И СНОВА В БОЙ

И СНОВА В БОЙ

Не успели отвоеваться и перековать мечи на орала, как разразилась другая война — «холодная», психологическая, не менее жестокая и бесчеловечная, когда и души растлевались, и судьбы людские калечились. «Но разве мы объявили Западу „холодную“ войну и угрожали ему атомной бомбой?» — размышлял Антон.

Он прекрасно помнил призывы Уинстона Черчилля к «крестовому походу против коммунизма». Это был март 1946 года. Затем последовала политика «сдерживания» и «отбрасывания» коммунизма, возникла программа американо-английского господства над миром. Стержнем этой программы стала политика с позиции силы и экономическая блокада государств Советского блока, изматывающая Советский Союз гонка вооружений. Были разработаны планы «устрашения» — «Тоталити», «Чариотир», «Флитвуд», «Дропшот», отличавшиеся один от другого тем, что каждый последующий предусматривал большее количество жизненных центров на территории СССР от Прибалтики до Камчатки, подлежавших уничтожению, подобно Хиросиме и Нагасаки.

Смысл всего этого? Заставить СССР отказаться от строительства социализма, вынудить его встать перед Западом на колени, запросить пощады. Затем последовала бы оккупация, расчленение и поглощение нашей страны со всеми его народами и богатствами.

Охладило США, парализовало их замыслы то, что в 1949 году у СССР появилась собственная атомная, а затем и водородная бомбы. И тогда Запад, преследуя те же цели, перешел к войне «холодной», психологической, чтобы попытаться разложить Советское общество и взорвать его изнутри.

Над миром вновь сгустились и повисли грозовые тучи. Вокруг СССР создавались военно-морские базы, возводились мощнейшие радиосистемы. К микрофонам были приставлены предатели времен Второй мировой войны, изменившие своим народам и воевавшие на стороне гитлеровской армии, сотрудничавшие с гестапо и абвером.

Голос того же «Радио Свобода» звучал оголтело, разнузданно, подстрекательски. Он проникал в квартиры граждан, манипулируя их сознанием, исподволь, а иногда и прямо подбивая на выступления против существующего строя, грубо навязывая чуждый образ мыслей и жизни.

Активизировались спецслужбы стран, входивших в военный блок НАТО. Советскому Союзу было навязано противоборство в сфере разведки. Действовали силы Запада, как единый оркестр, руководимый опытным дирижером. Советскими властями все это квалифицировалось, как вмешательство во внутренние дела страны, как подрывная деятельность. На Западе не скрывали, что ставка делается не только на сиюминутный, но и на долговременный эффект.

Контрпропаганда — дело партии. Однако руководство КПСС перекладывало решение идеологических вопросов на органы безопасности, подставляя их тем самым под удар общественного мнения.

Из директивы Совета национальной безопасности США № 20/1:

…Психологическая война (понимай: «идеологическая диверсия». — Ю. К.) чрезвычайно важное оружие для содействия диссиденству и предательству среди советского народа; она подорвет его мораль, будет сеять смятение и создавать дезорганизацию в стране.

Широкая психологическая война — одна из важнейших задач Соединенных Штатов. Основная ее цель — уничтожение поддержки народами СССР и его сателлитов установившейся в этих странах системы правления и внедрение среди них сознания того, что свержение Политбюро — в пределах реальности.

Речь шла, таким образом, о слишком серьезных вещах. В этих условиях ничего не оставалось делать, как встать всем миром на защиту Отечества как и в дни «горячей» войны. Война «холодная», в том числе и психологическая, приобрела обоюдоострый характер.

Чувствовал себя мобилизованным и Антон Буслаев.

Из его чекистской практики тех лет попытаемся показать несколько боевых эпизодов, которые связаны между собой незримой цепочкой. В них — его характер, поведение в необычных обстоятельствах.

Поздним летним вечером в управление КГБ поступило сообщение о том, что на территории западной части Московской области обнаружено множество типографски исполненных листовок враждебного содержания. Граждане Советской России в них подстрекались к свержению советской власти и созданию некоего «солидаристского государства».

Получив приказ руководства, Буслаев уже ранним утром следующего дня, возглавив оперативную группу, выехал на «виллисе» на место происшествия, чтобы во всем разобраться лично и принять меры для розыска и выявления источника. Путем опроса местных жителей ему удалось установить, что десятки тысяч листовок были сброшены с пролетавших беспилотных воздушных шаров. Он прошел по полям и деревням. В результате было обнаружено несколько оболочек этих шаров и с десяток нераскрывшихся контейнеров, начиненных листовками, на которых стоял знакомый ему трезубец.

О практике такого рода, к которой прибегали тогда зарубежные центры — НТС и ЦОПЭ, именовавшие себя эмигрантскими, советским разведорганам было известно. Эти спецслужбы, находившиеся на содержании западных разведок, располагали на территории ФРГ и Западного Берлина специальными баллонными станциями, оборудованными по последнему слову техники. В Западном Берлине, в частности, такая станция существовала под видом сушилки бананов. Выждав, когда подует восточный ветер они тотчас надували шары гелием и запускали сотнями штук. Для транспортировки и разбрасывания листовок, снабжали их контейнерами с механизмом самораскрытия и саморазбрасывания. Теперь содержимое контейнеров лежало на мокрой от дождя земле. Надо было раз и навсегда покончить с этим опасным явлением.

Проанализировав все, в том числе доклады из других областей, в рапорте на имя руководства КГБ Буслаев указал, что шары-контрабандисты, с помощью которых к нам в страну через воздушную границу забрасывалась подрывная литература, — далеко не безобидная и даже опасная вещь игрушка. Он указал даты, когда они пересекали авиационные трассы, что могло вызвать катастрофу самолетов, совершающих как внутренние, так и международные рейсы. С целью не допустить этого, по представлению КГБ советское правительство выступило с протестом против использования воздушного пространства СССР в психологической войне. И это возымело действие. Шары с подобной начинкой стали появляться над нашей территорией все реже, а вскоре и вовсе прекратили полеты.

