Гитлер выбирает войну

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Гитлер выбирает войну

Несмотря на первое впечатление успешности переговоров, возникшее у болгар и других пристрастных наблюдателей{408}, Молотов в последней телеграмме Сталину без обиняков заявил, что переговоры «не дали желательных результатов». Затем он объяснил, что Гитлер «уклонился от ответа» по Болгарии, сославшись на разногласия с Италией. Столь же неудовлетворительно обстояло дело с турецкой проблемой, а о планировавшейся поездке Риббентропа в Москву больше не упоминалось. «Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться», — заканчивал отчет Молотов{409}. Стало ясно, как объяснял он по возвращении в Москву, что немцы надеялись «наложить лапу на Турцию под предлогом гарантий ее безопасности, так же как в случае с Румынией, подсластив нам пилюлю обещанием пересмотра конвенции в Монтре в нашу пользу и предлагая нам помочь им в этом деле». Впредь Советский Союз намеревался улучшить режим Проливов путем прямых переговоров с Турцией, а «не за ее спиной». В коридорах Кремля даже обсуждалась вероятность «германской экспедиции против Египта через Проливы и Турцию»{410}. По поводу германского предложения Советскому Союзу посягнуть на интересы Британии на Ближнем Востоке Молотов колко замечал: «Немцы и японцы, как видно, очень хотели бы толкнуть нас в сторону Персидского залива и Индии. Мы отклонили обсуждение этого вопроса, так как считаем такие советы со стороны Германии неуместными»{411}. И все же, прежде чем события приняли характер окончательного кризиса, новые предложения, переданные Риббентропом в последний момент{412}, привели к кратковременному смягчению ситуации. Казалось, переговоры можно будет не спеша продолжить по «дипломатическим каналам». Молотова видели «раздувшимся от гордости» на приеме, устроенном Россо для представителей «дружественных стран»{413}.

Защитники Континентального блока в окружении Риббентропа, так же как и Шуленбург, все еще ожидали, что Сталин в конце концов уступит, учитывая слабость Красной Армии. «По моему мнению, — замечал Вайцзеккер, — мы можем продолжать переговоры с ними сколь угодно долго. Война с Россией невозможна, пока мы заняты Англией, а после того она перестанет быть необходимой». Даже Гальдер не отказывался от надежды на политическое решение проблемы{414}.

Однако Гитлер после Берлинской конференции более чем когда-либо был убежден, что неподатливость англичан — результат несговорчивости русских. Он также разочаровался в идее Континентального блока. Необходимым условием соответствующей стратегии, кроме соглашения с Советским Союзом, являлось привлечение Испании к Тройственному союзу. 18 ноября Чиано сообщил Гитлеру, что Италия считает вступление Испании в войну и захват Гибралтара жизненно важными для нанесения решающего удара по присутствию английское го военно-морского флота в Средиземном море. Встретившись с испанским министром иностранных дел на следующий день, Гитлер бессовестно лгал, похваляясь успешным завершением приготовлений к операции «Море — Лион». Приготовления эти на самом деле за лето сошли на нет, в значительной степени после того, как люфтваффе не удалось достичь превосходства в воздухе во время Битвы за Англию.

Хотя задержку объясняли исключительно плохими погодными условиями, вторжение 17 сентября было отложено «на неопределенный срок». Германия, заявил Гитлер, «начнет атаку даже зимой, если будет хороший прогноз погоды на 3–4 недели». Однако Серрано Суньер, министр иностранных дел Испании, остался непоколебим, объявив окончательное решение Франко не вступать в войну{415}.

Вскоре после встречи с Суньером Гитлер набросал телеграмму Муссолини, настойчиво просившему помощи после неудачного вторжения в Грецию 28 октября. Теперь Гитлер неохотно соглашался, обещая помощь позже зимой и делая примечательную оговорку: «Весной, самое позднее к началу мая, я хотел бы получить мои немецкие войска назад…»{416}. Но карт он все еще не открывал.

