КОВАРСТВО ЛИДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОВАРСТВО ЛИДЫ

Если Вероника в раннем детстве мечтала стать артисткой театра, либо цирка, то Михаил — непременно зоологом и работать в зоопарке. Жениться же имел намерение только на родной сестренке Веронечке.

Между тем, шли годы, Вероника и Михаил взрослели. Менялись их взгляды, вкусы, повышались потребности и запросы. Неизменной, казалось, оставалась и будет вечной, привязанность друг к другу.

Вероника не была нелюдимой, но и безудержная тяга к подружкам, к пустому времяпрепровождению ей были чужды. Дружила больше с книгами. Любила помечтать. Но однажды Елена Петровна стала замечать, что Вероня стала задумчива, рассеянна, вспыльчива по пустякам, иногда дерзка. Не была такой даже в переходном возрасте, когда менялся и характер, и отношение к людям, к окружающему миру. Казалось, она жила какой-то другой жизнью, нежели ее сверстники. «Уж не влюбилась ли в кого?» — подумала она. Некоторое объяснение ее поверию дали события, происшедшие вскоре по возвращении из-за границы.

Как-то после очередного родительского собрания классная руководительница попросила Елену Петровну задержаться и поведала ей, что недавно Вероника сбежала о урока физкультуры, не явилась на занятие по физике. На требование объяснить причину восторженно рассказала, что ее перехватила мама Лида, которую она не видела с раннего детства. Пригласила в кафе-мороженое, где состоялось объяснение. По словам Вороники, женщина эта открыла ей глаза на прошлое, сказала «всю правду». Ответила, в частности, на волновавший ее все годы вопрос: как произошло, что при живой матери ее воспитывает мачеха. Оказывается, та отдала ее отцу вынужденно: «серьезно болела и не имела ни условий, ни средств, чтобы содержать и воспитывать. Он же отказался платить алименты»… Сейчас очень и очень сожалеет об этом и даже попросила у нее прошения. Обещала искупить перед ней вину. При этом сильно плакала. Ей обидно, что дочь одевает и кормит чужая тетя, а не она сама. Сейчас у нее хороший муж, двое детей — братишка и сестренка, которые ее очень и очень любят. При первой же возможности она готова и ее, свою любимую доченьку, взять к себе. Решила даже поспешить с этим, поскольку здоровье ухудшается. Бывает так плохо, что может в любое время умереть.

Елена Петровна немало пережила, слушая рассказ учительницы. И за себя, и за Вероню. Взрослому человеку, понятно, что Лида пыталась оправдать таким образом недостойное свое поведение матери-кукушки. В то же время стремилась вызвать у дочери чувство жалости к себе, оболгать отца, очернить ее, мачеху, чтобы отвратить от них.

Ну а подростку каково?..

Отныне Елене Петровне стали понятными столь резкие перемены в поведении и характере Вероники. Ясно, что она попала под влияние родившей ее женщины, встречавшейся с ней почему-то тайно, когда можно было это делать открыто. И это выглядело, как подлость, хорошо просчитанная и далеко идущая. Елена не раз пыталась поговорить с ней, но Вероника уходила от разговора, замыкалась в себе. Плохо стала относиться и к братишке Мише, с которым была всегда неразлучна. Грубила отцу. Антону Елена говорить ни о чем не стала, чтобы не волновать. Сама пыталась найти подход к девочке, проникнуть в ее душу, обогреть в этот трудный для нее час, возможно, час решающего выбора. «Неужели предпочтет Лиду? — подумала она, — Столько труда, столько души вложила в нее. Да и жили в согласии, в любви…»

В Германии Антон и Елена делали все возможное, чтобы Вероня и Мишуня увидели как можно больше интересного, обогатили себя знаниями, впечатлениями. В дни отдыха посещали музеи и выставки, выезжали с ними на озера, на рыбалку, в лес по грибы. Боясь отравиться, немцы пренебрегали дикорастущими грибами, боровикам и маслятам предпочитали искусственно выращенные шампиньоны. Зато наши семьи с удовольствием собирали их, готовили вкусные блюда, делали заготовки на зиму.

А как-то Антон добился визы на поездку в Бухенвальд, находившийся на территории ГДР. Не испытавшим войну детям хотелось показать, что представлял собою фашизм. Здесь он был представлен во всей своей «красе», наиболее наглядно и убедительно.

