Болгария поворачивается к Оси

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Болгария поворачивается к Оси

Шуленбург был потрясен тем, как отразилась бесплодная берлинская встреча на балканских событиях. Понимая, куда дует ветер, он буквально землю рыл, добиваясь успешного завершения торговых переговоров. Он вернулся из Берлина вместе с Шнурре, надеясь умаслить Гитлера, положив «большой договор с Россией на 1941/1942 г. под рождественскую елку в Берлине». Личное воззвание к Риббентропу и «ключевым фигурам среди военных» расписывало значительные концессии, предложенные русскими, подчеркивая «потрясающую прибыль, которую Германия может извлечь из такого договора, обещающего по сути 2,5 млн тонн зерна»{498}.

Провал миссии Соболева{499} еще больше омрачил небо над Кремлем. Сталин по-прежнему был полон решимости «помешать проникновению немцев на Балканы, так как это может угрожать Проливам». Молотов хватался за любую возможность внушить Шуленбургу, что аннексия Бессарабии «превратила Советский Союз в Дунайскую страну и, следовательно, его суверенные права и государственные интересы нужно принимать в расчет». На одну из их встреч в начале января 1941 г. он пришел вооруженный подробной картой трех рукавов Дуная и «упорно и неотступно» требовал, чтобы Германия и Италия убедили Румынию согласиться с эксклюзивным советским контролем над навигацией в устье реки{500}. Столь же настойчиво повторялись требования концессии на финские никелевые залежи в Петсамо{501}.

Но, к досаде Сталина, не добившись ожидаемых переговоров, он стремительно проигрывал битву в Болгарии без единого выстрела. В результате в Берлин на смену Шкварцеву был спешно отправлен Деканозов, не только как блестящий дипломат, но и в особом качестве, сохраняя свою должность заместителя министра иностранных дел. Деканозов, бывший на самом деле армянином, всегда выдавал себя за грузина, чтобы подольститься к Сталину и Берии{502}. Как доверенное лицо Сталина, он присутствовал при встречах Молотова с Гитлером, тогда как Шкварцева демонстративно выставляли. По слухам, изгнание Шкварцева стало результатом того, что ему не удалось своевременно осведомить Кремль о Венском арбитраже{503}. Тем не менее, хотя немцам сообщили о назначении Деканозова, он не встретил радушного приема, и его заставили ждать не только вручения верительных грамот, но даже короткого интервью с Риббентропом{504}.

Лишь спустя неделю пребывания в Берлине он стал с тревогой настаивать, чтобы Молотов передал немцам, что он занимает особый пост, и добился для него приема{505}. Тревога Деканозова была не напрасной. Ирония судьбы заключалась в том, что как раз в то время, когда 12 декабря его, наконец, допустили к Риббентропу, которому он преподнес обещанную во время визита в Москву фотографию Сталина с автографом, добавлялись последние штрихи к директиве «Барбаросса». Хотя Риббентроп восхищался портретом, обещал поставить его на свой стол в память о знаменательном визите и в надежде, что это «принесет такие же успехи и в будущем», он явно избегал скользких тем. С учетом обращения Сталина к дипломатическим мерам как последнему средству предотвратить войну следует обратить внимание на заверения Риббентропа, будто Германия надеется завершить войну «в течение будущего года… с возможно малыми жертвами». Затем Риббентроп объявил о намерении Гитлера заняться внутренней реконструкцией. Несмотря на обещание переговоров в будущем, Деканозов чувствовал, что Риббентроп стремится побыстрее свернуть беседу{506}.

Через день после подписания директивы «Барбаросса» Гитлер наконец позволил Деканозову вручить верительные грамоты в Рейхсканцелярии. По завершении формальностей он увлек посла на софу и небрежно извинился за проволочки, объяснив их тем, что «теперь время чрезвычайно напряженное». Усилия Деканозова развернуть политическую дискуссию Гитлер просто проигнорировал, он «это выслушал молча и только кивнул головой», в конце концов предложив обсудить все вопросы «в служебном порядке». Уверения Деканозова, что его присутствие на берлинской встрече и знакомство со взглядами Молотова могут ускорить темп переговоров, не встретили отклика. Гитлера, казалось, заинтересовали лишь общее этническое происхождение Сталина и Деканозова да чрезвычайная молодость последнего: в 41 год, отметил Гитлер, Деканозов был самым молодым послом в Берлине, где такой пост занимали лишь лет в 65. Риббентропу оставалось только предложить Деканозову, когда тот прощался, продолжить переговоры с ним{507}.