Он впервые заговорил о том, что Советский Союз «висит, как грозовая туча, на горизонте и… принимает облик империалиста, русского националиста или рядится в коммунистическую интернационалистскую маску, в зависимости от страны, с которой имеет дело». И все же он не отказывался от своей идеи создать «великую мировую коалицию, простирающуюся от Иокогамы до Испании», но при этом твердо решил держаться за Балканы, так как «Россия войдет туда, так же как в Прибалтику. Любой возникающий вакуум немедленно заполнит Россия». Он теперь больше полагался не на соглашение с Советским Союзом, а на «инструменты реальной силы». К весне у Германии будет эффективный фактор сдерживания в виде 186 первоклассных штурмовых дивизий, включая 20 бронетанковых дивизий. В дальнейшем он намеревался заняться пересмотром конвенции в Монтре и сделать Черное море «своего рода гигантской гаванью для прилегающих стран, дав этим странам право свободного и беспрепятственного входа и выхода из нее»{417}.

Болгария, как гласил урок, извлеченный Гитлером из конференции, стала ключом к контролю над Балканами. Чтобы свернуть русских с их твердой линии, им сообщили вскоре после окончания конференции, будто Венгрия, Румыния и Словакия в ближайшем будущем присоединятся к Тройственному союзу{418}. Как раз когда Молотов садился в поезд в Берлине, Риббентроп получил от Драганова заверения, что соглашение о взаимопомощи с Москвой не заключено. Тем не менее он узнал от него, что, хотя болгары боятся большевизации, они не могут игнорировать «традиционную российскую политику на Балканах — стремление к Проливам. Границы по Сан-Стефано{419} доказывают, что русские рассматривают Адрианополь и всю Восточную Фракию как заднюю линию обороны Проливов, которая однажды окажется в их руках». Возражение Риббентропа, что Германия «хочет мира на Балканах и, обладая военной мощью, в состоянии установить его», оказалось пророческим{420}.

Гитлер не дал русским времени осмыслить последствия берлинской конференции. Всего лишь три дня спустя после отъезда Молотова царя Бориса и Попова, его министра иностранных дел, спешно и тайно вызвали в Берхтесгаден, чтобы предупредить возможную реакцию Советов. Гитлер воспользовался плохим положением итальянцев в войне с Грецией для оправдания своих планов интервенции в Грецию. Он не может допустить, чтобы аэродромы во Фракии и Салониках попали в руки англичан и представляли серьезную угрозу румынским нефтепромыслам. К явной досаде Гитлера, царь Борис, не скрывая своей боязни ответных действий русских, «менее чем когда-либо был склонен» присоединиться к Тройственному союзу. Он не собирался связывать себя ничем, кроме слов, что «в нашем лице вы имеете маленького верного друга, который никогда вас не разочарует». Тем не менее встреча имела важное значение, показав все возрастающее притяжение Болгарии к Берлину{421}.

Легко представить шок, испытанный в Кремле, когда до него дошли новости об этом визите. Молотов и Деканозов, заместитель наркома иностранных дел по Ближнему Востоку, немедленно вызвали Стаменова, болгарского посла, на весьма нервную встречу, в ходе которой у него не осталось сомнений в решимости Советского Союза поскорее заключить соглашение, прежде чем Болгария свяжет себя обязательствами с Осью. Советы не собирались допустить повторения румынского синдрома, в результате чего Болгария стала бы «государством-легионером». Молотов «дружески, но настойчиво» заявлял, что судьба Болгарии «представляет интерес для Советского Союза и что, верный своим историческим обязательствам, Советский Союз желает видеть сильную Болгарию». Сначала он показал приманку, обещая удовлетворить все претензии Болгарии к Турции, Югославии и Греции и, сверх того, предоставить материальную помощь. Затем предостерег от тех сил в Болгарском парламенте, которые пытаются превратить царя Бориса «в марионетку», невзирая на то, что он «человек умный, честный и воистину пекущийся об интересах болгарского народа». Молотов не преминул напомнить Стаменову, что «на протяжении всей истории Россия всегда стояла за независимость и суверенитет Болгарии». В этом отношении «Россия, в форме Советского Союза, продолжает ту же политику, полностью поддерживая территориальные претензии Болгарии к ее соседям». В своем отчете Стаменов счел нужным предупредить Попова, чтобы тот не «оставил Россию по другую сторону баррикады как fait accompli»{422}. Однако царь Борис понимал, что чудом выкрутился в Берхтесгадене; по возвращении в Софию, в ту же ночь, он отверг советские предложения, передав прежде их содержание в Берлин{423}.