В один из дней в приемную Управления КГБ по Москве и Московской области пришла сотрудница Института физики АН СССР. Назвавшись Верой З., женщина попросила срочно принять ее по важному делу. В беседе с Буслаевым рассказала, что видела младшего научного сотрудника НИИ Обручева в «Коктейль-холле» на улице Горького. Он сидел за столиком вдвоем с человеком, пересыпавшим русскую речь английскими словами, вел себя о ним подобострастно, уходя, оставил на столе журнал «Новое время», который тут же перекочевал в портфель, как ей казалось, заезжего «гастролера».

Буслаев воспринял это заявление, как своего рода сигнал. Предстояло доказать, что связь советского гражданина Обручева с иностранцем носит преступный характер, либо отвергнуть это подозрение, как необоснованное. И действовать необходимо профессионально, не теряя времени, но и не проявляя поспешности.

Обручева установить не представляло труда, так как в отделе кадров НИИ на него, как и на других научных сотрудников, имелось «личное дело». Помимо анкет, выписок из приказов начальства по институту и характеристик на него, там находилась и фотокарточка. Что же касается иностранца, то разыскать и установить его личность было сложнее, требовалась изобретательность, знание путей, ведущих к этому. Все осложнялось тем, что Вера З. не запомнила иностранца и не представила никаких бросающихся в глаза особых примет. Да и «фоторобот», составленный ею по единственному, к тому же мимолетному взгляду, был довольно приблизительным.

И все-таки Буслаев дознался! Иностранцем оказался Джерри Лодейзен, атташе посольства одного из государств в Москве. Вера З. опознала его по фотографии, взятой им в Консульском управлении Министерства иностранных дел. В результате проведенного комплекса оперативных мер были выявлены и другие его связи с советскими гражданами — москвичами и жителями других городов Советского Союза.

Внутренняя проверка показала, что компрматериалами на Обручева органы безопасности не располагают. В числе негласных помощников он не значится.

Встречи Обручева с «дипломатом» и в последующем проводились, но теперь уже негласно контролировались Буслаевым. В последнюю пятницу июля он особенно нервничал — верный признак того, что предстоит новое тайное рандеву, возможно, связанное с опасностью. Буслаев хотел в этот день поехать с женой за покупками для семьи, но отказался от этого. Иначе поступить не мог, ибо дело — прежде всего.

В ожидании доклада бригадиров, ведущих наружное наблюдение за Обручевым, он внимательно просматривал последние материалы по делу на него. Чтобы установить, носят ли его встречи с «дипломатом» преступный характер, требовалось проявить немало оперативной сметливости, другими словами, творчески поработать.

Пока что удалось выяснить круг вопросов, по которым Обручев мог располагать секретной информацией, каким образом обрабатывал ее, выносил из здания НИИ, где хранил. Оставалось установить способ ее возможной передачи иностранной разведке. По ходу разработки требовалось выявить и лиц, которых он мог открыто либо втемную использовать в качестве «доноров» — источников дополнительных секретов. Из числа установленных связей интерес представляли женщина, работавшая инженером в «почтовом ящике» радиоэлектронной промышленности, а также мужчина, сотрудник Министерства внешней торговли.

Раздался долгожданный зуммер. Антон включил динамик.

— Алло, докладывает «первый», — прозвучало на весь кабинет.

— Что нового, «первый»?

— Губастый (Обручев) прошел по проспекту Мира в направлении Колхозной площади. У магазина «Журналист» несколько минут кого-то ожидал. В тринадцать двадцать подъехал «Москвич» стального цвета с московским номером. За рулем находился известный вам «дипломат». Приняв Губастого, машина развернулись и направились в сторону Останкино.

— А дальше что было? — ощутив паузу в докладе «первого», заволновался Буслаев. — Неужели и на этот раз упустили?

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — рассмеялся «первый». — Нет, конечно. Сели на хвост и следовали за машиной. На ходу с помощью дистанционной системы удалось записать на диктофон происходивший между ними разговор.

— Это уже интересно.

— Как можно было понять, «дипломат» передал Губастому схему расположения подобранного им тайника в районе Рижского вокзала, и они ее обсудили.

— Очень важно. О закладке, случайно, речь не шла?

— К сожалению, мы не все расслышали. Мешал звуковой фон от потока автомашин по проспекту. Да и гроза вызывает помехи в аппаратуре. Ясно прозвучало лишь слово «вторник».

— Возможно, это и есть день закладки в тайник.

— Я тоже так думаю. А пока, вторник — через три дня. Если, конечно, обговаривался день на ближайшей неделе. Какие будут указания?

— Сводку пришлите для анализа и приобщения к делу. Продолжайте наблюдение. Жду от вас и от «второго» очередного доклада.

Буслаев отключил динамик. Предстояло уточнить местонахождение тайника. Легко поставить перед собой такую задачу. Но как ее осуществить?..

В ближайший вторник под наружное наблюдение были взяты одновременно и Губастый, и «дипломат». Однако безрезультатно. «Дипломат» в тот день из посольства вышел лишь на прогулку вокруг здания. Губастый с работы приехал троллейбусом, зашел в гастроном за продуктами, а оттуда — домой.

А вот во вторник следующей недели…

Как только стало известно, что с разных сторон оба они направляются в район Рижского вокзала, на двух машинах — «волге» и «рафике», Буслаев выехал туда же во главе оперативной группы. Необходимо было организовать задержание обоих с поличным.

Постоянно поддерживая радиосвязь с бригадами наружного наблюдения, Буслаев корректировал свои действия и, когда стало ясно, что Губастый уже вблизи вокзала, он расставил оперативные машины и оперсостав таким образом, чтобы удобно было скрытно маневрировать и вести наблюдение за происходящим и даже скрытую киносъемку.