В качестве последнего средства Молотов попытался увязать заключение торгового соглашения с прогрессом в политической сфере{508}. Отсутствие Гитлера в Берлине во время рождественских праздников не позволяло принять какое-либо решение немедленно. Шнурре велели оставаться в Москве и сгладить последние препятствия, однако не советовали вступать ни в какой политический диалог. Сторонники Континентального блока в Министерстве иностранных дел все еще не теряли надежды заключить одновременно два соглашения{509}. Они рассчитывали, что выгодное торговое соглашение смажет колеса переговоров. Потому и Вайцзеккер препятствовал новому созыву Дунайской конференции, стремясь избежать «зрелища серьезного спора между немцами и русскими перед международной аудиторией»{510}. Однако отсрочка даже сделала Сталина более податливым по отношению к требованиям немцев, и торговое соглашение было в конце концов подписано 10 января{511}.

Косвенным образом это соглашение внесло свой вклад в кампанию дезинформации, как раз начатую немцами. Оно подробно расписывало механизм поставок вплоть до августа 1942 г., создавая у Кремля ложное ощущение мирной передышки. Вдобавок, чтобы утихомирить стремление Советов приступить к политическим переговорам, соглашение сопровождалось секретным протоколом, регулирующим советские претензии на пограничную территорию от реки Игорка до Балтийского моря, включая спор из-за Литовской косы{512}.

Вернувшись домой, Шнурре выполнил свое обещание Шуленбургу и представил Гитлеру доводы в пользу будущего сотрудничества с Советским Союзом. Гитлер внимательно выслушал его, но, как оказалось, Балканы не могли больше служить предметом переговоров, хотя он предпочел создать ложное впечатление, будто многое «еще не решено». Он готов был принять Шуленбурга в Берлине для консультаций, но дата намеренно оставлялась открытой и постоянно откладывалась. В начале марта Шуленбург жаловался, что Риббентроп снова отложил в долгий ящик его просьбу об отпуске{513}. Постепенно до него дошло, что отсутствие инструкций по будущим переговорам означает одно: Гитлер сосредоточился на войне{514}.

Между тем столкновение из-за Балкан принимало неприятный оборот. Болгарскому правительству казались невыносимыми тиски двух великих держав. Отклоняя советские предложения, оно в середине декабря умоляло Кремль понять «не только логически, но и душевно», как такое соглашение о взаимной помощи могло бы нарушить хрупкий баланс сил, установившийся на Балканах{515}. Сталин эмоциям не поддавался. Несколько раз Лунин, резидент ГРУ в Бухаресте, предостерегал своего болгарского коллегу, что Советский Союз не может игнорировать присутствие 13 германских дивизий на южной границе Румынии, «нацеленных за пределы границы, в направлении Болгарии и Балкан и, возможно, даже против Советского Союза». Он и не старался скрывать, как было заведено у советских дипломатов, что «отношения между Советским Союзом и Германией далеки от нормальных», но по понятным причинам хотел создать впечатление, будто они «складываются печально для Германии». Советский Союз, уверял он, не может больше оставаться равнодушным к германскому проникновению на Балканы. Оно представляет угрозу для Черного моря, а это «русское море, имеющее лишь один естественный выход — Босфор и Дарданеллы, — который должен оставаться под контролем русских». Царь Борис, внимательно прочитав донесение, подчеркнул последние слова Лунина о том, что Болгария — «страна, в которой Советский Союз наиболее заинтересован. Мы не хотим контроля над ней, как заявляют наши враги, ссылаясь на Прибалтийские страны. Там ситуация иная, так как те территории принадлежали Российскому государству, а нынче служат нам жизненным пространством, дающим выход в Балтийское море». Интересы русских, таким образом, ограничивались болгарским черноморским побережьем вдоль линии Варна — Бургас — Мраморное море. Перевод самого Лунина из Бухареста в Варну зловеще напомнил царю о том, какую ставку делала Москва на черноморские порты{516}.