Гитлер, тем не менее, все еще предпочитал верить, что Сталин «слишком умен, чтобы сделать русских английским пушечным мясом». Пытаясь свернуть русских со взятого ими в Берлине курса, он поспешил формализовать германское присутствие на Балканах. Теперь уже генерал Антонеску совершил паломничество в Германию, где его практически заставили присоединиться к Оси. К несчастью, в переговорах с Антонеску Гитлеру открылось, что русские до сих пор отказываются четко установить свою границу с Румынией, требуя свободного прохода военных кораблей по Дунаю до Браилы, позади румынской линии обороны перед Молдавией. Это лишь подтверждало их стремление получить болгарский коридор. Кроме того, после бесед с генералом Кейтелем стало ясно, что близость английской угрозы Балканам может побудить Турцию и Советский Союз создать собственную систему безопасности, возможно, в Болгарии{424}.

Поэтому немцы продолжали нажимать. На пути из Берлина в Анкару Папен остановился в болгарской столице. Он привез предупреждение Риббентропа об «опасностях, которые может навлечь на себя Болгария» в результате гарантий, навязанных ей Советским Союзом, если она немедленно не объявит русским, что выбрала вступление в

Тройственный союз. Словно забыв о германских и советских мотивах, царь Борис по-прежнему выражал уверенность, что опасности можно избежать, если ему будет позволено «вести игру таким образом, чтобы Болгария не послужила яблоком раздора для Германии и Советского Союза». Доказывая свою преданность Германии, он раскрыл молотовское предложение о восстановлении Болгарии в границах по Сан-Стефано, добавив, что не претендует на такую корону, так как она «слишком велика для одной головы». Он планировал вежливо отклонить предложение Советов, напомнив им, что у Болгарии нет врагов. Затем он выдвинул турецкую угрозу как предлог для отсрочки присоединения к Оси, уверяя Папена при этом, будто отрицательный ответ русским «не оставляет сомнений в конечной ориентации Болгарии»{425}.

Болгары, несмотря на то что раболепно передавали в Берлин все содержание их переписки с Москвой, включая отклонение советских предложений, продолжали настаивать на советской угрозе как главной причине их отказа присоединиться к Тройственному союзу{426}. В Берлине Гитлер начал проявлять нетерпение. Стратегическое значение Болгарии стало очевидным, после того как греки разгромили итальянцев в Албании 24 ноября. Гитлер еще надеялся отговорить Сталина от гарантий Болгарии, если вопрос о Проливах будет решен. Но, как он говорил Драганову в Берлине, «он предпочитает ставить перед свершившимся фактом, особенно в случае с Советским Союзом, и, по его твердому убеждению, Советский Союз тогда займется чем-нибудь другим». Когда Драганов вновь обратился к турецкой угрозе, объясняя, что болгары «не желают, чтобы их заставили в английском стиле отступать с честью перед греками или турками», Гитлер заговорил безжалостным языком, обычным для него в подобных случаях. Константинополь, сказал он, плохо защищен, и «его можно уничтожить одним махом, как Ковентри и Бирмингем». Его собственный план был сама простота. Если Сталин объявит, что не имеет интереса в Болгарии, кроме права прохода войск, проблему можно решить, пересмотрев конвенцию в Монтре. В настоящий момент Гитлеру достаточно было запугать болгар угрозой советской оккупации, которая «наводнит страну пропагандой и террором»{427}.