Медленно проехал «Москвич» стального цвета. В бинокль Буслаев четко распознал сидящего за рулем. То был «дипломат», видимо, решивший предварительно убедиться, не ждут ли его там чекисты.

Все оперативники были полны внимания. Чувствовалось, вот-вот должно совершиться таинство — момент, пропустить который, значит, упустить шанс раскрытия преступления.

Оставив машину в одном из прилегающих переулков, «дипломат» возвратился на площадь трамваем. Прошел в здание вокзала. Купив в киоске журнал «Огонек», вышел к автоматам. Приблизившись к таксофону, осмотрелся, зашел в кабину. Создавая видимость, что звонит кому-то по телефону, продолжал следить за обстановкой вокруг. Последовал на платформу пригородных поездов. Постоял у доски расписаний. Взглянул на висевшие на столбе часы. Смешавшись с публикой, приблизился к металлическому парапету. Буслаев успел заметить, что он совершил какую-то манипуляцию рукой. Усиленно забилось сердце оперативника. Еще больше напряглись нервы. Спустившись на привокзальную площадь, «дипломат» снова зашел в кабину таксофона. Находившийся невдалеке оперативный работник из группы Антона увидел, как «дипломат» начертил на стене какой-то знак. Успел даже негласно сфотографировать этот момент. Покинув привокзальную площадь, сопровождаемый слежкой, «дипломат» уехал.

Спустя пятнадцать минут в будку таксофона вошел Губастый, и тоже с предосторожностями. И тоже сделал вид, что кому-то звонит, с кем-то ругается, жестикулируя свободной рукой. Все говорило о том, что таксофон — место, где совершались отметки о закладке в тайник и выемке из него. Зачеркнув знак, поставленный «дипломатом», он прошел к билетным кассам. Оттуда тем же маршрутом — на платформу, к тому же парапету, к которому подходил «дипломат». Постоял немного. В бинокль были видны движения его рукой. И снова учащенно забилось сердце у Антона: вот она, кульминация, за которой должна последовать развязка.

Имея опыт ведения подобных дел, Буслаев понял, что Губастый, очевидно, снял магнитный контейнер. Однако, взвесив все «за» и «против», принял решение отказаться от его задержания с поличным, поскольку это оказалось бы преждевременным. О том, что связь «дипломата» и Губастого носит преступный характер, предстояло доказать, и делать это следовало специфическими чекистскими средствами, тщательно продумывая каждый шаг.

На следующий день Буслаев собрал оперативную группу, подключенную к делу Обручева на этапе его завершения.

— О том, что мы правильно поступили, отказавшись от первоначального замысла, у меня сомнений нет, — сказал он. — Проявить поспешность, значит, провалить ценную разработку, что нам никто не простит. Теперь все зависит от наших с вами дальнейших шагов. Какие будут соображения на этот счет? Прошу высказаться.

Первым взял слово Иван Терентьев, молодой способный работник, человек довольно эмоциональный и прямой.

— Упустили шанс, так и надо признать это, Антон Владимирович, а не оправдывать нашу с вами нерешительность оперативными соображениями. Весь наш труд — насмарку!

— Хотелось бы поконкретнее, Иван Иванович, — сказал Буслаев. — Да и с аргументами в руках. И пожалуйста, смелее.

— Это можно, — улыбнулся Иван. — «Дипломат» сделал закладку. Это было ясно, поскольку первым у тайника оказался именно он, а не Губастый. Вот тут-то и следовало брать разведчика. И улика налицо, и преступление было бы пресечено. Советский гражданин — следствие, причина же — в иностранце. Это он совратил его с пути истинного.

— Но в этом случае ушел бы от ответственности Губастый. И нечего изображать его ягненком, — возразил Семен Игнатьевич, оперативник со стажем. — Куда эффективнее было бы задержание именно Губастого. Нет, не в этот раз, а в следующий его приход к тайнику. Действуя в соответствии с секретными инструкциями «дипломата», он появится там, разумеется, не с пустыми карманами. И тогда мы сможем задержать одновременно обоих: Губастого в момент закладки в тайник шпионского материала, а «дипломата» — когда он будет его изымать.

— Один заложил материал, другой изъял его. Но если нет стыковки между ними, нет и задержания.

— Однако и исключать этот вариант тоже не стоит, Антон Владимирович.

— «Дипломат», судя по всему, осторожен, особенно, когда идет на горячее дело, — сказал Алексей Семенович густым басом. — А задерживать порознь, нет смысла. Одного из них непременно задерживаем без улик. А нам и о следствии необходимо думать!

— Да, все это не подходит для нашего случая, — подтвердил Буслаев. — Однако безвыходных положений в жизни не бывает. Наверняка существует и третий вариант. Надо только его найти.

— Мы плохо занимаемся профилактикой преступлений и вовсе не воспитываем в наших гражданах патриотизм, гордость за свою Родину. Отсюда и досадные огрехи, и печальные рецидивы. А для любого американца от мала и до велика.

— Америка превыше всего!

— Иван прав, — поддержал его Семен. — С выезжающими в туристические поездки в капстраны мы еще как-то занимаемся. Остальных же обходим, как черт ладана. Вот и пожинаем то, что посеяли: людей, которым ничего не составляет предать друзей, изменить Родине.

— Это уже другая тема, — сказал Алексей. — Но если уж заговорили об этом… Своих туристов стараемся предостеречь от козней западных спецслужб, с которыми могут столкнуться по ту сторону границы. Только и всего. Американцы же, делая то же самое, но против нас, каждого, кто выезжает в нашу страну, стараются направить на сбор шпионской информации, на завязывание контактов. И не считают это аморальным! Для них собственное Отечество важнее предрассудков. А мы деликатничаем. И теряем на этом столько, сколько они выигрывают на нашей глупости.

— Воспитание патриотизма — дело всего общества, — вступил в разговор Буслаев. — Да и никто не спорит, что профилактика гуманнее ареста. Но, товарищи, давайте вернемся, что называется, к нашим баранам. Итак, на чем же остановимся? Или положимся на Его Величество Случай?