Неудивительно поэтому, что постоянный страх перед Советским Союзом заставил Филова, болгарского премьер-министра, стоять на своем, когда он оправился от своих дипломатических болезней и совершил паломничество в Берхтесгаден в начале января 1941 г. Повторяя принципиальное согласие Болгарии присоединиться к Оси, он все же хотел оттянуть решение, чтобы не провоцировать русских. Тщетно он пытался внушить Гитлеру, что никакой спешки нет, так как болгарское правительство приняло меры предосторожности, предупреждая советскую аннексию болгарского черноморского побережья. Как обычно, Гитлер запугивал Филова, играя на идеологической опасности коммунизма для Болгарии. «Русский медведь, — зловеще вставил Риббентроп, — старается, так сказать, запустить свои когти во весь остальной мир через Дарданеллы». Поэтому необходимо остановить русских, четко разграничив сферы интересов. Но Гитлер пошел еще дальше: если Сталин не перестанет добиваться своей цели, он «сокрушит его» с помощью своих войск. И слова о турецкой угрозе не выдерживают критики. Пусть только попробуют поднять голос, сказал Гитлер, он «пошлет своего министра иностранных дел в Москву или вызовет Молотова в Берлин, и тогда Турции настанет конец»{517}.

Нажим на болгарское правительство, отчаянно цеплявшееся за принцип невмешательства, вызвал противоречивые заявления. Филова послали в Русе на Дунае, где он произнес «поразительно сильную речь», отметая предположения, будто Болгария становится «страной-легионером»: прямой ответ на обвинения Соболева. В то же самое время Габровски, министр внутренних дел, сделал заявление, также ставшее достоянием широкой гласности, в котором утверждал, что «Болгария не желает разделить судьбу Прибалтийских стран»{518}. Но жребий в самом деле был брошен после визита Филова к Гитлеру. Вернувшись в Софию, Филов посоветовал царю Борису уступить. Борис, по сообщению самого Филова, «был очень раздражен и удручен и проявил необычную твердость. Сначала он сказал, что скорее отречется от престола или нам придется броситься в объятия русских, пусть даже нас большевизируют». Однако после долгой эмоциональной речи «царь постепенно успокоился и начал признавать верность соображений [Филова]»{519}.

В последней попытке оттянуть неизбежное Драганов, повинуясь специальной инструкции царя Бориса, тщетно старался отыграть назад, утверждая, что по всем своим установкам Болгария «уже член Оси и даже вела себя как молчаливый союзник во всем, что касалось германских военных нужд». Но на деле он уже капитулировал и теперь пытался выторговать плату за этот шаг: выход к Эгейскому морю в турецком Адрианополе (не вступая в бой с Турцией) и в конечном счете Салоники и греческую Македонию{520}.

Решающий натиск немцев на Болгарию совпал с заключением торгового соглашения, что объясняет слабую реакцию на него Москвы. Через два дня после его заключения, не имея больше карт на руках, Сталин выпустил коммюнике, вновь подтверждавшее его твердую решимость оберегать советские интересы в Болгарии, не допуская распространения войны дальше на Балканы. Оно опровергало инспирированные Берлином слухи, будто вступление германских войск в Болгарию совершалось «при полном признании и одобрении СССР». Фактически это коммюнике являлось призывом к народу через голову болгарского правительства «разоблачать» политику своих лидеров, «старательно избегая видимости провокации» или впечатления, будто коммунистическая партия действует «по указке Советского Союза, а не по собственной инициативе»{521}. Болгарского посла даже вызвали к Вышинскому в два часа ночи с требованием опубликовать коммюнике в болгарских газетах; если его не опубликуют, сказали ему, болгарам придется «плохо». «Я спросил его, что значит "плохо"? Он ответил, что мы скоро это узнаем»{522}. Коммюнике, как заверил Берлин Шуленбург, отчаянно пытаясь предотвратить дальнейшее ухудшение отношений, не было направлено против Германии и не имело формы ультиматума, так как не определяло точно меры, которые может принять Советское правительство, если германские войска двинутся в Болгарию{523}.

