ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

Все эти дни Антону было не по себе. Вечером в среду поднялась температура, стало лихорадить. Буслаев заметил покраснение и опухоль на левом бедре, гноилась ранка от осколка гранаты. Понимал: без врача и стационара не обойтись. До ближайшего госпиталя километров восемьдесят, а в получасе же езды на лошади — больница. Ночью, в глубокой тайне даже от осодмильцев Иван Лиханов отвез его туда.

Главный врач больницы Серебрянкин — человек пожилой. До войны заведовал сельской амбулаторией. Когда район оккупировали гитлеровские войска, преобразовал ее в частную клинику. Лечил население. Под вымышленными фамилиями у него лежали и подпольщики, и партизаны. Иногда его вызывали в гарнизонную санчасть, где по приказанию военного коменданта консультировал больных немцев.

Услышав звонок в дверь, Серебрянкин вышел. Первая мысль — не бандиты ли пожаловали за помощью? Такое случалось. Присмотрелся. Вроде бы нет, но все равно люди вооруженные.

— Рана рваная, — заключил он, осмотрев, — должно быть, осколком гранаты вас царапнуло.

— В лесу на мину напоролся, — не открывая действительных обстоятельств, в которых получил ранение, объяснил Буслаев.

— И температура, должно быть, от этого. Эк, как разнесло бедро. Как бы у вас, батенька, не начался сепсис.

— Это что-то серьезное? — поинтересовался Антон.

— В рану с осколками металла попали гноетворные микробы, и может начаться повсеместное заражение крови, — объяснил доктор.

— Что мне следует делать, чтобы предотвратить это?

— А ничего особенного. Лечь в мой стационар ненадолго и выполнять мои предписания. Только и всего. А иначе…

— У меня совсем нет времени, доктор.

— Тогда решайте сами. Вопрос стоит так: жить или умереть. Сейчас еще можно спасти вас, через час будет поздно.

— Вы убедили меня, придется выбрать жизнь.

— Так назовите свою фамилию. Я должен вас зарегистрировать. Таков порядок, установленный райздравом.

— А вы могли бы записать в книге другой диагноз, не связанный с ранением? — поинтересовался Антон.

Серебрянкин вопросительно посмотрел на клиента, на Лиханова. На стволы автоматов. Иван Лиханов предъявил ему милицейское удостоверение личности.

— Понимаю, — поправил пенсне главврач. — Поставлю фолликулярную ангину. Вас это устроит?

— Да. Пожалуйста.

— Фамилию можете не называть. Запишу вас как Иванова. А вот палату… — он задумался. — На мезонин согласны?

— Там много больных?

— Вы будете лежать один.

Возвратившись к себе в отделение милиции, Лиханов распространил среди осодмильцев версию, что Буслаева вызвали в областное Управление НКГБ и он ранним утром уехал в город. Это быстро разнеслось среди населения.

Дошла эта версия и до Краковского. Однако он не поверил в нее. И к тому было основание. Слух прошел и другой: что Лиханов ночью кого-то отвозил в лесную больницу. Проверка же через своего человека показала, что среди поступивших в нее на излечение Буслаев не значится. Тогда, решил искать его не по фамилии, а по приметам, благо, лично его знал.

Главврач делал одному из пациентов перевязку, когда за ним пришла больничная сестра и доложила, что его требуют вниз. Серебрянкин спустился и увидел трех вооруженных, заросших щетиной мужчин.

— Не ждали, доктор? — располагающе спросил один из них.

— Вы пришли лечиться?

— Да нет, в качестве проверяющих.

— У вас имеются полномочия от райздрава?

— Не прикидывайтесь, доктор. Вы прекрасно помните меня. Я лежал в вашей клинике при немцах. Теперь вот пришел проверить, что за контингент находится на излечении при Советской власти.

— Вспоминаю вас. Господин Краковский?

— Вашей памяти можно позавидовать, доктор.

— А сейчас что же, служите Советам?

— Конечно, нет. С Советами мне не по пути. У меня своя дорога. И давайте без расспросов. Ближе к делу.

— Зачем пожаловали к нам?

— Мне надо пройти по палатам, чтобы опознать одного типа.

— Пожалуйста, вот книга регистрации. Она подскажет вам номер палаты. Указан в ней и диагноз, и дата поступления.