— До следующего вторника есть еще время, чтобы найти, как говорят шахматисты, правильный ход, — сказал Алексей.

Остальные в раздумье молчали.

Буслаев объявил перекур. Оставшись один, долго ходил по кабинету, извлекая из памяти различные истории из своей практики, из опыта коллег. Но это все-таки не шахматы, где можно рассчитать движение фигур и за себя, и за противника на несколько ходов вперед. «Зло, существование которого очевидно всякому, но его требуется доказать, — размышлял он, заваривая кофе. — А может быть, взять его под более жесткий контроль и поиграть, как на скрипке или фортепиано. И тогда… добиться, чтобы…»

Когда оперсостав вновь собрался, сказал:

— А что, если задержать «дипломата» с помощью Губастого? В этом случае, уличены будут и разведчик, и его агент. Следствие же будет располагать доказательствами.

Оглядел всех, ожидая одобрения либо критики.

Наступила многозначительная пауза. Каждый старался осмыслить необычный вариант, осенивший их начальника. Он был далеко не бесспорен, чреват подвохами. И в то же время порождал надежду на успех дела. Вдруг все разом заговорили.

— Это был бы верх мастерства! — заключил дебаты Алексей.

Буслаев доложил свои соображения генералу Новикову.

— Острое решение и неожиданное, — прочитав рапорт, произнес генерал. — Но насколько оно оправдано? И пойдет ли на это Обручев?

— Оперативная целесообразность очевидна. Обручев же тем самым сможет себя реабилитировать.

— Ну что же. Желаю успеха, Антон Владимирович.

Антон дал задание соответствующей службе негласно установить в квартире Обручева технику, чтобы убедиться хранит ли он дома секретные материалы, и где именно.

Слежка привела Губастого после работы домой. Семья находилась на даче в Жаворонках, и он был один. Буслаев явился к нему на квартиру с оперативниками Семеном и Алексеем, с двумя понятыми. Предъявил ордер на обыск, санкционированный прокурором по особо важным делам.

Губастый был настолько уверен в себе, в секретности своих отношений с «дипломатом», что не мог себе представить провала. Излишняя самоуверенность его подвела. Он сидел на стуле и не без страха смотрел, как посторонние люди деловито роются в его библиотеке, в письменном столе и даже в гардеробе, на антресолях, простукивают стены.

Обнаружив в футляре настенных часов магнитный контейнер, Буслаев спросил его владельца:

— А где содержимое?

— Сигареты? Я их выкурил, — заикаясь, ответил тот.

— Те, которые вы получили от своего иностранного «друга»?

— Знаете что: не устраивайте тридцать седьмой год! — перешел в наступление Обручев, избрав его в качестве средства защиты от неожиданного нападения. — Тогда деда моего расстреляли ни за что. Теперь под меня, его внука, подкоп ведете. Разве не видно, что это — портсигар, какими забиты табачные киоски?

— А это что за документы? — Буслаев разглядывал под лупой изъятые из книжного шкафа бумаги.

— Впервые вижу, — перетрусив, едва выговорил Обручев.

— Не знаете, что храните. Странно. Тогда я вам скажу. Бумаги эти сфотографированы лично вами в лаборатории вашего НИИ. Но ведь есть же и кассета с отснятой пленкой. Где она? Предъявите!

— Я протестую и буду жаловаться генеральному прокурору! Господи, как же можно так шельмовать честного советского человека! — запричитал Губастый. — Я же еще и член профсоюзного комитета! Член Ученого совета!

— Давайте договоримся, Обручев. Органам государственной безопасности известны все ваши похождения и непристойные дела. Скрывать что-либо, значит, усугублять свое положение, — спокойно разъяснил Буслаев. — Контейнер вы взяли в тайнике на Рижском вокзале.

— Я нашел портсигар на платформе.

Дальнейший разговор был бесполезен. Составив протокол об обнаружении и изъятии контейнера, копий различных документов с грифом «секретно» либо «для служебного пользования», шифроблокнота и секретных инструкций иностранной спецслужбы по сбору разведывательных сведений, миниатюрного фотоаппарата «Минокс», Буслаев принял решение о задержании Обручева и препровождении его в Управление КГБ.

Небольшой по площади кабинет Буслаева превратился в просмотровой кинозал. Увидев себя на экране, Обручев был немало удивлен, с какой тщательностью велась за ним слежка. Вот он садится в «Москвич», за рулем которого в темных очках «дипломат». Машина рванула с места и помчалась по проспекту Мира.

На этом Буслаев остановил кинопроектор.

— Как вы можете прокомментировать то, что видели на экране?

Обручев сидел ни жив ни мертв.

— Но ведь это были вы, — настаивал Буслаев на правдивом признании. — Отрицать было бы просто глупо.

— Да, я… — глухо произнес задержанный.

— А кто находился рядом с вами в машине?

— Так, один тип.

— У этого типа имеется фамилия или он без рода, без племени?

— Наверное, есть, но я лично ее не знаю. И это — правда.

Буслаев продолжал прокручивать ленту. На экране — «Москвич» в пути. Мелькают деревья, вывески магазинов, городские строения. Обручев услышал свой разговор с атташе и ужаснулся, представив себя на скамье подсудимых. Потом в тюремной камере с уголовниками — карманниками, домушниками, убийцами. И они его там бьют, отбирают еду, издеваются над ним, как только могут.

— О чем вы условились с атташе? — вывел Буслаев его из этого состояния. — Я жду честного признания, Обручев.

— Это была встреча со случайным человеком, — как бы очнувшись, заговорил Обручев, продолжая лгать и уводить дознание в сторону от истины. — Я его не знаю. Он сказал, что приезжий, попросил показать Москву. Я согласился. Сработала ложная гордость. Как же, он — иностранец, а я — патриот своей страны и вдруг откажу ему в этом! Рабская натура, всегда готовая услужить всем и каждому. Теперь весьма сожалею.