Мемориал борцам антифашистского сопротивления и жертвам фашизма стоял на склонах горы Эттерсберг, несколько ниже самой территории бывшего концлагеря Бухенвальд. На нижнем склоне ее, слева от «кровавого пути», ведущего к нему, — выложенный из камня проход к мемориалу. Вниз по склону — широкий путь, символизирующий спуск во мрак и ужасы фашизма. Путь этот переходит в широкую «дорогу наций», соединяющую три воронки — могилы, в которых эсэсовцы погребли десятки из сотен тысяч умерщвленных в «лабораториях» и печах Бухенвальда. На восемнадцати стелах, увенчанных чашами, в которых постоянно поддерживается огонь, высечены названия стран, граждане которых стали мучениками Бухенвальда только за то, что отстаивали свой дом, свою землю, своих детей от гитлеровских захватчиков. Отсюда берет начало дорога, ведущая вверх, символизирующая «путь в свободу». На этом пути возвышается скульптурная группа, изображающая восстание узников концлагеря в апреле 1945 года. За этой группой — площадь, увенчанная 50-метровой башней с высеченными на ней словами бухенвальдской присяги.

Вероника и Мишуня молча прошли по «кровавому пути», по «дороге наций». Долго и тоже молча стояли у скульптурной группы восставших заключенных, внимательно читая текст присяги: «Наш лозунг — с корнями уничтожить фашизм! Наша цель — построить новый миролюбивый и свободный мир!»

А это — сохраненная в назидание потомкам часть концлагеря: административный корпус с тяжелыми металлическими воротами, через которые прогоняли узников; мощная стена со сторожевыми вышками и колючей проволокой; крематорий. Теперь здесь музей.

Удивлению, вопросам не было конца.

— Это же гора обуви, человеческих волос, оправ для очков. Зачем они выставлены в этом зале? — спросила Вероня.

— Эти туфельки и бутсы, темные и седые волосы, оправы без стекол принадлежали заключенным, — ответил служитель музея.

— А что за пепел в огромной чаше? — поинтересовался Миша. — Целая куча! И из нее обгорелые косточки выглядывают.

— Это — то, что осталось от самих людей, узников этого концлагеря, представителей множества стран.

— Их что, сжигали, что ли?

— Ты прав, meine Junge, сжигали в печах крематория, специально спроектированных инженерами.

— А что же люди молчали, не сопротивлялись?

— Это делалось эсэсовцами обманным путем. Выводили заключенных целыми блоками за пределы лагеря, будто на работу. На самом деле заводили их в крематорий.

— Сжигали живых людей? Папа, так было? — не верил Мишуня.

— Все это правда, сынок. Но это не должно повториться.

Вероня заметила искусно выполненные изделия — абажур для настольной лампы, декоративные салфетки, перчатки. На них была видна татуировка.

— Из какого же это материала сделано? — спросила она.

— Из человеческой кожи, gutes Madchen, — объяснил гид.

— Неужели так могло быть? — не верилось и ей.

— Я тоже с трудом осознал это.

— Но кому-то же это все принадлежало?

— Эти вещи — «собственность» фрау Кох, супруги гитлеровского гауляйтера в Белоруссии. По ее заказу здешние палачи, обнаружив интересный рисунок на теле, заводили заключенного в специальную лабораторию и там с него сдирали кожу с татуировкой. Из нее там же выделывались эти «шедевры». Зачем? Должно быть, на память. Кто марки собирает, кто — монеты. А эта фашистка — коллекционировала татуировки на человеческом теле.

Вероню замутило от этих страшных слов. Подошла к Елене и больше не отходила от нее. Только повторяла про себя: «Ну и ну. Настоящие живодеры!»

В конце экскурсии посетили крематорий Бухенвальда.

У входа в него лежали цветы, а над ними — мемориальная доска: «На этом месте в 1944 году эсэсовцами был застрелен вождь немецкого пролетариата Эрнст Тельман». Вероня подняла упавший цветок и положила его ближе к доске.

В подвальном помещении без окон тускло горели электролампочки. На стенах выше человеческого роста торчали огромные крюки, с которых свисали веревочные петли в размер головы. Под каждым из крюков стояла аккуратная скамеечка. В углу скучала без дела увесистая суковатая палица.

Стало жутко. Мороз по коже пошел. Экскурсовод объяснил:

— В это помещение заводили узников лагеря одновременно человек шестьдесят. Раздавалась команда эсэсовца: «Каждому занять место! Шнель, шнель!» И далее, одна за другой: «Встать спиной к стене!», «Подняться на скамейку!», «Накинуть на шею петлю!», «Скамейку отбросить!».