— Все дело в том, что в вашем журнале, как мне известно, тот тип не значится. Подозреваю, что вы могли записать его под другой фамилией.

— А вы не боитесь, что подцепите инфекцию?

— Дайте халат! — резко бросил Краковский.

Серебрянкин с беспокойством подумал об Иванове.

— Халат от заразы не спасет, господин Краковский. Но если настаиваете, дайте расписку, что вы предупреждены мною и опасностью пренебрегаете.

— Игорь, возьми лекаря под свою опеку, пока я буду ходить по больнице! — приказал Краковский пришедшему с ним Кривоносому.

Он взял автомат на изготовку и направился в палаты. Заглянул в одну, другую, третью, прошелся между кроватями, всматриваясь в лица лежавших там больных. Даже в женской палате побывал.

Антону Буслаеву с каждым днем становилось вроде бы лучше. И он настраивался на то, что в ближайшие дни покинет лазарет. Вспоминались события последних дней. Загадкой для него оставалась женщина, которая бежала с Краковским в разгар сражения. Не перепрыгнула через него, а скорее, пролетела над ним на невидимых крыльях и скрылась в зарослях. Варька-Шалашовка? Но он знал ее лично. Это — угловатое создание с резкими мужскими движениями. Тогда кто же? Баронесса? Судя по рассказам Лиханова, она женственна…

Строил планы и в отношении того, как бы скорее покончить с бандитизмом в районе. Особенно важно, полагал он, изловить Краковского, как наиболее дерзкого и мстительного атамана.

Думал и о Лиде. Все чаще возникало желание быть с нею рядом. С нею и с тем, кто родился без него, — сынишкой, дочуркой.

Вспоминалось и детство. Вот она, окраинная улочка Донбасского города Луганска. Деревянный двухэтажный, слегка покосившийся дом, в котором жила семья Буслаевых. А это — вооруженные солдаты в темно-зеленых суконных френчах и касках-пиках кайзеровской армии, вторгшейся в Россию. Ночью они ворвались в квартиру, взломали двери, ведущие на чердак и в подвал. Шумно переговариваясь не по-русски, искали отца. Приставив пистолет к виску, требовали от мамы, чтобы выдала, где он скрывается. Она упорно молчала или говорила — «не знаю». Трехгодовалый Антон подбежал к немцу, ухватился за брючину и стал оттаскивать его, крича: «Не убивайте маму, она хорошая!» Выругавшись, немец пнул его ногой. Обозленные неудачей солдаты по команде старшего штыками пропороли перину, так что перья летели по комнате. Вывалили из сундука бабушкины вещи в поисках оружия и большевистских листовок, но все безрезультатно.

Отец — участник гражданской войны, сын же его — чекист периода Отечественной — подумал Буслаев. — А ведь и он, и я мечтали совсем о другом… Отец… Это он наставлял меня всегда быть искренним перед самим собой.

Помнит Антон и батьку Махно. И опять же это с отцом связано. Всей семьей они товарняком направлялись из Донбасса к дедушке в Любань, что под Петербургом. На какой-то из станций отец побежал за кипятком. Эшелон в это время неожиданно тронулся и пришлось догонять его. Хватаясь за поручни, чтобы подтянуться и запрыгнуть в вагон, он разбил коленку. Текла кровь. Мама обработала рану, как могла. И тут показались конники. Они лихо шли параллельным с поездом курсом. Впереди на коне восседал человек в папахе. Отец подвел Антона к открытой двери, сказал: «Видишь, сынок: это батька Махно скачет, а за ним — его пьяное войско следует». «А куда они едут?» — спросил Антон. «У них одна забота — грабить да убивать… — ответил отец. — Вот и мотаются по городам и селам».

Ну, а этот «боевой» эпизод совсем ко дню сегодняшнему.