— Не убедительно, Обручев. Скажите: вторник — день, когда вам предстоит заложить в тайник шпионскую информацию? Я не ошибаюсь в своем предположении?

— Простите, я должен прийти в себя, — не сразу ответил тот. — Воды, пожалуйста.

Психологически это означало, что Обручев под давлением улик «ломается». Нужен был еще толчок, другой, чтобы он заговорил, встал на путь раскаяния. Когда допил воду, ему предоставили возможность досмотреть фильм. На экране — инструкция по сбору шпионских материалов. Кассета с отснятой им фотопленкой со схемами и описанием научного открытия, имеющего оборонное значение, сделанного в НИИ.

Обручев обреченно вздохнул. Попросил сигарету, закурил, вытер пот со лба.

— Я слышал, будто существует закон, согласно которому гражданин, явившийся с повинной, освобождается от уголовного преследования, — выдавил он из себя.

— Такой закон действительно имеется, — подтвердил Буслаев. — Обстоятельством, смягчающим уголовную ответственность, являются три положения: чистосердечное раскаяние, явка с повинной, активное способствование следствию в раскрытии преступления.

— А меня привезли, доставили. И еще изобличают. А я ведь был на пути к раскаянию. — В голосе Обручева было сожаление.

— Из трех вы имеете возможность воспользоваться двумя обстоятельствами: раскаяние и содействие следствию. Суд примет это во внимание. Согласно закону.

— Еще и суд.

Слово это резануло слух Обручева. Но он тут же расправил плечи, загасил сигарету, сел поудобнее.

— Пишите, — сказал он. — Я должен снять с себя груз ошибок.

— Вы не станете возражать, если разговор будет происходить под магнитофонную запись? — спросил Буслаев.

— Делайте, как вам удобно.

— Поскольку этот разговор предварительный, ответьте коротко: с чего все началось, Илья Сергеевич?

— Благодарю. Пожалуй, с того, что я пристрастился к западным «радиоголосам». Иногда читал ходивший по рукам энтеэсовский «Посев». Меня привлекали их нестандартные идеи. А как-то сам написал туда. Завязалась переписка. И вдруг ко мне приехал бельгийский гражданин, привез от некоего Брунова из НТС в подарок электробритву фирмы «Филлипс». Кстати, изумительная бритва — бесшумная, чисто выбривает, не раздражает кожу.

— Это с какой же стати такой подарок? За что-то? Или авансом на будущее? — спросил Буслаев.

— Ума не приложу. Наверное, с дальним прицелом. Бельгиец пригласил меня в ресторан «Арагви». Отметить знакомство. Так он объяснил. За одним с нами столиком и оказался атташе, о котором, я вижу, вы знаете куда больше, нежели я. Он оказался интересным собеседником, прекрасно знающим проблемы в родной мне области физики, обещал помочь научной литературой. Были у меня встречи с ним и в последующем.

— По чьей же инициативе они происходили?

— По правде, затрудняюсь ответить на этот вопрос. Инициатором, пожалуй, был атташе. Я же был заинтересован в научных новинках и не возражал, шел на них. Позже выявился его интерес ко мне. Интерес особого рода.

— Продолжайте показания. И, пожалуйста, короче, и только о главном. Подробнее поговорить у нас с вами еще будет возможность.

— Опуская излишние детали, скажу: сам того не заметив, я дал втянуть себя в игру, за участие в которой мне сулили хорошие деньги и безбедную жизнь на Западе.

— И это надо было «заработать»?

— Да. Но поверьте, из наших секретов я не успел передать ему ровным счетом ничего.

— Вы могли бы объяснить мотивы своего предательства?

— Предатель… Только здесь, в этих стенах, я осмыслил суть этого страшного понятия, — сказал Обручев, вытирая капельки пота на залысинах лба. — Какие там мотивы! Желание разбогатеть, иметь много денег и иностранных вещей, модно одеваться и ни в чем себя не стеснять. Вот и вся философия. Одним словом, корысть! — Он беспомощно развел руками.

Буслаев понимал: совершенное Обручевым было лишь покушением на измену Родине. Перед ним сидел человек, искренне раскаивающийся в совершенном преступлении. Неожиданно спросил его:

— Вы могли бы передать атташе на очередной явке с ним кое-какие материалы, которые я для него подготовлю?

Это было для Обручева неожиданным и непонятным.

— Простите, — удивился он такому предложению. — Насколько я понимаю, я имею дело с контрразведкой КГБ. Вы же… Вы же… Простите, но в моей голове как-то не укладывается то, о чем вы просите меня.

— Открою секрет: речь идет об оперативной игре со спецслужбой одной из стран Запада. Ее цель — дезинформировать противника в интересах нашего государства и направить его по ложному пути, заставить работать против нас вхолостую, — успокоил его Буслаев.

Ведя разработку шпионского дела, Антон имел возможность наблюдать падение советского человека — измену гражданина, воспитанного семьей, школой, институтом, обществом.

Чтобы набраться сил перед решительным броском, направился отдохнуть за город. Мысли об Обручеве не покидали его и в поезде. «Неужели „радиоголоса“, эти рупоры „холодной“ войны, могли затуманить мозги до такой степени, что он способен на предательство? — спрашивал он себя. — Трудно поверить в это. Впрочем, ложь, фальшь, властвующие над нашей жизнью, о которой они долдонят, и я ощущаю на себе. Тот же, кто подставляет свое ухо под их динамики постоянно, чувствителен, видимо, вдвойне. И зараженные зерна, бросаемые ими, попадают, таким образом, на благодатную почву, усиливая брожение ума, возбуждая психику, подталкивая к преступлению. Вероятно, именно так. В человеке изначально заложены и добро, и зло, совесть, как судья между ними. Но она зависит от того, насколько данная личность ощущает себя частичкой своего народа, человечества. Космоса, наконец. Обручева совесть подвела. Значит, он бездуховен…» Вспомнил свою гипотезу о существовании в человеке «гена паразициума» и улыбнулся.

