Советско-итальянский сговор

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Советско-итальянский сговор

Рассматривая тяжелые потери, понесенные Красной Армией на первом этапе операции «Барбаросса», часто утверждают, что упорное сопротивление финнов в Зимнюю войну обнажило слабость Красной Армии и вдохновило Гитлера на рискованную войну с Советским Союзом. Однако современники в Германии и сопредельных с Советским Союзом странах считали, что финская война скорее продемонстрировала решимость Сталина применять силу везде, где он усматривал угрозу жизненным интересам Советов{115}. С приходом весны Сталин, покоясь на лаврах после заключения пакта Молотова — Риббентропа и конечной победы над Финляндией, временно расслабился. Шуленбург поддерживал в нем это настроение. Признавая свою малую осведомленность о сокровенных замыслах Гитлера, он, тем не менее, был уверен, что англичане «удивятся тому, что им готовит Германия». Он заверял Молотова, что война в Финляндии не затронула германских интересов, и даже поздравлял Красную Армию с победой{116}. И Риббентроп, и Вайцзеккер, глава германского Министерства иностранных дел, следовали его примеру{117}. На переговорах с Герингом, которого в Кремле считали главным вдохновителем похода на СССР, маршал авиации не только обещал начать военные поставки, но и «усиленно подчеркивал исключительную дружбу Германии к Советскому Союзу». Он даже объявил о передаче Советскому Военно-Морскому Флоту нового крейсера «Лютцов», с которым расставался «с болью в сердце». Он цитировал слова Гитлера, что решение о союзе Германии с Советским Союзом «твердо и бесповоротно»{118}. Позже Сталин узнал, что Гитлер подтвердил существование долгосрочного соглашения о разделе сфер интересов между Германией и Советским Союзом в беседе с заместителем госсекретаря США Самнером Уэллсом в Берлине{119}.

Сталин был настолько уверен в себе, что приостановил поставки сырья в Германию в отместку за неудовлетворительное снабжение России углем и военным снаряжением. Из миллиона тонн зерна, обещанного Германии, только 150 000 тонн были отправлены, поставки продуктов переработки нефти и угля шли не лучше{120}. Возможно, в последний раз Микоян, министр внешней торговли, мог осмелиться открыто подвергать сомнению «честность» Германии, заявляя, что «не может позволить себе дальше оставаться в дураках, ибо фактически происходит не двухсторонний товарооборот, а односторонние поставки товаров Наркомвнешторгом Германии»{121}. Сталин пошел еще дальше, предъявив Германии ультиматум. Он требовал заключения краткосрочного торгового соглашения об экспорте советского сырья на сумму 420–430 млн марок, которую «германская сторона будет компенсировать промышленными и военными поставками на эту же сумму»{122}. Эта преувеличенная уверенность, однако, немедленно испарилась после молниеносной германской кампании против Дании и Норвегии в начале мая. Советский ультиматум сменился объявлением о возобновлении поставок, сопровождавшимся выражением «надежды», что Германия будет «соблюдать свои обязательства»{123}. Тем не менее вывод о зависимости поставок сырья от доброй воли Сталина сыграл большую роль, когда Гитлер обдумывал операцию «Барбаросса»{124}.

В настоящий момент Сталин все еще был уверен, что страх перед Германией и Италией все больше и больше будет склонять Балканские государства «видеть в России своего естественного защитника»{125}. Сознавая угрозу столкновения из-за Балкан, Шуленбург отбыл в Берлин готовить почву для визита Молотова{126}. Однако Сталин, не желая «плестись у Германии в хвосте», вежливо отклонил эту идею{127}. Он все еще благодушно не замечал опасности со стороны Германии его продолжала преследовать мысль об угрозе с юга, где, по его расчетам, Турция могла послужить плацдармом для нападения Союзников на Советский Союз. В послании, направленном им к дню рождения Гитлера, видны первые признаки его озабоченности ростом числа сообщений о том, что «Германия при усилении английского саботажа на Балканах зажжет там огонь войны»{128}. Риббентроп, играя на известных страхах Сталина, представлял германские инициативы в этом регионе как контрмеры против попыток англичан заставить турок открыть Проливы для британского и французского флотов{129}. Теперь, когда карта Северной и Центральной Европы была перекроена, будущее Юго-Восточной Европы, до того игнорировавшейся, рисовалось в мрачном свете. Крушение Франции расстроило Балканскую Антанту и создало опасный вакуум. Неспособность Британии подкрепить свои гарантии поставила Румынию и Турцию в трудное положение{130}.

Молотовские поздравления Шуленбургу «с блестящим успехом Германских Вооруженных Сил» во Франции контрастируют с паникой, охватившей Москву в результате «быстрого прогресса» этой кампании{131}. Они — лишь прелюдия к вялым извинениям Молотова по поводу поспешной оккупации Прибалтийских государств в то же утро с целью уничтожить «в прибалтийских странах почву для французских и английских интриг». Немцев смущала и поспешная передислокация Красной Армии «для защиты границ» Литвы от неназываемого противника. Объяснения были столь неубедительны, что Шуленбург предпочел отослать в Берлин сильно отредактированную версию своих бесед по этому поводу{132}.