В год смерти дедушки Антон пошел учиться в поселковую любаньскую школу и даже был принят в октябрята. Ему выдали юнгштурмовку и звездочку. На время летних каникул родители отправили его в пионерлагерь. Для малолетки там было все в диковинку. На лесной поляне была установлена большая брезентовая палатка, в которой размещался штаб лагеря и санпункт. Вокруг нее — десятки шалашей, каждый на 2–3 человека. И пионеры, и октябрята сооружали их сами — из хвойных и лиственных ветвей. Спали на еловых лапах. Перед каждым шалашом — небольшой костерок, на котором варили в армейских котелках пшенную кашу, пекли картошку в золе. Зарабатывали продукты питания тоже сами — на сенокосе, на прополке, на уборке урожая в крестьянских садах и огородах, расположенных на противоположном берегу реки. Сами стирали свое белье. А еще в лагере устраивались многокилометровые походы с военными играми, вечерние костры с песнями на всю округу. Он и сейчас помнит слова одной из них — «Ах, картошка-тошка-тошка — пионеров идеал».

По ночам на лагерь иногда совершали набеги деревенские парни — сынки из кулацких семей. И тогда горнист и барабанщик играли тревогу. На эти случаи вожатые были вооружены берданками и наганами. Стреляли, конечно, в воздух, но на нападавших это действовало отрезвляюще. Под дружный свист пионеров и октябрят они удирали что есть мочи.

Проснувшись в полдень и пощупав пульс, Антон подумал: жив и даже в жар не бросает, как в предыдущие дни. Как это там, у древних? «Я мыслю, значит, существую!» По шуму, доносившемуся с первого этажа, почувствовал, что в больнице происходит что-то необычное: привычную тишину нарушали чьи-то мужские голоса. Тревожное чувство вселилось в него. Превозмогая боль, он мгновенно оделся, застелил постель, вооружился автоматом, пистолетом, гранатами-лимонками и тихо покинул мезонин, благо из него был выход в чердачное помещение. Притаился там за трубой, что недалеко от слухового окна, ведущего на крышу. В случае угрозы здесь можно применить оружие, не опасаясь кого-либо случайно застрелить.

Минута следовала за минутой, но никто на мезонине не появлялся. Во всяком случае, ни разговора, ни топота ног он не слышал. Иногда раздавался шорох или странный звук.

Но убедившись, что это по чердаку гуляет ветер, Антон успокаивался.

Краковский обошел всех больных, но Буслаева среди них не обнаружил. Пройдя на мезонин, увидел пустующую койку. Постоял, чертыхаясь. Буслаев слышал скрип двери, еще больше затаился. При появлении на чердаке бандитов он готов был принять бой. Главарь разбитой банды тем временем вызвал на мезонин главврача и потребовал объяснить, почему пустует койка и где находится больной.

Серебрянкин сразу же сообразил в чем дело и был обрадован находчивостью пациента. Сочинил, что Иванов выздоровел и жена увезла его домой. Раздосадованный неудачей Краковский заглянул на чердак. Никого не было и там. Прошел почти до трубы, за которой ни жив ни мертв стоял Буслаев. Сердце его готово было вырваться из груди. В момент наивысшего напряжения сил лейтенант хотел было открыть огонь на поражение, но проявил благоразумие, чтобы выстрелами не перепугать больных. Это был тот случай, когда преступно было не убить человека, но он не знал, какую «свиту» привел с собой Краковский. Опасаясь кровопролития, из двух зол он выбрал наименьшее.

Краковский покинул клинику. Лейтенант через слуховое окно наблюдал за тем, как удаляется он с двумя телохранителями. Если бы имел силы, непременно догнал его и уже ни за что не дал бы уйти.

На этот раз Буслаев назвал Серебрянкину свою настоящую фамилию, высказал убеждение, что Краковский приходил по его душу и надежде отомстить за разгром банды. Подумал: следуя указаниям генерала Петрова, и ксендза, и врача следовало уничтожить. Но разве они не патриоты, не помогли мне? Боли усилились. Растревоженная рана снова дала о себе знать.

Стоял пасмурный день. Мощенная булыжником площадь перед зданием двухэтажной клиники была свободна от снега. Стояло несколько крестьянских повозок. У крыльца безмолвно толпились люди. У многих были в руках узелки, свертки, корзинки. Тишину иногда нарушало взвизгивание поросенка, утиное кряканье, петушиное пение.

Стоило открыться больничной двери, как люди инстинктивно подавались вперед. На крыльце на этот раз появилась Людмила. У нее были красные веки и зареванное лицо.

— Скажи, дочка, жить-то будет лейтенант? — спросил Заринь.

Людмила сделала неопределенный жест рукой и прошла к подводе.