Отбросив эти мысли, Антон переключился на то, что ждет его впереди, — встреча с семьей, желанная, как всегда, радостная, дающая заряд на всю неделю. Елене Петровне предложили на летнее время должность врача в пионерском лагере. Еще студенткой она мечтала стать педиатром. Ее же по окончании института распределили терапевтом в поликлинику для взрослых. Предложение поработать летом с детьми показалось соблазнительным — хоть на время, но осуществится ее мечта. Да и дети будут при ней. Мишу она определила в младший отряд, а Вероника пожелала попробовать себя в деле — поработать помощником пионервожатого.

Как врач, Елена поселилась в домике напротив санчасти. Просторную комнату в нем Миша вскоре превратил в лазарет для зверюшек и птах, для пресмыкающихся.

На выходные дни приезжал в лагерь и Антон.

Ехал он к жене, к детям всегда с большим желанием. Это был райский уголок Подмосковья, где можно было отвлечься от дел, отдохнуть, провести время в кругу семьи, надышаться вдоволь кислорода, искупаться в Оке, поиграть с ребятами в бадминтон, покататься на лодке. И Елена, и дети всегда ждали его приезда, огорчались, если он прибыть не мог. Вот и сейчас Мишуня встретил его у ворот лагеря.

— А я тебя ждал, — сказал он и показал бельчонка, выглядывавшего из-за пазухи.

— Где же ты его взял? В дупле беличьем?

— Что ты, папочка! Я не разоритель гнезд. Подобрал его под деревом. Видно, ворона в клюве его не удержала и выронила.

— Совсем как у дедушки Крылова, — рассмеялся Антон и поцеловал сынишку.

— И вовсе нет. В басне ворона кусочек сыра роняет.

— Ждал, говоришь, меня?

— Да. Завтра пойдем с тобой подальше в лес отпускать на свободу всех, кого я подлечил: дятла, белку, галчонка.

— С удовольствием, Мишуня.

— А сейчас пойдем покажу ужат, которые вывелись у меня в дендрарии. Так интересно…

Впереди показалась Вероника в окружении девочек из ее отряда. Увидев отца, она побежала ему навстречу. Обняла, поцеловала, а Мишуню отчитала:

— Ты что же не даешь знать о себе, заставляешь волноваться? Пообедал и исчез. Даже на «тихом часе» отсутствовал. Придется сказать врачу, что не отдыхаешь после обеда.

— У меня ужата должны были появиться на свет. Мне же важно было пронаблюдать, как это происходит, — объяснил Миша.

— В другой раз отпрашивайся у меня, как это делают другие.

— Вот еще! Для них ты — вожатая, а для меня — сестренка.

— Вероня права, — объяснил Антон. — На ней за тебя лежит двойная ответственность: перед теми, кто доверил ей пионеров, и перед твоими родителями. Вот и переживает.

— А пусть Вероня сама в «тихий час» спит. А то сидит в беседке и книгу читает.

— Надеюсь, сестричка учтет пожелание братишки. — Антон тепло посмотрел на дочь, улыбнулся.

— Учту, папулечка. — Она взяла отца под руку, а Мишуню за руку и повела их по территории лагеря, к домику мамы. — И я хочу посмотреть на твоих ужат, Мишуня.

Где-то впереди промелькнула фигура Елены Петровны. Она шла с начальником лагеря, что-то доказывая ему на ходу.

— А вон и мамулечка на горизонте, — сказала Вероня.

Миша хотел побежать к ней, но отец удержал его.

— У мамы — деловой разговор. — И спросил у детей:

— Она хоть отдыхает?

— Только ночью. А так весь день на ногах, в хлопотах, в борьбе то с шеф-поваром, то с кладовщиком. Выпивохи они. Представляешь, за водку для себя расплачиваются продуктами из детского питания. Да и в санчасти у мамы дел невпроворот, — объяснила Вероня.

Прозвучал горн. Его звуки усиливались лесным эхо.

— Вас на ужин приглашают, — сказал Антон и подтолкнул детей: — Ну, кто быстрее!

— На, отнеси бельчонка в дом, — поручил отцу Мишуня и побежал за Вероней в столовую.

Поздним вечером, после отбоя, Елена и Антон обычно выходили на берег Оки полюбоваться мерцанием звезд на небосводе, диковинным отражением Луны в воде. Сидели на траве и вдыхали ароматы леса. Тихо обсуждали различные проблемы — семейные, лагерные. Елена рассказывала, какую она выдерживает борьбу с персоналом, обкрадывающим детей в питании. Продукты меняют на самогон, подкармливают ими свои семьи, а то вдруг увлеклись изготовлением тортов по случаю дней рождения вожатых. Советовалась с ним, как поступить в том или ином случае. Следуя его рекомендациям, Елена сумела поставить врачебный заслон всем этим безобразиям. И радовалась, когда фиксировала значительную прибавку детей в весе.

— Извини, Антоша, но сегодня наша с тобой прогулка под луной отменяется, — с грустью сказала она, подойдя и поцеловав мужа, поправила его галстук.

— Случилось что-нибудь неприятное в лагере? — встревожился Антон, готовый помочь, выручить.

— В восьмом отряде у детей разболелись животы. Видимо, зелень была плохо промыта. Мне придется подежурить, иначе может произойти ЧП.

— Понимаю.

— А сейчас пойдем со мной!

Лагерь готовился к отбою. Отзвучал последний горн. Вожатые после пионерской линейки разводили ребят по спальням.

Елена привела Антона в беседку, стоявшую среди зарослей, освещенную ярким светом электролампы, свисавшей с потолка.

— Знакомьтесь, — обратилась она к женщине со злым выражением на лице и к пожилому мужчине в белой сорочке без галстука. — Мой муж Антон Владимирович. — Супругу представила: — Начальник лагеря Федоркин Матвей Фомич. Его супруга Мария Игнатьевна.