Закрепиться на Балканах стало для русских настоятельной необходимостью, как только просочилась зловещая информация, что бои на западе закончатся в течение двух месяцев; было ясно, что немцы «в недалеком будущем… повернулись бы на Восток»{133}. Сокрушительное поражение Франции сблизило Россию с Италией, отношения с которой были напряженными с начала войны в сентябре 1939. Муссолини боялся, как бы пакт Молотова — Риббентропа, будучи распространен на Юго-Восточную Европу, не ударил по итальянским амбициям в этой области. Для Сталина не было секретом, что Муссолини «перебрасывая мост к Англии и Франции, сохраняет эмбриональную возможность разных перспективных антисоветских комбинаций». Гитлер, по слухам, одобрял подобные инициативы, надеясь изолировать русских и заставить их «удовлетворять стремления Берлина, а затем и выполнять экономические обязательства». Граф Чиано, итальянский министр иностранных дел, даже уговаривал румынское правительство «проводить твердую линию относительно Бессарабии», обещая щедрую помощь в случае нападения{134}. Все еще убаюканный своим пактом с Гитлером, Сталин надеялся преподать итальянскому правительству урок, что «для него невыгодно дальнейшее обострение отношений с Советским Союзом». В начале января 1940 по очереди были отозваны послы из Рима и Москвы. Отношения еще более ухудшились, когда министры иностранных дел Италии и Венгрии встретились в Венеции, чтобы обсудить будущее Балкан. Хотя эта конференция не была открыто направлена против Советского Союза, исключение его из переговоров, касающихся различных претензий к Румынии, явно ущемляло советские интересы{135}.

Как мы убедились{136}, англичане страстно желали разжечь войну на Балканах. Гитлер, со своей стороны, стремился к миру, пока не были реализованы планы кампании на западе. Кроме того, попытки Муссолини оживить Балканскую Антанту сводили на нет усилия Риббентропа примирить страны Оси с Московским пактом. Во время визита в Рим в середине марта Риббентроп нажал на Муссолини, чтобы тот сохранял status quo в отношениях с Советским Союзом. Закладывая основы своего амбициозного Континентального блока{137}, Риббентроп оказал такое же давление и на русских{138}. Однако Чиано сделал нерешительные шаги к примирению с русскими только в конце апреля, когда обнаружилось, что его пытались использовать как проводника румынских жалоб на Советский Союз в Берлин, и Италия отдалилась от Румынии{139}. Муссолини неохотно смягчился, туманно высказываясь о своей готовности вернуть послов{140}. Но в Москве на тот момент считали, что Чиано препятствует сближению, и дело зашло в тупик. Молотов предпочитал следовать ходу событий; Советский Союз, как он говорил Шуленбургу, «неподходящее место для раздражения нервов»{141}. «Не парадоксальная ли ситуация? — заметил Машиа, итальянский поверенный в делах в Москве, на дипломатическом приеме. — Мы враги Советского Союза и друзья Германии, а Германия в то же самое время связана с Москвой». Он также выразил сомнение в том, что Муссолини позволит русским «внедриться в этот "жизненный центр Италии"»{142}. Однако поразительный успех вермахта во Франции смешал все карты и помог Муссолини и Сталину преодолеть взаимные подозрения. Новая общность интересов взросла на руинах прежнего британского присутствия в регионе. Как только вспыхнула война во Франции, Ханс Георг фон Маккенсен, германский посол в Риме, стремясь сохранить мир на Балканах, обещал Гельфанду, советскому поверенному в делах, что «балканская проблема будет разрешена совместно Германией, Италией и СССР без войны». Но успехи на поле боя произвели перемену в настроениях. Хотя русские продолжали рассматривать упомянутое утверждение как обязательство со стороны Германии, Маккенсен теперь называл это «плодом воображения Гельфанда». Относительно развязав себе руки, Гитлер обеспокоился ростом итало-советского взаимопонимания, которое могло выйти за рамки его первоначального плана и бросить вызов естественному господству Германии в регионе. Опьяненный своими военными успехами, он полагал, что разрешение всех спорных вопросов на Балканах может быть достигнуто «лишь демонстрацией силы победителей, не доводя дело до рукопашной». Сталин оказался перед мрачной перспективой: остаться в стороне или быть раздавленным Германией, если он не проявит инициативу, чтобы защитить интересы Советского Союза{143}.