Русские не сидели сложа руки и прибегли к германскому методу fait accompli. Из своих скрытых источников они узнали о сопротивлении царя Бориса германскому давлению. Как сообщалось, он был уверен, что, учитывая опыт Польши, связь с одной из великих держав может окончиться «катастрофой малой страны» и что он может собрать трофеи, присоединившись к распространению «нового порядка», как только тот будет установлен, даже оставаясь нейтральным{428}. Поскольку царь отказывался вести переговоры открыто, Молотов негласно послал в Софию своего заместителя Аркадия Соболева{429}. В некоторой степени эта миссия была подсказана Коллонтай, советским послом в Стокгольме, которая была непримиримым противником пакта Молотова — Риббентропа и сохраняла близкие отношения с Антоновым, бывшим болгарским послом в Москве, русофилом. Как она сказала ему по телефону, когда стала известна новость о пребывании Соболева в Болгарии, именно она настаивала на неотложности такого шага, чтобы «предупредить и избежать желаемого [болгарским] правительством урегулирования в пользу немцев»{430}.

Болгарам сообщили о прибытии Соболева в Софию на самолете, летящем транзитом в Бухарест, всего за несколько часов{431}. «Очевидно, — телеграфировал домой Стаменов, болгарский посол в Москве, — они хотели сделать Софии сюрприз и боялись, как бы их не опередили немцы, потому [Молотов] и ввел меня в заблуждение, сказав, будто Соболев летит в Бухарест. Мое впечатление — они готовы на все, лишь бы подписать пакт с нами»{432}. Соболев был принят Филовым утром 25 ноября, а встреча с царем Борисом была назначена днем. Соболев, знавший, что болгары держат Берлин в курсе своих сношений с русскими и не желают провоцировать Гитлера, не представил Филову предложений в письменной форме, а зачитал их ему{433}. В двенадцати пунктах подробно расписывалось предложение тесного сотрудничества, сопровождавшееся обещанием удовлетворить территориальные претензии Болгарии и помочь в случае войны с Турцией. Самая важная статья, однако, говорила о «насущных интересах русских в Проливах, связанных с нуждами безопасности на их южных границах». Царь Борис может не сомневаться, что Москва не допустит вновь возникновения «опасности, которая всегда грозила России с юга». Затем Соболев вернулся к сделанному Болгарии в сентябре 1939 г. предложению пакта о взаимопомощи, который «поможет реализовать ее национальные стремления не только в Западной, но и в Восточной Фракии». Болгарию просили сотрудничать с Советским Союзом, если возникнет реальная угроза «для СССР в Черном море или в Проливах». Хотя царь Борис позднее воспользовался этим пунктом для оправдания отказа от соглашения, заявляя, что Болгария не в состоянии предоставить военную помощь, было совершенно ясно, что русские имеют в виду разрешение на переброску их войск через Болгарию. Все это сопровождалось торжественным обещанием не вмешиваться во внутренние дела и суверенитет Болгарии. Чтобы не провоцировать немцев, Соболев даже был готов снять возражения против вступления Болгарии в Тройственный союз. А самой настоящей приманкой послужило заявление, будто заключение пакта с Советским Союзом «вполне возможно, почти наверняка» приведет в конце концов к присоединению самого Советского Союза к Оси{434}.