— Так же можно удушиться, — наивно произнес Мишуня.

— Это, собственно, и требовалось палачам, малыш. Кто не подчинялся приказу, у того вышибали скамейку из-под ног силой и наносили удар палицей по голове.

Вероня прижалась к отцу.

Встал ближе к нему и Михаил.

— После всего этого эсэсовцы освобождали из петель и отправляли трупы лифтом на второй этаж. Еще не остывшие тела людей, бросали в топку.

Гид пригласил экскурсантов подняться на второй этаж.

— Я не пойду туда. Там людей жгли, — отказался от приглашения Мишуня и остался на лестнице.

— В верхнем помещении стояли четыре металлических топчана. На них прямо из лифта подавались и укладывались тела, зачастую еще не успевшие стать трупами, — пояснил гид. — Уложив, их двигали в жерло печи. Жарким пламенем вспыхивала нефтяная форсунка. Мгновенно возникала температура в две тысячи градусов. Корчилось тело. Несколько минут — и оно превращалось в золу, в пепел, которые шли на удобрение земли под посевы. Его, как и обувь, оправы от очков, вы видели в музее. На место сожженных трупов поступали другие. Конвейер по уничтожению узников работал четко и с достаточной загрузкой круглые сутки.

Первой из помещения выскочила Вероня. Подошла к брату, обняла его и так стояла с ним, пока не подошли родители.

На стоянку к автомашине шли, не глядя друг на друга, переживая увиденное и услышанное. Поблагодарив гида за экскурсию, Елена спросила:

— Здесь так жестоко расправлялись с представителями народов восемнадцати государств, независимо от их национальности, веры и убеждений. Были в их числе и русские. Что же, немцы, жители ближайших селений, не могли предотвратить эти зверства? Хотя бы оповещением об этом человечества?

— Это было исключено, мадам. Немцы даже не знали о происходящем за этими бетонными стенами. Не догадывались об этом и узники, продолжавшие оставаться в концлагере. Это, конечно, черное пятно в нашей истории, оставленное фашизмом, но СС — это еще не немецкий народ. Поймите меня правильно. Я сам был узником Бухенвальда. Нас спасло от расправы восстание заключенных и приход американских войск.

Когда ехали обратно, Мишуня спросил отца:

— Ты встречал живых эсэсовцев?

— Приходилось. В лагере для немецких военнопленных.

— А на войне?

— Во время войны тоже. Краковского, роттенфюрера войск СС, лично знал. То был матерый каратель. Сжигал наши деревни. Расстреливал патриотов. Его пули не миновали даже детей. После бегства гитлеровцев на запад, он возглавил террористическую банду, наводил страх на население.

— Где же он сейчас, этот роттенфюрер СС?

— Военным трибуналом он приговорен к высшей мере наказания.

— Ну и правильно! А такие концлагеря, как Бухенвальд, еще были? — не отступал Мишуня.

— Были. И не один. Освенцим, Маутхаузен, Заксенхаузен, Равенсбрюк, Саласпилс. Убивали антифашистов и в Лидице, Марцаботто, Варшаве и Орадуре, в Минске и Харькове.

Антон Буслаев подумал: «В случае победы гитлеровской Германии в войне вся наша страна была бы превращена в Бухенвальд, покрыта крематориями». Даже передернулся от этой жуткой мысли.

На память Елене пришли слова из песни «Бухенвальдский набат», взывавшие человечество к бдительности. Прижала к себе Вероню и Мишуню, сидевших с ней на заднем сиденье машины.

Дети еще долго вспоминали Бухенвальд. Да и вряд ли они забудут его когда-нибудь.

В субботний мартовский вечер семья Буслаевых находилась в сборе. Не было только Вероники, которую ждали к ужину. Но вот пришла и она — раскрасневшаяся, возбужденная, ни на кого не смотрит.

— Что с тобой происходит, дочка? — поинтересовался Антон.

— Ничего особенного, папочка, — ответила она. — Много уроков задали, вот я и думаю: как распределить время, чтобы все успеть сделать и не нахватать двоек в четверти.

Ответ этот не удовлетворил отца. Предчувствие ему говорило о другом: дочь неискренна с ним.

— Тогда я спрошу иначе: что происходит в тебе, Вероня?

Вероника вспыхнула, лицо ее покрылось розовыми пятнами.

— Не могу я так жить, понимаешь! Не могу и не хочу!!!

— Не понимаю… Объясни все же: ты ходишь голодная, тебе нечего одеть, к тебе плохо относятся?

