непосредственно с хирургом Пироговым на поле сражения под Севастополем, оказалась дальней родственницей Маши Цебриковой. Она провела с ней неделю, гостя у тетки в деревне. Встреча эта произвела на Цебрикову сильное впечатление. Назимова очаровала ее «силой светлой, правдивой, нелгущей женской души... Томимая душевным голодом в двадцать лет, я на нее накинулась как на здоровый хлеб. Ее образа мыслей я не помню, не могу сказать, как она относилась к устоям,— тогда еще я не размышляла об устоях, ни к господствующему мировоззрению... Она поднимала нравственною силою и правдивостью своей личности, освежала, как озон после грозы; с нею дышалось легко, виделось светло, чуялась сила среди дряблости, гнили»[237],— уже на старости лет попыталась передать свое впечатление от Назимовой Цебрикова.

Вот эта правдивость, особенно увлекательная для юной души, служила той высотой, которую хотелось и самой достичь в каждодневной жизни. Вероятно, этим объяснялись дерзкие выходки Маши, которые одобрял отец и горячо осуждала мать.

В петербургском доме тетки — Натальи Романовны Алимпьевой (урожденной Цебриковой), которая дружила с сестрой Пушкина Ольгой Павлищевой и была замужем за преподавателем российской словесности, часто бывали в гостях цензор А. В. Никитенко и Н. И. Греч, товарищи Алимпьева по университету. Как-то Маша увлеклась разговором со своей кузиной и не пошла в гостиную, куда уже звали гостей здороваться с Гречем. На уговоры явиться поскорее молодая бунтарка ответила, что не имеет желания идти на поклон к лакействующему писателю. О смерти Николая I Маша Цебрикова впервые узнала в доме тетки, когда все русское общество еще обманывали бюллетенями о состоянии здоровья царя. Бывавший в придворной среде Алимпьев сообщил родным, что император уже скончался.

Если впечатления от встречи с Назимовой сильно повлияли на душу Маши Цебриковой, то общение с дядей-декабристом коренным образом переменило круг ее понятий о мире, во многом изменило систему ценностей, отношение к «устоям», а это увело ее «на другой берег», как говорила потом о себе Цебрикова, вспоминая слова Герцена.

Декабрист Николай Цебриков очень рано внушил своей племяннице восхищение личностью и деятельностью издателя «Колокола». Он тайно передал в «Колокол» для публикации свои воспоминания о декабристах — «Анна Федоровна Рылеева» и «Воспоминания о Кронверкской куртине». Можно предположить, что его участие в «Колоколе» было шире. Так, до сих пор считается невыясненным, кто именно передал Герцену «Записки Н. И. Греча», где автор так много писал о декабристах. Впоследствии, когда они стали печататься в России в журнале «Русский вестник», вдова Греча была вынуждена сделать такое признание в предисловии к публикации: «В 1862 году один знакомый попросил у Николая Ивановича одолжить ему для прочтения записки о декабристах, в числе которых был близкий родственник этого знакомого. В скором времени знакомый возвратил рукопись, но вслед затем «Записки» без согласия и ведома Николая Ивановича появились в «Полярной звезде» 1862 года»[238].

Можно высказать предположение, что знакомый этот — «близкий родственник» Николая Романовича Цебрикова, женатый на его сестре,— А. П. Алимпьев[239]. Так что, возможно, рукопись Греча передал Герцену Цебриков.

Цебриковым было также написано и послано Герцену рассуждение о причинах поражения восстания с обвинением генералу Ермолову. По мнению бывшего офицера, «отличного фронтовика», как назвал Цебрикова Николай I, восстание декабристов могло бы победить, если бы ему на помощь пришел Ермолов с кавказской армией.

В отличие от многих сотоварищей по 14 декабря, годы ссылки не сделали его более терпимым к российским недостаткам. «Чин декабриста», как он называл свое положение, он носил с гордостью[240].

Машу Цебрикову потрясло, как дядя Николай встретил известие о падении Севастополя. От него девушка услышала изумившие ее невероятные слова. «Я рад, что нас побили, рад»,— говорил дядя, а у самого слезы горохом падали на седые усы. «Мы проснемся теперь, этот гром разбудит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие шаги». На недоумение племянницы, почему же он сам плачет, дядя отвечал: «Ну что ж такое? Ум с сердцем не в ладу. Это вошло в плоть и кровь. Жаль Севастополя, жаль крови, а это к лучшему. Глаза откроются».

«Верь в русский народ, не в одного мужика... Верь в русскую мысль, из-под каменных плит пробилась она, и ее цепкие корни раздробят плиты».

Впоследствии Мария Константиновна взяла имя дяди как псевдоним и многие свои статьи и рассказы подписывала фамилией «Николаева» или инициалами «Н. Р.» (Николай Романович).

Николай Цебриков был едва ли не единственным из декабристов, кто сблизился со студенческой молодежью, искал ее понимания, стремился, чтобы молодое поколение приняло идеалы героев 1825 года. Сохранились «Воспоминания старого студента 1858—1861 гг.» В. М. Сорокина о том, как студенты «рвали» Цебрикова из кружка в кружок, как ухаживали за «мучеником», «с увлечением слушали и учились мыслить и работать ради блага общественного»[241].