Из больницы вышел Лиханов.

Послышался женский голос: «Иван, мою доченьку там не видел? В родильной палате лежит».

— Радуйся, бабка Анастасия: внук у тебя родился, — бросил на ходу Лиханов.

— Да ну! Вот счастье-то! — обрадовалась старушка. — А то одни девчата у меня. Теперь мужичок будет в доме.

Отдав необходимые распоряжения осодмильцам, охранявшим больницу, Иван побежал дальше, к Людмиле. Что-то сказал ей. Она кивнула ему, видимо, в знак согласия. Легко подпрыгнув, он также оказался в телеге, и они вдвоем тронулись в путь.

Люди в толпе задвигались.

— Может быть, начальник милиции не желал расстраивать нас? — Но вопрос Зариня повис в воздухе.

Распахнулись двери, и на крыльце показался доктор Серебрянкин. Его пожилой возраст и крепкое сложение, волевое лицо и ходившая в народе о нем молва заставляли верить каждому его слову.

Толпа притихла.

— Ждете?.. — улыбнулся он. — Так вот, слушайте. Ночью лейтенанту было плохо. Резко подскочила температура. И рана-то не ахти какая. Но, видимо, попала инфекция. Усилилась опасность заражения крови. Пришлось снова ее почистить, промыть, продезинфицировать. Обезболивающих средств в больнице, к сожалению, нет. Но он набрался терпения. Так что, Буслаев будет жить. Сейчас я это могу вам, граждане, гарантировать.

Обрадованные новостью люди двинулись к крыльцу, обступили главврача. Одни просто пожимали ему руки и говорили теплые слова. Иные же старались вручить кто гуся живого, а кто цыпленка, здоровенную рыбину, быть может, оторванных от семьи, от детей. Продовольственного обеспечения больница не имела. То, что приносили родственники больным, поступало в общую кладовую, в распоряжение стряпчей санитарки, готовившей пищу для пациентов.

— Молочненький, — передавая крохотного поросенка, сказала Семеновна. — Как съест, так сразу и поправится. По себе знаю.

Протиснулась старушка Анастасия, передала узелок.

— Здесь — курочка-мясушка на бульончик моей доченьке. А тута — сальцо нутряное и яичек десяток. Яйца из-под курицы все одно, что парное молочко из-под коровки: самые целебные. На себе испытала. Бог не даст соврать. Да! А ей сейчас внучонка моего грудью кормить. Так что, пусть питается получше сама. Так и передай, доктор!

Узелки, пакетики, корзинки продолжали плыть над головами, образуя на крыльце гору продуктов. Серебрянкин окинул взором стоящих перед ним людей, развел руками.

— Спасибо вам, граждане, от меня и от моих пациентов! Время трудное, государству пока что не до нашей больницы. И будьте уверены: все пойдет в дело, на улучшение здоровья ваших родных и близких.

Но люди еще долго не отпускали доктора. Каждый желал услышать обнадеживающие слова о состоянии здоровья близкого ему человека — отца или матери, сына или дочери, невестки, зятя, находящегося на излечении в этой лесной клинике.

Когда Буслаев стал выздоравливать, главврач лично отвез его на долечивание к старику Зариню, своему давнему приятелю, работавшему у него в клинике во время гитлеровской оккупации истопником. Одновременно он являлся тогда связным. Через него доктор снабжал партизан немецкими медикаментами. Так что, вполне надежный человек. К тому же у него было небольшое крестьянское хозяйство. Да и охотился, рыбачил он.

Встретил Заринь Буслаева, как давнего знакомого. Все думал поблагодарить за подаренное ружье, а тут представился случай. Накормил его тем, что было, уложил на натопленную русскую печь. Сам же лег у дверей, приставив рядом ружье, разложил гранаты на случай, ежели бандиты пронюхают и нагрянут по душу лейтенанта. Спал чутко, просыпаясь от шороха в сенях, от скрипа крыльца и лая дворняжки.

Утром, пока старуха Зариня возилась с завтраком, предложил Антону баньку по-черному.

Баня отстояла от дома шагах в двухстах, на высоком берегу небольшого озерца. Бревенчатая, она как бы висела над водой. Тут же во льду зияла синевой прорубь, из которой черпают воду, в которой хозяйки полощут белье.