Заметно ошарашенный, болгарский премьер-министр Филов пожелал удостовериться, правильно ли он понял: Советский Союз действительно не возражает против присоединения Болгарии к Оси? Еще больше он заинтересовался возобновленными советскими предложениями по поводу пакта о взаимопомощи, притворяясь, что даже не помнит тех, что были сделаны в сентябре 1939 г. Когда ему напомнили, он заявил, что данное предложение «очень важно и потребует некоторое время для изучения». Впрочем, общее положение дел Соболеву было ясно. Филов постоянно ссылался на «сложность положения Болгарии», намекая на враждебность Турции и при этом всячески избегая называть Германию или Италию в ходе беседы. Он воспользовался случаем, чтобы отклонить все еще стоящие на повестке дня советские предложения о гарантиях{435}. Болгарское правительство, телеграфировал домой Соболев, «окончательно связало себя с Германией, потому-то оно и не просит у меня никаких разъяснений по поводу советских предложений». Затем он предупреждал, что царь Борис — человек коварный, крепко держит в руках своих министров и непосредственно контролирует болгарскую политику{436}.

Когда Сталин разрабатывал предложения болгарам, мысли его текли в традиционном историческом русле. Он очень старался подчеркнуть, что, в отличие от случая с Прибалтикой, Советский Союз не заинтересован ни в покорении, ни в большевизации страны. Димитрову он объяснял свои действия опасностью, грозящей Советскому Союзу со стороны Черного моря. «Исторически угроза всегда исходила оттуда, — указывал Сталин, — Крымская война — захват Севастополя — интервенция Врангеля в 1919 г. и т. д.». Главные усилия поэтому он сосредоточил на Турции, где решил добиться размещения военно-морских баз, чтобы Проливы «нельзя было использовать против Советского Союза». Он верил, что в конце концов у немцев не останется другого выбора, как только признать доминирование советских интересов в регионе, пусть даже они предпочли бы видеть там итальянцев. Как и у Гитлера, у него не было сомнений по поводу судьбы Турции, если она вмешается. «Что такое Турция? — спрашивал он. — Там два миллиона грузин, полтора миллиона армян, миллион курдов и т. д. Турки составляют не больше 6–7 миллионов». В случае необходимости их можно изгнать из Европы. Но Сталин ясно видел, что Болгария стоит между ним и осуществлением его замыслов. Заключение пакта послужило бы фактором сдерживания для Турции, изменив всю ситуацию на Балканах. Коминтерн снова продемонстрировал свое подчинение дипломатическим нуждам Советского Союза, когда Димитров получил от Сталина инструкции развернуть самую энергичную кампанию в болгарском парламенте и политических кругах с требованием «безусловного… принятия» советских предложений.

Димитров допустил серьезную ошибку. Сталин намеревался инспирировать якобы спонтанную народную кампанию. Инструкции же Димитрова Центральному Комитету Болгарской коммунистической партии раскрывали почти дословно Соболевские предложения, они были напечатаны, и листовки широко разлетелись по стране. Большинство болгарских министров фактически узнали об этих предложениях из листовок. И, что гораздо важнее, последние дошли до Берлина, внеся свой вклад в растущее негодование Гитлера против Советского Союза{437}. Молотов был в бешенстве. «Наши люди в Софии, — ругал он Димитрова по телефону, — распространяют слухи о советских предложениях Болгарии. Идиоты»{438}.