— И сыта, и одета, и ухожена! Но это, оказывается, не все, не главное в жизни!

— А по-моему, ты сама не знаешь, чего хочешь. Сядь, давай потолкуем, — пригласил он Вероню на диван, но она даже не приблизилась к нему.

— Может быть, я в чем виновата перед тобой, Веронечка, скажи, не стесняйся, — подошла к ней Елена.

Позвонили. Вероника вздрогнула от резкого звонка, замешкалась, но тут же взяла себя в руки и побежала открывать дверь. Елена, предчувствуя неладное, остановила ее и открыла сама.

В квартиру вошел рослый темноволосый юноша с огромным чемоданом в руке. За ним полная женщина среднего роста. Догадавшись, что это Лида, Елена проявила выдержку, пригласила обоих в комнату.

— Здравствуйте. Я приехала за своей дочерью, — сказала та, не желая никого замечать. — Дочурочка, собирайся, родная. Нас ждет такси.

Вероника смутилась. Еще больше покраснела. И Елене, и Антону стало ясно, что в глубине ее души идет борьба между желанием остаться здесь, в родном доме, и желанием навсегда покинуть его. Но в этом случае, прощай и папа, и Миша, и женщина, заменявшая ей родную мать в течение шестнадцати лет. Не всегда между ними все ладилось, но ведь Елена желала ей только хорошего, влила в нее частицу себя. И все же ее манило туда, в другую жизнь, полную неизвестности и оттого заманчивую. Конечно же, она знала, что Лида приедет за ней. И именно сегодня. В этот час, когда она возвратится из школы после комсомольского собрания.

Антон не сдержался.

— Вы же обменяли Веронику на выгодных для себя условиях. Отказались даже от совместного со мной ее воспитания. Предпочли…

— Условия… — Не дала ему договорить Лида. — Мало ли что я говорила, даже требовала, — ничуть не устыдившись, посмеиваясь, сказала она. — У нас в стране все права на стороне матери. Хватит, Веронюшка пожила у вас до совершеннолетия. Теперь пусть со мной, родной матерью, поживет до замужества. — Неприятно улыбнулась. — У нас с ней одна кровь течет в сосудах. Проживем как-нибудь. Муж не возражает. Говорит, где два рта, там и третий прокормится. Захочет после десятилетки учиться дальше — ради Бога. Побеспокоим вас насчет алиментов до получения ею высшего образования. Решит замуж выйти, насчет приданого обратимся. Так что, не обессудьте, Антон Владимирович.

— Я что же, должен потребовать от вас вернуть мне квартиру, раз вы нарушили затеянную вами, сделку?

— Чего захотели! И здесь все права на моей стороне.

— О чем ты говоришь, папа?

— О том, дочь моя, что я никогда тебе не рассказывал. Не хотел травмировать твою душу и вызывать отвращение к женщине, которая только и сделала доброго на земле, что родила тебя. А сейчас, я вижу, придется сказать. Ты должна знать правду.

— Вы не смеете обливать меня грязью. Побойтесь Бога! — забеспокоилась Лида, поняв, что это может уронить ее в глазах дочери.

— Да нет, придется посвятить Вероню в эту тайну.

— Я не желаю тебя слушать, папа! — закрыла уши девочка.

— Эта женщина предала нас обоих: меня тем, что изменила с другим мужчиной, — громко произнес Антон. — Тебя же вовсе бросила в двухлетнем возрасте, обменяв на квартиру. И все ради того, чтобы поехать в Германию с другим мужчиной и там обарахлиться. Ты была помехой, и она решила избавиться от тебя. А теперь решай…

— Это верно, мамочка? — встрепенулась Вероника.

— Врет он все. Ты что, не знаешь своего отца? Он на все способен.

— Вы не смеете наговаривать на Антона Владимировича! — не могла промолчать и Елена. — Опомнитесь: тем самым вы еще и калечите ребенка! Веронике надо дать возможность спокойно и успешно закончить школу. Вы же можете выбить ее из колеи.

— Ну, а вы помолчали бы, когда вас не спрашивают! — грубо оборвала ее пришелица. — Сынок, помоги сестричке книги и одежонку собрать и уложить в чемодан, — обратилась она к юноше.

— Вы не должны так говорить! — вставил ломающимся голосом Миша. — Вероня — моя сестра! Вы же хотите отнять ее у меня, разлучить нас с ней. Папа, мама, заступитесь же!