Страх перед итальянским наступлением на Балканы из Салоник после вступления Италии в войну вызвал новую ориентацию советской политики{144}. Молотов теперь приветствовал возвращение Россо, итальянского посла, в Москву, хотя тот прибыл с пустыми руками, не сумев встретиться с Чиано перед отъездом. Молотов рассматривал вступление Италии в войну как снимающее английскую угрозу Советскому Союзу на Черном море и выражал надежду, что «голоса Германии и Италии, а также и Советского Союза будут более слышны, чем хотя бы год тому назад»{145}. Муссолини также отказался от своих надежд на Союзников и стремился добиться каких-то гарантий от русских по балканской проблеме{146}. Гарантии Союзников на Балканах, шутил Чиано, можно сравнить «с бутылкой вина, которую много лет сохраняют в надежде получить крепкое и хорошее вино, но когда открывают эту бутылку, то находят в ней вместо вина уксус»{147}. В Мюнхене, как узнал Сталин, Муссолини уведомил Гитлера, что «стремится к максимальному улучшению и углублению политических и экономических отношений с СССР»{148}.

Как и Сталин, итальянцы ожидали, что Гитлер нанесет несколько ударов по Англии, сломит ее сопротивление и усадит наиболее разумных лидеров, таких как Ллойд Джордж, за стол переговоров, где будет установлен новый европейский порядок. Эти прогнозы подтверждали агенты НКВД в ставке Геринга. Перспектива близящейся мирной конференции побуждала и Советский Союз, и Италию объединить свои интересы на Балканах, в Проливах и Средиземном море. Как только мирная конференция будет созвана, считал Сталин, Россия окажется достаточно сильна, чтобы удовлетворить свои прошлые и настоящие претензии{149}. Новый союз определенно должен был служить противовесом германскому влиянию в Центральной и Западной Европе. В Риме советский посол усердно льстил Муссолини, восхищаясь вековым историческим наследием Италии, но тут же переходил к делу, давая понять, что конец англо-французского владычества в Европе привел к тому, что «усиливаются на международной арене голоса СССР, Италии и Германии». Сам Муссолини, затушевывая идеологические разногласия и педалируя тему общности интересов, создавал у Сталина ложное впечатление, будто место Советскому Союзу на мирной конференции обеспечено{150}.

Новое партнерство было закреплено в день советского вторжения в Бессарабию{151} подтверждением пакта о ненападении между Италией и Советским Союзом 1933 года, — «чтобы не только хранить его в душе, но и дать ему острые зубы». В довершение Сталин установил отношения с Югославией 24 июня; Югославия была единственной страной в Юго-Восточной Европе, которая отказывалась признать Советский Союз. Эта мера явно была направлена на уменьшение германского влияния в Югославии при распространении сферы советских интересов на этот регион{152}. Она дала, предупреждал германский посол в Белграде, «мощный импульс не только коммунистическим, но прежде всего русофильским тенденциям в стране. Общее настроение таково, что равнение на Россию даст какую-то защиту от итало-германской опасности»{153}.

Теперь Италия и Советский Союз приступили к разделению сфер влияния на Средиземном море, Черном море и на Балканах. Россо предложил объявить Средиземное море «свободным морем в интересах Италии и всех народов, которые нуждаются в этой свободе». Было дано молчаливое согласие советским претензиям на Бессарабию и обещано место за столом переговоров, где будут решаться мирными средствами спорные вопросы между Румынией, Болгарией и Венгрией. Тревога русских из-за Проливов уменьшилась, когда Россо отказался от всяких претензий к Турции. Молотов поспешил сформулировать принципы нового партнерства: «Вы хотите утвердить ваши законные права на Средиземноморье, так же как Советский Союз имеет законное право на полный контроль над Черным морем, которое должно быть исключительно русским. Существующая система управления Проливами не должна сохраняться дольше, ее следует изменить». Забрезжили перспективы нового порядка на Балканах под эгидой двух держав, непосредственно присутствующих в регионе.

Тем временем спешно разрабатывались принципы советской политики на Балканах. Италия получала признание претензий Венгрии к Румынии. Что касается Болгарии, Молотов рассчитывал на ее традиционно тесную связь с Россией, которую он надеялся еще больше укрепить удовлетворением ее территориальных претензий на румынскую Добруджу и греческую Фракию. Россия не забывала о германских интересах в Румынии, особенно касающихся нефтяных месторождений, и была готова поделить сферы влияния там с Италией и Германией. Наконец, Молотов признавал главенствующую роль Италии в Средиземноморье, но взамен ожидал, что итальянцы согласятся признать советские интересы на Черном море{154}. Советско-итальянское взаимопонимание несомненно открыло дорогу русской оккупации Бессарабии. Но как только немцы обратили свой взгляд на Балканы, они бросили все свои силы на то, чтобы оборвать мертворожденное сотрудничество Италии с русскими. Муссолини предупредили, что «любое дальнейшее участие России может побудить Балканские страны натравить одну великую державу на другую». Германия была заинтересована в том, чтобы сохранять, «насколько возможно, неопределенное положение» Проливов и противостоять Турции, которая имела «лишь ничего не значащие гарантии от Англии и, с другой стороны, находилась в жесткой оппозиции к России»{155}.