Пока Соболев делал свой ход в Софии, Шуленбург, решив устранить препятствия, возникшие в ходе берлинской встречи, привез в Москву Шнурре, начальника Экономического отдела на Вильгельмштрассе, в надежде, что экономическое соглашение создаст благоприятные условия для продолжения политических переговоров. Но его планы рухнули, когда Молотов в нетерпении сразу перешел к политике, письменно перечислив условия участия Советского Союза в проекте соглашения по Четырехстороннему пакту. В сочетании с предложениями, сделанными Соболевым в Софии в тот же момент, они показывали неготовность Сталина играть роль, отведенную ему гитлеровскими планами Континентального блока. Советский Союз продолжал настаивать на том, что «германские войска будут теперь же выведены из Финляндии» и режим Проливов будет изменен «в ближайшие месяцы» путем заключения пакта о взаимопомощи с Болгарией и размещения морских и сухопутных баз «в районе Босфора и Дарданелл». Что касается сфер влияния, они простираются на Балканы, Черное море и к югу от Батуми и Баку, а вовсе не в неопределенном направлении к Индийскому океану, как предусматривал Гитлер. Кроме того, ожидалось, что Советский Союз, Германия и Италия добьются военными или дипломатическими средствами согласия турок на такое урегулирование проблемы. Пять секретных протоколов подробно излагали механизм обеспечения безопасности и установления сфер влияния. Русские, таким образом, ясно и окончательно определяли свои интересы в Юго-Восточной Европе и демонстрировали полное пренебрежение интересами Германии. Гитлер, победоносный, поддерживаемый целым и невредимым вермахтом и индустриальным потенциалом Европы, не мог уступить. А если бы Советы сделали уступку в Болгарии и Проливах, это привело бы к уязвимости их западного фронта и к исключению их из европейских дел впервые со времен царствования Петра Великого{439}.

Степень прогерманской ориентации Болгарии выявилась, когда Рихтхофену передали предложения Соболева в тот же вечер и сказали, что они «конечно» будут отвергнуты{440}. Тем не менее Соболевский визит поставил болгарское правительство в трудное положение. Острый приступ печени у Попова и внезапная «болезнь» Филова могли оттянуть решение лишь на несколько дней. Когда Филов наконец поправился, он не отказался от обещаний, данных Борисом Гитлеру, но предложил отсрочить их выполнение, так как в новых обстоятельствах это могло бы «рассматриваться Москвой как провокация». Весь эпизод в целом укрепил сомнения Гитлера в готовности русских принять его условия{441}.

Письменный ответ русским, переданный Поповым советскому послу, не оставлял сомнений в приоритетах Болгарии. Поскольку руководящие установки были намечены в беседе с Гитлером еще до получения советских предложений, гласил он, «участие Болгарии в переговорах по поводу другого пакта может бросить тень на лояльность болгарской внешней политики и не только оттолкнуть страну, дружественную нам и Советскому Союзу, но и заронить вполне оправданное подозрение». Опасений Москвы, разумеется, не уменьшили заверения, будто существование «сильной и независимой Болгарии» само по себе «достаточная гарантия для России», или шаткие доводы в пользу того, что присоединение к Тройственному пакту вместе с союзником Советского Союза остановит распространение войны. Наконец, воспользовавшись приманкой, содержавшейся в предложении Соболева, но не так, как ожидалось, болгарское правительство отмечало «с удовлетворением, что правительство Советского Союза также ставит вопрос о присоединении в конечном итоге к Тройственному союзу, а это, как нам кажется, показывает прежде всего, что в таковом случае поведение Болгарии не может быть истолковано как противоречащее интересам Советского Союза». Нужно сказать, что Рихтхофена немедленно снабдили письменным ответом русским, а также почти дословно передали ему содержание бесед Попова с советским послом{442}.

Драганова, бывшего в Софии во время визита Соболева, срочно отправили обратно в Берлин. Он надеялся подтвердить преданность Болгарии, раскрыв содержание советских предложений. Гитлер, однако, «отреагировал жестко»: он был на пути к своему судьбоносному решению. Он не интересуется Дарданеллами, заверил он Драганова, так как не собирается плавать по Черному морю. Тем не менее, «если в один прекрасный день будет война с Россией, он атакует русских не на Черном море, а в любом удобном месте на протяжении 2000 километров их общей границы». Интервенцию Германии он представлял теперь как шаг, направленный не против Англии, а против Советского Союза, поскольку он не может допустить большевизации Балканского полуострова. «Он хочет торговать с Балканами, и для этого предпочтительнее некая Румыния, некая Болгария и т. д., а не большевистская пустыня, какую ныне представляют собой Прибалтийские государства». Даже теперь он еще питал надежду, что если Болгария подпишет Тройственный пакт, то русские поймут: у них ничего не выйдет, — и «отступят, хоть и сердясь и протестуя»{443}.