— Милая моя девочка, мы же все любим тебя, — обратилась Елена Петровна к Веронике и больше ничего не могла сказать. К горлу подступил комок, навернулись слезы.

Антон понимал, что в душе ребенка происходит отчаянная борьба, что дочери трудно сориентироваться, понять, где правда, а где ложь.

— Подумай, дочка, — сказал он. — Ломка твоей жизни, когда ты еще не завершила учебу, дорого обойдется тебе. За неверный шаг придется платить.

— А тебя, папа, я лишу внучки, когда рожу! — вдруг выпалила в ответ Вероника. В запале добавила: — Ты виноват во всем! Ты и только ты поломал жизнь моей мамочке, подорвал ее здоровье! — Подошла к ней, приласкала, поцеловала.

— Опомнившись, ты решила искупить свою вину? — спросил Лиду Антон Владимирович. — Но такое не прощается.

— Веронечка знает правду и мамулечку не осуждает, — обняв дочь, ответила Лида.

— Сегодня ты совершаешь второе вторжение в ее психику, в характер, в судьбу, чем усугубляешь трагедию. Остановись, если в тебе осталось хоть что-то материнского!

— Ишь, научную базу подводит! Вина, психика, драма с трагедией… Больно ученый! — не зная, чем досадить Антону по-бабски ответила Лида. Вероника хотела вставить что-то свое, но та ее опередила: — Не обращай внимания, доченька. Пусть мелет Емеля…

Это была тяжелая сцена. Антон, Елена и Миша стояли оцепенев, видя, что происходит в их доме, и не зная, что предпринять. Ясно было одно: удерживать Веронику силой, значит, ожесточить. Слова до нее не доходили, она к ним сейчас была невосприимчива. Пускай сама убедится, кто прав, а кто виноват в том, что произошло в ее далеком детстве, кто желает ей добра, а кто намерен лишь поиграть на ее дочерних и девичьих чувствах. А поймет, сама определит, с кем ей быть. Право окончательного выбора должно оставаться за ней. Все зависит от ее здравомыслия и нравственных качеств. Жаль не только дочь, но и Елену, Мишу. «Эх, Вероня, Вероня, девочка моя… — Антон сжал губы, чтобы не выдать своих переживаний. — А может быть, жизнь так карает меня за опрометчивость в молодости?..» — подумалось ему.

В жизни случается, что распадаются семьи, рассуждал он. Но тогда все должно быть по-людски. Для Лиды же, ребенок — объект спекуляции. Когда-то Вероника была помехой в ее новой любви, и она от нее выгодно избавилась, получив взамен благоустроенное жилье в столице. А теперь… Теперь, когда та стала совершеннолетней, решила превратить ее в помощницу по хозяйству, а в перспективе, когда придет старость, сделать своей опекуншей, кормилицей, сиделкой. Оценит ли Вероника когда-нибудь поступок Лиды, как предательский, а Елены — как благородный?.. Поймет ли, что далеко не каждый отец отважится связать себя ребенком без матери?..

Покидая квартиру в сопровождении юноши и Лиды, Вероня хлопнула дверью, дав понять, что возвращаться сюда не намерена.

Мишуня уединился в маленькой комнате, родительской спальне.

— О странностях в поведении Вероники ты не могла не знать. Но почему же от меня утаила все это? — спросил Антон жену.

Елена подошла к Антону. Долго разглядывала его лицо, стараясь понять его состояние.

— Служба у тебя такая, родной, что я должна оберегать твою нервную систему от неприятностей. А Вероня не глупа и то, что мы с тобой заложили в нее в детстве, скоро придет в столкновение с тем, с чем она встретится там, в чуждом для нее климате, в неродной семье, где и отчим под каблуком у матери.

— Возможно, — согласился Антон. — Пожалуйста, будь потеплее с Мишуней. Для него это встряска на всю жизнь, и надо ее ослабить.

Будь отношения между родителями нормальными, при желании Вероника могла бы жить и в семье отца, и у матери. Лида же предпочла вероломство.

С уходом Вероники все перевернулось в доме — в головах, в душах. Елене было мучительно тяжело, но она определила для себя сразу и однозначно: бороться и дальше за дочь, оказывать на нее благотворное влияние. И она имела в этом успех. Посеянные ею зерна давали всходы. Вероника вскоре почувствовала, что в доме Лиды она — человек лишний, никому не нужный.