— Очень приятно, — кивнул Антон.

— Нам то же самое… — произнес Федоркин за себя и супругу.

Обратившись к Антону, Елена сказала иронично:

— Я привела тебя, муженек, сюда, чтобы ты наконец узнал, что в действительности представляет собой твоя жена. А то живем столько лет вместе, дети взрослые, ты же до сих пор не разобрался. А узнаешь, реши, быть ли нам вместе дальше или лучше расстаться.

Антон удивленно посмотрел на жену.

— Скажите Антону Владимировичу все, что вам известно обо мне. Только вам лично и никому больше. Тем ценнее будет эта информация, — обратилась Елена к Марии Игнатьевне.

— И скажу. Чего заслужила, то и получай, доктор! — проговорила жена начальника и повернулась к Буслаеву. — Изменница она у вас. Как вы до сих пор-то ее не раскусили! Видный такой мужчина, а такой доверчивый.

— Н-не понимаю…

— Зато я сразу поняла! С моим мужем вовсю гуляет бесстыжая. Да еще на глазах у детей и персонала. Вот! Что ей говорила, то и вам говорю. Правда-матка одна на свете.

Антон повернулся к Елене.

— Объясни, что все это значит?

— Извинись, Мария! — приказал Матвей Фомич жене.

— Вот еще! — показала колючие глаза Мария Игнатьевна.

— Не верьте ей! — махнул рукой на жену Федоркин. — У нас с Еленой Петровной такая работа — вместе за все отвечать. То на кухню пройдем, то на склад продовольственный заглянем, а уж на территории лагеря раз двадцать в день встретимся. И у нее ко мне вопросы и у меня к ней. Да и решать многое приходится вместе. И все ради того, чтобы детвора хорошо и с пользой для здоровья отдохнула. Не знаю, поймете ли вы это, Антон Владимирович. А моя жена не понимает, хоть отказывайся от должности. И понимать не желает. Вы уж простите ее. Совсем из ума выжила старая. А сегодня ночью из ревности усы и бороду, когда я спал, обрезала. Пришлось обрить.

— Сам сумасшедший! — огрызнулась Мария Игнатьевна. — Нет, изменница! И это при живом-то муже! — распалялась она все больше.

— Зачем вы так, Мария Игнатьевна? — спросил Антон. — И мою жену оговором своим обижаете, и мужа своего позорите. Нехорошо как-то получается.

— Извинись, говорю, Мария! — стукнул кулаком по столу Федоркин.

— А все одно — изменница! Бог шельму метит. Не на моем мужике, так на другом, а непременно попадется. — И напустилась на собственного супруга. — Знала бы, что стерва эта будет тобой крутить, не поехала бы в лагерь ни за какие коврижки. И ты тоже хорош: за каждой юбкой волочишься. Господи милостивый, за что мне такое наказание выпало, в чем я провинилась перед тобой?

И она глухо зарыдала.

— Но ты-то зачем все эти бредни выслушиваешь? Еще и меня привела на это судилище. Или я сомневаюсь, не верю тебе? — резким тоном выговорил Антон Елене.

— Я боялась сплетен, способных обесчестить женщину. Здесь же ты услышал все из первых уст. Прости, родной. А то хоть уезжай отсюда. Но ведь здесь со мной наши дети. Им отдохнуть перед школой надо. Впереди учебный год.

Елена взяла Антона под руку и увела из беседки. Высоко оценив его реакцию на «измену» жены, подумала: «А как бы поступил Олег на его месте? Проявил бы напускную ревность, свойственную людям, которые не любят… — И одумалась: — Боже, кого я вспомнила? Я же люблю Антона. И как бы хотела прожить с ним и дальше так, как живу».

В жизни обычно за очарованием следует разочарование. И надо обладать здравомыслием, чтобы не погасли чувства. К Елене же Антон и после такого «происшествия» не испытывал этого горестного чувства, способного разрушить семью. Он ей верил, потому что любил ее.

…Некто из Франкфурта-на-Майне буквально забросал письмами Виктора Миронова, проживающего в Москве и работающего в одном из столичных вузов преподавателем. Подписывал их фамилией Брунов. Миронов принес эти письма в Управление КГБ и потребовал оградить его от посягательств «странного типа». Как выяснилось, с помощью писем Брунов вел его обработку в духе энтеэсовских идей и даже пытался его вербовать. В случае согласия пойти на сотрудничество обещал «златые горы».

Буслаев знал, что подобные вербовочные письма рассылались сотрудниками «сектора закрытой работы НТС» и в адреса других советских граждан. Используя методы графической экспертизы, удалось установить, что Брунов, проходивший по показаниям Обручева, и тот, который домогался Миронова, — одно и то же лицо. И почерк его, и стиль письма, и метод воздействия. Была подключена и зарубежная агентура службы внешней разведки КГБ. И тогда выяснилось, что Брунов — это псевдоним. Настоящая фамилия этого энтеэсовца — Капустин Игорь. В архивных материалах оказалась еще довоенная его фотография, представленная в отделение милиции на предмет получения паспорта. Нашлись и трофейные немецкие документы.

Из трофейной Персональкарты:

Фамилия, имя — Капустин Игорь. Год и место рождения — 1923, г. Саратов. Адрес родителей — умерли. Религия — православный. Профессия — сантехник. Военная специальность — сапер. Дата пленения — освобожден из тюрьмы 24 декабря 1941 года. Отметка врача — практически здоров.

Заключение: Идеалист. Готов на все. Дает ценные донесения. Пригоден для больших дел. (Далее следовал фотоснимок в профиль и анфас, отпечатки пальцев.)

Из приложения к Персональкарте видно, что, будучи освобожденным из советской тюрьмы, на первом же допросе в немецкой Службе безопасности и СД он показал, что ненавидит Советы. Оценив это, немцы его завербовали в качестве агента-опознавателя. Использовался он и в качестве «подсады» в тюремных камерах в городе Поставы, где сидели члены подпольных патриотических групп, схваченные по доносу провокаторов, те, кому удалось бежать из лагеря советских военнопленных.