На следующее же утро Гитлер созвал свой Генеральный штаб впервые после знаменитого заседания 31 июля, чтобы обсудить в деталях планы нападения на Советский Союз. Между прочим, именно на этом заседании он изменил кодовое название операции с «Фрица» на «Барбароссу». Тогда как осенью «периферийная стратегия» задумывалась как часть большого наступления на британское владычество в Средиземноморье, новые планы в этом направлении сводились к серии некоординированных операций вместо прежнего натиска. Перемена разительная: диверсионные акции приобретали оборонительный характер, а уничтожение Советского Союза становилось центральным пунктом новой агрессивной стратегии. Вторжение в Грецию, как отмечал Гитлер, «изымается из прежнего контекста и тесно увязывается с планами относительно России. Его задача — обезопасить южный фланг Германии и снять близкую угрозу, прежде чем начнется наступление на Россию». В тот же день он сообщил Муссолини, что соглашение с Советским Союзом можно возобновить лишь после того, как разрешится кризис из-за Болгарии{444}. Цели операции оставались довольно неопределенными, главным образом из-за того, что штаб разрабатывал планы тотальной войны на уничтожение, а Гитлер намеревался «решить вопрос гегемонии в Европе». В рассматриваемом до сих пор контексте концепция «гегемонии в Европе» имела прямое отношение к устойчивому влиянию русских в Болгарии и на Дунае и, в меньшей степени, к их претензиям на Прибалтику. С такой географической точки зрения, центрами притяжения становились южный и северный фланги{445}. Расхождение между профессиональным взглядом разработчиков и политическим видением Гитлера привело к несогласованности их генеральных задач и колебаниям между линией Волга — Архангельск и Москвой. Эти разногласия нельзя сбрасывать со счетов, так как именно ими объясняется серьезная неразбериха, сопровождавшая воплощение планов в жизнь в самом начале кампании в августе 1941 г.{446}.

Нужно сказать, что непреклонность русских укрепляла решимость Гитлера обратиться к силовым методам, и постепенно расовые предубеждения вкрались в обоснование этого решения. Но в настоящий момент, когда оно еще не приняло четких очертаний, все ограничивалось замечаниями о «неполноценности» советских солдат и коммунистического строя. Они, по-видимому, скорее служили для армии стимулом продолжать планирование операции и не содержали идеологического мотива. В самом деле, признание Гальдером неделю спустя того факта, что Советский Союз использовал любую возможность, чтобы ослабить Германию, все же сопровождалось надеждой залатать разрыв{447}.

Шансы на примирение быстро таяли. Русские не только отвергали один за другим приводимые болгарами доводы против заключения пакта, но и предостерегали их, хотя и в иносказательной форме, от присоединения к Оси. Подобный шаг будет воспринят как доказательство того, что Болгария «отказалась от своей позиции нейтралитета и проявляет активную вовлеченность в орбиту войны против другой группы стран», а это, вполне очевидно, создаст «военную угрозу Болгарии со стороны другой группы». Попов, хотя и обещал рассмотреть советские контраргументы, тем не менее ясно дал понять, что жребий брошен. «Мы в Болгарии, — сказал он послу, — находимся ближе к пожару войны и яснее можем чувствовать, откуда исходит опасность как для нас, так и для СССР». Далее Молотову советовали отказаться от идеи гарантий{448}.