Спровоцировав русских, Гитлер продолжал разработку военных планов. Приказав навести мост через Дунай, он хотел, чтобы войска были готовы переправиться через реку в конце января. Два дня спустя после протеста русских болгарам пообещали выход к Эгейскому морю, а в Софии были начаты военные переговоры{524}. Их версия урегулирования имела столь вопиющие недостатки, что, как признался Шуленбург Молотову, «может быть, удовлетворит их представительства в Бразилии и в Мексике, но для германского же посольства в Москве, как выразился Шуленбург, несколько худосочна». Он посоветовал Молотову дать инструкцию Деканозову еще раз нажать на Риббентропа{525}. Следуя совету Шуленбурга, Деканозов в самом деле предупредил Вайцзеккера, что Советское правительство «сочтет появление любых иностранных вооруженных сил на территории Болгарии и Проливов нарушением интересов безопасности СССР»{526}. Но русских не стоило отталкивать. Продвижение в Болгарию, как и ожидалось, было представлено как неизбежный шаг, чтобы помешать англичанам. Сталина еще раз попытались убаюкать обещанием добиться пересмотра конвенции по Проливам «в надлежащий момент» и возобновить политические дискуссии «в ближайшем будущем»{527}. 23 января Филов наконец дал официальный положительный ответ Гитлеру. Из своих источников при болгарском дворе русские получили подтверждение, что, как только германские войска переправятся в Болгарию, они не встретят никакого вооруженного отпора{528}.

К концу месяца были синхронизированы военные и дипломатические меры и приняты предосторожности против возможной реакции Советов. Гитлер распорядился об интенсивном укреплении Констанцы, чтобы защитить нефтяные резервуары «от бомбардировки неназываемого противника с моря». Позднее он приказал германским войскам в Северной Добрудже первыми войти в Болгарию для защиты болгарского побережья. Болгары приняли такие же меры в Варне и Бургасе. Дополнительными дипломатическими шагами, сделанными под германским руководством, являлись болгаро-турецкая декларация о ненападении{529} и гарантирование невмешательства Югославии{530}. Сопротивление этим действиям оказывалось лишь спорадически. Молчилов, болгарский посол в Лондоне, умолял Сталина вмешаться. В конце концов он оставил свой пост в знак протеста против «превращения Болгарии из потенциальной жертвы английского или германского насилия в сообщника»{531}. Царь Борис недолго еще правил своим царством. До последней минуты он надеялся избежать ситуации, в которой Болгария «станет яблоком раздора между Германией и СССР». Тем не менее, ему даже не дали «хоть немного подсластить горькую пилюлю», заранее сообщив русским точную дату присоединения Болгарии к Оси{532}. Англичане были так же беспомощны, как и русские. Черчилль мог только пригрозить, что, «попустительствуя германскому произволу, Болгария обречена разделить кару, которая в конце концов постигнет Германию»{533}.

По всем признакам, события в Болгарии достигли своего пика, когда Драганов стал избегать встреч с Деканозовым. Когда же они, наконец, встретились, русских, казалось, больше всего заботила реакция Турции на присоединение Болгарии к Тройственному союзу. Однако они не могли не видеть опасности, которая теперь грозила им со стороны Германии. В ответ на предположение Драганова, будто Россия пользовалась народными симпатиями болгар, чтобы распространить свой контроль на их страну, Деканозов указал, что Советский Союз «не преследует империалистических целей, а во главу угла ставит вопрос о своей безопасности»: «…мы в Советском Союзе часто обращаемся к истории, особенно для того, чтобы проследить, где Россия в прошлом подвергалась нападению и откуда появилась угроза ее самостоятельности. Однако следует иногда обращаться и к более близким примерам. Если мы обратимся к тому, о чем в настоящее время много говорят и о чем упомянул посланник, а именно к "новому порядку" в Европе, то мы увидим на примере некоторых стран, что он из себя представляет. По высказываниям, которые встречаются в прессе, можно сделать заключение, что малые страны будут в экономическом отношении являться как бы придатком этой одной господствующей страны в Европе. Мало того, "новый порядок", судя по той же прессе, предусматривает также и в политическом отношении полное подчинение малых стран — этой державе, а в военном отношении тем более, вплоть до гарнизонов этой державы в малых странах».

