14. Лондон, середина декабря 1916 года

14. Лондон, середина декабря 1916 года

"Валлийский маг",[10] так называли в британской столице Дэвида Ллойд Джорджа, только что перебравшегося в новую резиденцию на Даунинг-стрит, 10. До этого он несколько месяцев пребывал в должности военного министра, которую занял после трагической гибели лорда Китченера на крейсере «Гэмпшир» вблизи Оркнейских островов. А еще раньше он был министром вооружения Британии и в этом качестве должен был отправиться вместе с Китченером в Россию на борту этого крейсера. Однако "пасхальное восстание" ирландцев в Дублине дало основание премьеру Асквиту обратиться к Ллойд Джорджу с таким указанием: "Мой дорогой Ллойд Джордж! Надеюсь, вы найдете возможным заняться Ирландией… Нет никого другого, кто мог бы достигнуть окончательного решения проблемы". Почему мистер Асквит именно накануне отъезда в Россию обратился с таким предложением к министру-валлийцу, покрыто мраком неизвестности. Однако оно спасло жизнь Ллойд Джорджу, поскольку на борту крейсера «Гэмпшир» его в момент взрыва не оказалось.

С другой стороны, "валлийский маг" был действительно мастером компромиссов, и лучше него никто не мог выиграть время за столом переговоров. Газеты сравнивали министра с незаменимой пожарной командой. Ллойд Джордж принял на себя эту миссию "примирить все партии Ирландии". Провидение в лице совершенно конкретных персон хранило его для еще более высоких дел. И теперь они свалились на него в форме поручения короля сформировать в качестве премьера новый военный кабинет Великобритании.

Бывший радикал и борец за народное счастье — как его прославили газетчики — почтительно поцеловал руку монарха в Букингемском дворце, представляя новый состав министерства. Впервые Британия получила премьера, который не был «сэром», не имел титула и славился тем, что в детстве испытал нужду и бегал босиком. Именно такой человек оказался остро нужен теперь Британской империи. Ибо империя и ее метрополия находились в глубоком кризисе.

Долго шел Ллойд Джордж к тому, чтобы сделать своей квартирой особняк на Даунинг-стрит, 10. Честолюбие и "ветер перемен" над империей, в которой "никогда не заходило солнце", привели его, сироту мелкого арендатора и племянника-воспитанника сельского сапожника, в честь которого он принял одну часть своей фамилии — Ллойд, — в высокую политику, где он сделался одной из крупнейших величин первой половины XX века.

На Даунинг-стрит он уже квартировал однажды в доме под номером одиннадцать, где по той же традиции селились канцлеры казначейства, то бишь министры финансов Великобритании. С 1908 года исполнял он эту должность вплоть до создания военного кабинета. И теперь, проходя мимо низенькой двери этого особняка с закопченными стенами, он вспоминал, какая чудесная атмосфера была в нем до войны, когда по утрам к канцлеру казначейства, прославившемуся в Лондоне не только умом и напористостью, но и седеющей львиной гривой и опереточным плащом, собирался поболтать цвет британской интеллигенции.

Бернард Шоу и Герберт Уэллс, Чарли Чаплин и другие звезды артистического и литературного небосвода столицы империи чувствовали себя здесь как дома, хотя министр финансов и в дружеских беседах всегда держал инициативу в своих руках, был неистощимым импровизатором. Он даже старые анекдоты умел рассказывать так, что они обретали новые, еще более веселые подробности.

С содроганием и запоздалой благодарностью к жене премьер-министр вспоминал, как за этой дверью он упрашивал свою Мэгги остаться с ним, не уходить и не разрушать семью, когда бульварные листки трепали его репутацию, обсуждая амурные похождения канцлера казначейства как раз накануне принятия парламентом бюджета, Мэгги удалось уговорить, сказав, что ее уход повлияет на его шансы стать премьер-министром, а заодно и дав слово не флиртовать больше с дамами света и «полусвета».

"Как ловко я их всех тогда провел!" — радовался теперь Ллойд Джордж, припоминая, как на суд против газеты «Пипл», затеянный им по поводу диффамации, прибыли в карете канцлер казначейства и… супруга канцлера. А ведь вся бульварная пресса пророчила скорый отъезд Мэгги из Лондона и была недалека от истины… "Мужчины дают женщинам обещания, чтобы тут же нарушить их, как, впрочем и политики!" — не без юмора подумалось премьер-министру в это декабрьское утро, когда он в своем теплом крылатом плаще, в сером цилиндре и под зонтом вернулся с утреннего моциона.