Уход дочери из семьи Антон переживал не сутки и не неделю. Это был рубец на его сердце, событие, которое преследовало его долгие годы и дома, и в пути, и на явке с агентом. «За какие прегрешения так жестоко бьет меня судьба? — спрашивал он себя. — Разве что за добро? За то, что помог Лиде устроить свою жизнь вторично, освободив ее от нежеланного ребенка и отдав ей трудом заработанную квартиру для ее новой семьи?»

Зоологом Михаил не стал. Окончил институт по специальности инженер по холодильным установкам. Но уже на старших курсах института осознал: это не его стезя. Тянулся к литературному творчеству, пытался писать. По окончании учебы был призван в Советскую Армию. Письмами оттуда родителей не баловал, но и не забывал о них, всегда интересовался как они живут, что слышно о Вероне.

Однажды Елена радостно объявила Антону:

— Слушай, что нам с тобой сынуля прислал! Да он у нас — поэт! Басня называется «Поэт и служба». — И прочитала ее с выражением, на разные голоса, жестикулируя.

Как странно счастлив я бываю:

Едва лишь к лесу подхожу,

Вдруг об обидах забываю,

Как будто вовсе не служу…

Но право же, пред чудом света

Кристально чистых облаков,

Какое варварство — поэта

Учить защите от «клопов».

И разным видам нападенья!

К чему тогда его творенья?!.

Подумал так и в лес вступил.

А лес, тем временем, в обиду…

Взглянул на Дуб от удивленья:

Молчит. И Ель молчит.

Качает кроною Осина.

Прошуршав в листве и голову подняв,

Секрет открыла Гусеничка:

«Осуществленная мечта — творенье.

„Клопы“ же, может быть, — фашисты.

А лучший вид защиты — нападенье».

Мораль сей басни говорит:

Когда спокойно на земле,

Тогда поэт творит.

— Правда, мило? — обратилась Елена к мужу.

Антон взял у жены текст. Внимательно прочитал его про себя. Подумал: вот и Михаил стал сочинять стихи, не только Вероника. Откуда это? Наследственное или приобретенное? Я ведь тоже в их годы и стихоплетством увлекался, и рисовать пытался, и прозу писать.

— Не нравится мне настроение Михаила, — сказал он, прервав свою мысль. — Видно, обижают его там старослужащие. Салага ведь, хотя и с высшим образованием. Каждый неуч им может понукать, унижать, бить по самолюбию. В армии нашей, к сожалению, это случается. Уголовная «дедовщина» в разгул пошла.

Прошло время, и Вероника разобралась в главном: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Переживала свой разрыв с семьей. Узнав, что Лида к тому же не чиста на руку — была судима за хищение на производстве, — про себя называла ее мошенницей, аферисткой. Отцу посвятила и прислала стихотворение, полное раскаяния, тоски по отчему дому, где прошло ее детство, отрочество и юность, сожаления о случившемся, благодарности за все хорошее. Вот оно:

Есть у песни слова.

Их поэт сочинил не напрасно:

«Я люблю тебя, жизнь!..

И считаю, что это прекрасно».

Помни, папа, о них,

В жизни трудностей много найдется,

Надо все их пережить,

А хорошее все остается.

«Нам так много дано:

Ширь земли и равнина морская».

Все мы любим тебя,

Мать-Отчизна ты наша родная.

Так зачем же страдать,

Портить нервы себе и здоровье,

Я люблю тебя, пап.

И надеюсь, что это взаимно.

Твоя Вероня

За каждой строкой, за каждой мыслью этого послания Антон видел движение души и сердца дочери. Всеми клетками своего организма чувствовал, что дочь оказалась в нелегком положении: подкатившись «лисонькой», Лида коварным путем завладела ею, лишив ее возможности учиться в институте, получить специальность. Елена была права: оторвавшись от дома одного, дочь так и не пристала к дому другому.

Предстояли выпускные экзамены в средней школе. Боясь, как бы душевный разлад не отразился на них, Елена ездила к Веронике в часы, когда Лида находилась на работе, чтобы побыть с ней. Видела ее неухоженность и переживала за нее, как за родную, ставшую частицей ее самой.

Антону это было понятно: Елена воспитала Веронику, вылепила такой, какой хотела видеть, о какой мечтала, и никому не желала отдавать на глумление.

Когда Вероника познакомилась с Андреем и они решили пожениться, они оделили ее приданым, устроили свадьбу. Но как же нелегко было ему, отцу двоих детей, одинаково родных и любимых!

И хотя Вероника имела свою семью, ее продолжала мучить совесть, она постоянно искала случая замолить и искупить вину, но искала и оправдание своему поступку.