Скоро влияние дяди-декабриста на племянницу стало настолько явным, что вызвало недовольство остальных родных. Машу упрекали, что она то «как собачка бегала» за Назимовой, теперь вот дяде смотрит в рот. Однако родные поняли и другое: при Маше нельзя говорить все, что вздумается: дядя контр-адмирал «остерегался говорить при мне, опасаясь, что я передам дяде-декабристу Николаю Романовичу Цебрикову и рассказанное попадет в «Колокол»[242]. Он был, видимо, постоянным информатором Герцена.

Маша Цебрикова вместе с дядей ходила в студенческие кружки, давала уроки в воскресных школах, которые стали популярны в эти годы. Но вместе с тем понимала, что преподавание это не та захватывающая целиком душу работа, которой она жаждала. Ей хотелось великого, забирающего всю жизнь дела. Душа ее рвалась.

Как-то один писатель — видимо, И. С. Тургенев[243] увидел у дяди ее фотографию и сказал: «Какое мыслящее и измученное лицо!» Это было справедливое определение: нелегко было отплывать от берега, «на котором с отчаянием удерживал любимый отец». И боролась мать, отстаивая родственное право не пускать дочь к тому, что было ей так ненавистно: «Дядя носил ей книги, при виде которых ее отец страдальчески морщился... И она читала статьи Добролюбова и статьи Чернышевского и под тюфяком от матери прятала брошюры Герцена и «Колокол». Не легко дался ей душевный кризис — переходы от младенческих верований к критической мысли. Особенно в [Добролю]бове она находила ясно и горячо выраженным то, что порою смутно шевелилось в ней самой, что пугало ее. Она была толковой ученицей, но ученицей, имевшей свое суждение. Так несколько позже прочтя «Луч света в темном царстве», она никак не могла видеть луч тот в Катерине, оттого что никогда сомнение в истине основ мира Кабанихи не шевелилось в душе ее несчастной жертвы — снохи... Что ждало ее как благовоспитанную барышню, в которой мать хочет видеть светскую куклу, а отец — идеальную мисс английских романов?.. Мелькали мечты о любви, о счастье, но она не давала себе долго останавливаться на них... И молодость просила поэзии, любви. Она встречала иногда у дяди молодежь; случалось, что ей нравился то один, то другой, но все это были только ученики: взять ее мог только учитель... Она знала, что есть трудовой мир за стенами их дома... Уйти туда? Оставить отца одного? Сердце ее захолонуло... Она еще ребенком поняла, что мать не любит отца, а только притворяется, когда ей надо заставить его плясать по своей дудке... Нет, отца она не оставит во имя самостоятельности... Пять лет тому назад вернулся дядя... Она сразу почуяла силу: «15-летняя девочка поняла, что он выше всех, кого она видела... Дядя указал ей путь, он нашел слово... Ей хочется великого, захватывающего душу дела. Явись такое дело, скажи ей дядя: ты нужна... И она пойдет, и отец не остановит ее, как бы ни разрывалось сердце...»[244]

Так рисовала Цебрикова сложный путь своего возмужания и духовной борьбы. В краткой автобиографии она скажет сухо: «Училась я самоучкой. Дядя-декабрист дал политическое образование, но философию пришлось вырабатывать самоучкой. Право писательства пришлось брать с бою. Не отец мешал; он говорил только, что бог не благословит завиральные идеи. Мать, институтка старого типа, была возмущена оррерами (ужасами. —С. К.), которые я писала, и она жгла мои рукописи»[245]. Маша зашивала исписанные листы бумаги в юбку и носила их тайком к бывшей своей няньке, муж которой был писарем. Мать не желала, чтобы дочь занималась литературным трудом. Однажды, верная привычкам недавней барыни-крепостницы, она послала даже свою приятельницу в редакцию с угрозами редакторам, чтобы они не смели печатать работ дочери.

Но, несмотря на все преграды, сопротивление родителей, Цебрикова начала печататься поначалу в педагогическом журнале «Детский сад» (впоследствии он был переименован в журнал «Воспитание и обучение» и Цебрикова стала его редактором).

Первая ее повесть «Ошибка за ошибку» появилась под инициалами «Н. Р.» в «Русском вестнике» за 1860 год. Через три года «Отечественные записки» напечатали рассказ «Который лучше?». Этот рассказ молодого и еще не совсем искушенного автора написан в традициях повествовательной тургеневской прозы, даже имел подзаголовок — «Охотничьи очерки». Однако в нем подкупала попытка собственного решения современных «больных» вопросов.

Герой первого очерка, разбитной деревенский парень Василий, подговаривал свою возлюбленную сказать, где спрятаны деньги у ее дяди. Василий устраивал поджог дома, похищал деньги и бежал вместе с деньгами и возлюбленной. Во втором очерке помещик Куроедов либеральничал, как все, толковал об общей пользе, хотя сам не хотел и не умел делать добро людям. «К жизни и людям относился довольно сатирически. И кончил тем, что, женившись на безобразной, но очень богатой барыне, проматывал ее деньги за границей и все собирался писать статью о «могучей пружине-выгоде».

Кто же лучше, спрашивает автор, «наш народный воришка» или «наш западник-пройдоха»? И отвечает: оба хороши!

На фоне народофильских настроений начала 1860-х годов этот рассказ о деревенском бунтаре, который, выбившись из состояния безропотности и покорности, немедленно занялся воровством и поджогами, конечно же, звучал некоторым диссонансом, но вместе с тем выдавал в авторе трезвость взгляда и внимание к нравственной стороне общественной жизни.

Что такое нравственное начало в человеке? Врождено оно или может быть воспитано? Это пристальное внимание к нравственному дыханию современной жизни определило своеобразие позиции Цебриковой как литератора.