Констебль бодро салютовал премьеру, вывернув мокрую от дождя ладонь наизнанку у переднего козырька своей каски. От резкого движения струйка воды скатилась на воротник его форменного макинтоша. Медным кольцом, качавшимся меж зубов в пасти льва, Ллойд Джордж стукнул о медную наковаленку. Одностворчатая дверь отворилась.

Хозяин дома проследовал мимо полицейского в ярко освещенный холл, отделанный темно-красным деревом и украшенный гравюрами, изображающими сцены охоты. Ничего, что свидетельствовало бы о высоком положении хозяина дома, здесь нет. Это скорее вестибюль зажиточного буржуа. Единственное, что может в этом холле привлечь внимание, — маленькие таблички поверх вешалок для шляп: «лорд-канцлер», "лорд-канцлер казначейства", "государственный секретарь по иностранным делам", "министр торговли", "военный министр"… Они показывали, что в данном случае обычная внешность и скромность обманчивы.

Особняк и его флигель, выходящие окнами на Сент-Джеймский парк, обеспечивали достаточно места и комфорта для заседаний кабинета в самом широком составе и даже для многолюдных партийных дискуссий…

Ллойд Джордж сбросил на руки мажордома плащ, цилиндр и мокрый зонт, демократично улыбнулся из-под усов и напомнил, что он через полчаса ожидает лорда Мильнера и старого друга, сэра Уинстона Черчилля. Дворецкий склонился в четко отработанном поклоне. А премьер-министр с сожалением отметил про себя, что пока еще нельзя взять и в этот дом, как когда-то в соседний номер одиннадцать, — прислугу чисто валлийского происхождения. Ведь тогда было бы исключительно удобно отдавать слугам команды на валлийском языке, которого англичане не понимают, да и вообще землякам можно оказывать больше доверия, к тому же они и служат не за страх, а за совесть…

Любая опора очень нужна именно сейчас Дэвиду Ллойд Джорджу. Во-первых, он очень боялся завистников и их стремления свергнуть как можно скорее его правительство. Это была главная забота — укрепиться, окрепнуть и прочно обосноваться на долгие годы в этом особняке. Для этого он и позвал сегодня двух динамичных деятелей — министра своего кабинета лорда Альфреда Мильнера и человека, который жаждал войти в правительство, но чья дурная слава на этот раз подвела его и блокировала все усилия друзей сделать его хотя бы второстепенным министром — сэра Уинстона. Уинни сильно подмочил свою репутацию несчастным концом Дарданелльской операции, когда он хотел выхватить из-под носа у русских проливы и осрамился вконец. Правда, специальной парламентской комиссии удалось по подсказке влиятельных друзей Черчилля и прежде всего его друга и заступника барона Натаниела Ротшильда козлом отпущения сделать бывшего премьера Асквита, в котором на третий год войны обнаружили вдруг поразительное отсутствие качеств, необходимых главе кабинета военного времени. И все же из Адмиралтейства Черчиллю пришлось уйти.

С сочувствием и одновременно с оттенком злорадства — Уинни по своему темпераменту и уму не уступал нынешнему хозяину Даунинг-стрит, 10, но, очевидно, был более самоуверен и не так реально оценивал политическую ситуацию, — "окаянный валлиец", как называли его враги в Лондоне, подумал, что сейчас, в это трудное время, Черчиллю приходится находить утешение в семейной жизни и… живописи.

Как-то Уинни сказал Дэвиду от души: "Живопись — это великое утешение. Она помогает мне переживать ужасное время после ухода из Адмиралтейства".

"А как ловко он использует свои забавы с мольбертом… Весь Лондон мечтает увидеть сэра Уинстона в его усадьбе, одетого в длинную, до колен, кремовую блузу и рисующего неплохие пейзажи… А сколько портретов его секретаря Эдди Марша, на котором Черчилль практиковался, как на модели — уж лучше бы взял натурщицу, как-никак веселее, — думал любвеобильный Ллойд Джордж, — гуляет по столице. Некоторые чудаки-коллекционеры уже платят за них бешеные деньги. Ха-ха, потомок герцога Мальборо зарабатывает на жизнь живописью!.. Но Уинни хитер, как лис! Подумать только: в гости к людям влиятельным он приезжает с мольбертом, ссылаясь на свою неутоленную страсть. Но, утверждая, что он не может одновременно и говорить, и рисовать, вытаскивает из ящика вместе с палитрой толстенную рукопись, аккуратно перепечатанную на машинке, в которой содержатся его оправдания по поводу Дарданелльской операции… Так ловко использовать испачканный красками мольберт для большой политики может только Уинни! Предлагать людям вместо беседы с ним читать эту абракадабру!..