Разделся Антон в предбаннике, сколоченном из горбыля и оттого холодном. Когда вошел в парилку, на него пахнуло жаром. Заринь брызнул из ковшика горячей водой на раскаленную каменку. Крохотное помещение тотчас заполнилось паром. Заринь взял из шайки, стоящей на полу, устланном сосновыми ветками, дубовый веник и принялся обмахивать им гостя. Раскаленный воздух, пропитанный ароматом сосны и дуба, пронизывал все поры, очищая и заставляя их дышать, разгонял кровь по организму, способствуя поправке.

Когда Антон окончательно прогрелся, старик «загнал» его на отмытый добела полок, где было еще жарче. Извлек из другой шайки с распущенным там мылом огромную лыковую мочалку и стал разгонять ею по телу мыльную пену, приговаривая:

— Банька, сынок, почище всякой микстуры и порошков. Жар, пар да дубовый веник любую хворь изгоняют из организма. Так что, считай, все, что было с тобой, — позади.

— Я, кажется, начинаю чувствовать это, — подтвердил Антон.

— У меня на квартире прошлой осенью стоял гитлеровский оберст, по нашему, значит, полковник, — продолжал старик. — Так я его шкуру так намочаливал, так веником опахивал, что он только кряхтел от удовольствия и все говорил: «Хорош русише банька! Большевиков уничтожим, непременно построю у себя на усадьбе такую же. А тебя, старче, хоть ты и русише швайн, возьму банщиком. Будешь спину мою тереть!» И заливался смехом.

— Это же оскорбительно: швайн по-русски — свинья. Да и сам он, видно, был лютым зверем.

— А как же. Столько людей наших погубил, десятки деревень уничтожил, божьи храмы сжигал.

Антону стало неприятно оттого, что Заринь, этот добродушный, хлебосольный старик мыл гитлеровского офицера, да еще с таким же усердием, как и его, чекиста.

Старик тем временем схватил ведро с водой, в котором плавали льдышки, поднял над ним, Буслаев понял, что он намерен его окатить и даже напрягся весь в ожидании страшного ледяного душа. Опасения, однако, были напрасными. Ощущение такое, будто вылили на него ушат теплой воды да еще прошлись по телу ласковыми женскими пальчиками. Блаженное состояние!

Но вот вода кончилась. Антон спросил:

— А что, того оберста так и отпустили с Богом и он теперь где-нибудь убивает наших детей, женщин, стариков?

Заринь не слышал вопроса. Схватил пустое ведро, выставил его на улицу и голый побежал по снегу к себе домой за вторым ведром, только пятки сверкали. Жена заметила его, неугомонного, и вынесла ему ведро из сеней. Вернувшись, теперь уже с двумя ведрами, он опустился к проруби, зачерпнул воды со льдом.

Антон решил испытать на себе прелести деревенской жизни. Вышел из парной, постоял с минуту на половике в предбаннике, набравшись решимости, шагнул босой на снег и даже попробовал походить по нему. Испытав и это ощущение, позволил себе покататься по пушистому, слепящему глаза снегу. Это было ни с чем не сравнимо. Казалось, не снег, а горячий морской песок под ним.

Заринь похвалил его за смелость.

И снова — полок. Старик на этот раз вылил оба ведра ледяной воды с плавающими льдинками ему на спину. Антону же показалось, будто пахнуло на него теплым южным ветерком.

Когда одевались в предбаннике, Буслаев повторил вопрос о гитлеровском полковнике.

— Конечно, я не упустил такую птицу, лейтенант, — сказал Заринь. — Оберста мы с бабкой моей накормили досыта русскими щами из квашеной капусты. Подлили в тарелку снотворного. Когда он заснул, по моему сигналу подъехали партизаны. Тихо сняли часовых, которые были приставлены к моей избе для охраны офицера. А его положили в сани, прикрыли сеном и в лес! А оттуда — самолетом в Москву. Ценный «язык» оказался. Важные сведения дал. — С гордостью добавил: — Мне за него орден Красной Звезды Батя вручил в своем штабе.

Буслаев быстро шел на поправку. И строил замысловатые планы, каким образом изловить наконец Краковского, покончить с другими бандформированиями. И о своей жизни с Лидой не раз думал: как сложится она? Временами его почему-то охватывало беспокойство.