Обнаружилось среди материалов и свидетельство о том, что после войны он переметнулся к англичанам, а те в 1956 году передали его американцам. Последними он был внедрен в «Народно-трудовой союз» (НТС). Работал там в «закрытом секторе» еще в пору, когда его возглавлял небезызвестный Околович. По его заданиям организовывал провокации против туристов из СССР и советских моряков загранплавания, склонял их к невозвращению на Родину.

Буслаев внимательно вглядывался в его изображение на фотографии. Ему показалось, что он где-то видел этого человека. Не связано ли это с бандой Краковского? А может быть, встречал уже в мирные дни?.. Если первое впечатление было каким-то стертым за давностью лет, то во втором случае он четко врезался ему в память: и нос кривой, и глаза нахальные. Конечно же, он! Антон в те дни находился в краткосрочной командировке в Вене. Возвращался в отель в автобусе с артистами гастролировавшего за рубежом Омского хора. Этот человек забрасывал в раскрытые двери энтеэсовские листовки.

И все же что-то подсказывало ему, прежде чем заняться Капустиным вплотную, обратиться к Валентине Волковой. Встреча произошла в сквере напротив госцирка.

— Я вижу, ты удивлена, — сказал Антон.

— Не думала, что увидимся когда-нибудь.

— Мы же с тобой не ссорились…

— Ты не поверил моей исповеди перед тобой, а значит, остались подозрения.

— Напротив, Валюша. Я искренне восхищен твоим подвигом. А тут, знаешь, случайно встретил твоего куратора из разведки.

— Да? И что же он сказал обо мне? — заинтересовалась Валя.

— Оказывается, будучи в Германии, радиошифром ты просила навести справки обо мне.

— Я очень переживала и волновалась за тебя, Антоша. И очень была рада, узнав, что ты жив. Это мне придало силы, смелости. А в том, что мы не вместе, виню только себя, милый. — Валя положила ладонь на его руку, вздохнула тяжело.

— Похоронка виновата… — Антон показал ей фотографию мужчины. — Случайно не знаком тебе?

— Кривоносый… — сказала Валя, всмотревшись.

— Кривоносый?

— Помнишь, ты спрашивал меня, кто был в числе четырех, кому удалось вместе со мной и Краковским удрать от твоих ребят во время разгрома банды?

— Ты уверена, что это он?

— Абсолютно!

— Кривоносый — его фамилия?

— В банде это была его кличка. Он человек задиристый. Еще в молодости в драке ему свернули нос. В Поставах он был агентом Хейфица, внедрялся им в подполье. — Валя заглянула Антону в глаза. — Потребуюсь еще, звони, Антоша. Даже просто так.

Антон понял, что встречи с ним для нее всегда желанны. Да и у самого внутри что-то пугающе переворачивалось…

— Непременно, Валюша, — пообещал он.

Когда Антон возвратился домой, жена встретила его прохладно.

— Что с тобой, Лена? Устала? Отдохни.

— Так, ничего особенного. Просто подумала: если ты перестанешь нравиться другим женщинам, не будешь любим и мною.

— Я ни в чем не чувствую себя виноватым перед тобой, — не мог взять в толк Антон.

— Я видела тебя с интересной дамой. Вы мило прогуливались по Цветному бульвару, — оказала Елена чуть дрогнувшим голосом.

— Теперь понятно, — расхохотался Антон.

— Не думай, я не следила за тобой и никогда не опустилась бы до такой низости, — смутилась Елена. — Так случилось, что направлялась на Центральный рынок, а вы в это время шли в направлении Трубной площади.

— То была деловая встреча, Ленок, каких у меня немало. Как ты могла даже подумать так плохо обо мне!

— Подумать?.. — Это отрезвило Елену. Она как бы опомнилась. Решительно подошла к нему. Виновато посмотрела в лицо. — Прости, ради бога. Всегда все, связанное с тобой, внутри себя переживаю, а тут прорвалось вдруг и выплеснулось наружу. Да еще по такому действительно глупому поводу. Прощаешь? Ну, милый…

— Что с тебя взять… Прощаю.

— Я всегда верила в твою доброту, порядочность и целомудрие. — Она поцеловала мужа.

Кроме Вали Волковой, повстречался Буслаев в Москве и с Мироновым. Вместе они затеяли игру с НТС, разработали ответное письмо, в котором Миронов писал, что заочно принять вербовочное предложение было бы легкомысленно с его стороны. Готов обсудить его в один из приездов по служебным делам в ФРГ или Австрию. Хитрость удалась. Брунов дал согласие на встречу, сообщил номер телефона, по которому следует позвонить ему по приезде.

…Буслаев с каждым годом наращивал опыт оперативной работы, прошел и изучил многие виды контрразведывательной службы. Наступил момент, когда захотелось попробовать себя в еще более сложном и тонком деле, каким является разведка, действующая за пределами страны. Цель ее он представлял себе, и она его прельщала: уберечь наше государство от войны, обеспечить его успех на международной арене, предотвращать подрывные акции спецслужб государств — членов НАТО и других блоков.

Однако как осуществить эту мечту?

Чтобы продвинуться по служебной лестнице, как и в других ведомствах, чаще всего надо быть работником, удобным для начальства, а то и вовсе угодником, и даже собутыльником того, от кого это зависит. Буслаев ничего этого делать не мог, не умел, а главное, не желал опускаться до безнравственности.

А в разведслужбе…

Предлагать себя, тем более в эту службу, было не принято. Чем объяснить такую традицию, он не знал. То ли перестраховщики водятся среди кадровиков, принцип которых, как бы чего не вышло. Могли быть и секретные инструкции подобного порядка, тем более что предательство среди разведчиков действительно случалось. Но это единицы, зачем же подозревать каждого? Оставалось одно: ждать, когда предложат перейти в разведслужбу, в ПГУ КГБ.