Между прочим, историческое наследие заставляло русских смотреть на английскую интервенцию в Грецию и на Балканы с такими же подозрениями{534}.

Как только был установлен график переброски германских войск в Болгарию, ее премьер-министру и министру иностранных дел предписали прибыть в Вену на церемонию в честь вступления Болгарии в число стран Оси. Попов «чувствовал себя как на кресте и категорически отказался ехать в Вену», отметил в своем дневнике Филов, правда, привел кучу оправданий, чтобы остаться дома. Царь Борис так никогда и не смирился с собственным решением. Он обвинял в нем Драганова и хотел отозвать его, после того как тот подпишет соглашение, «не предлагая никакого другого назначения»{535}. В отчаянии русские не жалели усилий, пугая болгар, но тщетно. Вышинский сыпал «резкими и аргументированными обвинениями, не давая [болгарскому послу] вставить слова». Цитируя болгарские газеты, лежавшие на его столе, он находил перемену их тона шокирующей. Жуков даже делал слабые попытки расшевелить болгарскую армию через голову правительства{536}.

Наконец, 26 февраля Молотов получил полную и точную информацию о вступлении немцев в Болгарию{537}. Два дня спустя, как и следовало ожидать, Шуленбургу были даны инструкции представить его в Москве как временную меру с целью остановить англичан в Греции. И снова краткий отчет домой об «озабоченности Молотова» действиями Германии не отражал желчного характера обмена мнениями. Молотов отказался принять за чистую монету доводы, приводимые Шу-ленбургом, тщетно старавшимся внушить Молотову, что противодействие англичанам в Греции совпадает с целями Советского Союза. Тот факт, что Советский Союз не проинформировали заранее, явно был еще одним дурным знаком{538}. Смущал также поток абсурдных оправданий соглашения болгарами, называвшими его «инструментом мира», который «не помешает… поддерживать и развивать хорошие отношения с СССР»{539}.

Чтобы затушевать значение своего хода, немцы спешно созвали Международный консультативный комитет по Дунаю, ведавший рекой к северу от Браилы. Они старательно развлекали русских роскошными обедами, экскурсиями и «блестящим оперным представлением» вагнеровского «Тангейзера». Всякое обсуждение спорных вопросов, однако, откладывалось до 30 июня, когда, как было прекрасно известно германской стороне, советские претензии уже устареют{540}. После того как 1 марта Шуленбург официально известил русских о присоединении Болгарии к Тройственному союзу, в арсенале Молотова мало что осталось кроме бесплодных предупреждений, что Советский Союз «не может воспринимать нейтрально» германские действия, подрывающие советские «интересы безопасности»{541}.

Гитлер вновь выиграл партию. Поздно вечером 1 марта Стаменова вызвали к Вышинскому, обвинившему Болгарию в распространении войны на Балканы. Недавний ультиматум свелся к вялому предупреждению, что Советский Союз, «верный своей политике мира, не может оказывать какую-либо поддержку Болгарскому правительству в проведении его нынешней политики». У Молотова даже не было никаких рычагов для борьбы с кампанией в болгарской прессе, на которую он возлагал ответственность за распространение ложных слухов о якобы преследуемых Советским Союзом целях{542}. В известной степени тяжелые и далеко идущие последствия падения Болгарии и Румынии осознавались медленно. В конце концов, как выразился Майский, ни Румыния, ни Югославия «не представляют "жизненного интереса"» для Советского Союза. Они были лишь инструментом для сбережения истинной стратегической цели русских — турецких Проливов. Проливы, признавался в своем дневнике Майский, — «совсем иное дело. Вы их не можете уступить!.. Впрочем, немцы это прекрасно понимают. Я думаю, они из-за этого не рискнут посягнуть на проливы. Германия не может себе позволить ссоры с СССР»{543}.