Однако советские угрозы были достаточно весомы, чтобы заставить царя Бориса еще раз подумать. Стало известно, как сообщал Попов Драганову в Берлин, что русские «не считают вопрос закрытым» и настаивают на своих прежних требованиях, хотя и не просят ответа открыто{449}. Царь Борис теперь отчаянно цеплялся за свой нейтралитет, надеясь умиротворить и Советский Союз, и Германию. Гитлера, однако, привели в ярость колебания болгар, конечно же проистекавшие от давления, оказываемого на них русскими. Его поразило несоответствие драгановского отзыва о переговорах информации, собранной через Рихтхофена. В Софии сложилось впечатление, что болгары действительно решились отвергнуть советские предложения и присоединиться к Оси, хотя и в неопределенный момент в будущем. В Берлине же Драганов, хоть и не пересматривая принятых в отношении Оси обязательств, интересовался, не будет ли в конечном счете вступление в Тройственный союз «несовместимым с заключением пакта с Советским Союзом». Затем он повторял все те же доводы против немедленного вступления Болгарии в Тройственный союз{450}.

Два фактора определяли теперь курс военной стратегии. Первый — неудача итальянцев на Балканах, приблизившая опасность того, что англичанам удастся разместить свои базы в районе Салоник. Операции против англичан в Средиземноморье, к которым, вынуждал Гитлера провал итальянцев, ныне связывались с кампанией против Советского Союза. Издавая «Директиву Марита» о войне с Грецией, Гитлер сознавал политическую подоплеку военных приготовлений. Потому эти приготовления нуждались в «тщательном руководстве», требовавшем его личного внимания.

Тем не менее самым важным фактором оставалось нежелание русских признать германское владычество в Румынии, как показывала твердость их позиции по дельте Дуная. В разгар свары из-за Болгарии Дунайская конференция возобновила свои заседания{451}. Русские стояли на своем, и рано утром 17 декабря Берлин получил сообщение о создавшемся тупике. Русские представили письменное заявление, в котором резко отвергали совместное германо-итальянское посредничество, затем декларировали свои намерения установить совместно с румынами эксклюзивный контроль над устьем Дуная, чтобы можно было эффективно контролировать выход в Черное море. В Берлине это известие восприняли «с изумлением». Позиции были «непримиримы», и переговоры «на данный момент исчерпали себя». Гитлер немедленно добился объявления перерыва в работе конференции{452}. Внимательные наблюдатели точно подметили, что срыв переговоров обозначал «первое столкновение жизненных интересов СССР и Германии и потому приобретал первостепенную важность»{453}. Сходная тенденция обнаружилась в Финляндии, где вмешательство Советов в финские выборы показало их решимость сохранять прямой и строгий контроль над этой страной{454}.

Неслучайно поэтому решение о проведении в жизнь Директивы № 21 «Операция "Барбаросса"» стало известно на следующее утро после срыва переговоров. Директива предписывала вермахту «быть готовым разгромить Советскую Россию в ходе быстрой кампании даже до завершения войны с Англией». Особый политический, дипломатический и военный контекст, в котором принималось это решение, порождает серьезные сомнения в его идеологической обусловленности. Хотя экономические выгоды принимались в расчет, операция явно не преследовала целей завоевания Lebensraum{455}, так как тыл уже был создан на Балканах и остальных оккупированных территориях Европы. Ставилась задача «установить заслон против Азиатской России по генеральной линии Волга — Архангельск» и тем самым снять потенциальную русскую угрозу, но в особенности — позволить завершить кампанию в Европе, иными словами, обеспечить исключительное господство Германии в Европе{456}.

Немедленно началось развертывание «Мариты» и затем «Барбароссы». Основной костяк сил в Румынии тотчас же получил подкрепление, а для Южной Румынии была создана большая тактическая группа под командованием фельдмаршала Листа. Ей поставили задачу «продвинуться через дружественную Болгарию, при необходимости не затрагивая югославскую или турецкую территорию, к побережью Эгейского моря… уничтожая англичан в этом районе». К концу января в данной местности должны были быть размещены около 7–8 дивизий и созданы предмостные плацдармы на Дунае. Чтобы успокоить подозрения Советов, им в конце концов сообщили бы, что Германия «не может позволить Англии закрепиться на Балканах»{457}.