Может, он и сегодня придет со своим мольбертом? Вот будет потеха! Я заставлю его рисовать портрет Мильнера!"

Все эти мысли мгновенно промелькнули в ясном мозгу премьера, обрамляя довольно простые задачи, которые Ллойд Джордж преследовал, приглашая оставшегося не у дел политика. Премьер просил прийти сэра Уинстона затем, чтобы в его лице получить ходатая и заступника у всемогущих Ротшильдов, а во-вторых, чтобы дать ему понять: как только появится малейшая возможность премьер включит его в состав своего кабинета.

Лорда Мильнера Ллойд Джордж позвал также в надежде опереться на него. Ведь сэр Альфред олицетворял собой самые «имперские» круги правящего класса Великобритании и был известен как один из лидеров крайне правых.

Другой заботой хозяина особняка было то, что германцы еще 12 декабря обратились к правительствам нейтральных держав с нотой, в которой выражали готовность "немедленно приступить к мирным переговорам". Берлин в своем документе подчеркивал победы и мощь центральных держав, а об основе возможных мирных переговоров говорил в самых туманных выражениях.

Антанта разгадала игру германского канцлера Бетмана, согласованную с верховным командованием. Это был мнимо миролюбивый жест германской дипломатии, который, в случае отклонения его Антантой, позволил бы обвинить ее в затягивании войны. Отказ от рассмотрения германской ноты подготавливал объявление немцами беспощадной подводной войны, о которой в Англии ходили самые жуткие слухи. Во-вторых, в случае согласия Антанты боши могли бы использовать мирные переговоры для внесения разлада в стан союзников, а может быть, и заключить сепаратный мир с кем-либо из держав сердечного согласия за счет других ее членов.

В Лондоне было известно, что зондаж насчет сепаратного мира уже проводился между Берлином и Царским Селом, между австрийцами и русскими. Поэтому проблема германской «мирной» ноты сразу же вызывала к жизни и другую острую проблему — положение в России. Сэр Самуэль Хор, глава британской разведки в Петрограде, и посол его величества сэр Джордж Бьюкенен слали тревожные телеграммы об угрозе выхода России из войны, о непорядках в столице, о своем участии в заговорах против незадачливого монарха — Николая Романова.

"Вообще же, — думал Ллойд Джордж, идя подлинному коридору к своему кабинету, — Россия представляла для Великобритании не одну, а целый комплекс проблем. Его следовало глубоко и всесторонне обсудить с сэром Уинстоном и графом Альфредом". Тут гибкий ум премьера сделал неожиданный скачок. Его вдруг буквально обожгла мысль о графском достоинстве Мильнера. Этот наглый выходец из Гессен-Дармштадта уже в 1895 году получил английское дворянство, в 1901-м — баронский, а спустя год — графский титул! Воспоминание об этом больно укололо мистера Дэвида. Ведь он за многие годы своей службы королю в ранге министра, а теперь — премьера так и не удостоился чести преклонить колено под рыцарским мечом, ударом которого по плечу подданный его величества приобретает право на дворянский герб и голубую кровь… Вот что значит служить стране и монарху, а не лично Ротшильдам, как это успешно делал всю жизнь Мильнер, понял "валлийский маг" и решил ставить теперь на верную карту.

Воссев в кресло резного дуба у своего письменного стола, премьер подвинул чистый лист на бюваре и взялся за перо. Он задумался и стал машинально рисовать затейливые виньетки.

"Итак, сэр Альфред Мильнер и Уинстон Черчилль. Оба джентльмена участники англо-бурской войны. Мильнер даже в числе вдохновителей. Ведь речь шла тогда о несметных сокровищах Южной Африки, о том, как поскорее отобрать их и у буров, и у чернокожих хозяев, как поскорее прибрать к рукам возможно большие земли и даже целые страны.

В 1897 году сэр Альфред стал верховным комиссаром Британской Южной Африки. Вместе с Сесилем Родсом он разжигал в империи и метрополии шовинизм, самое злобное проявление которого в Англии называется джингоизмом. Мильнер и Родс более других были ответственны за ту войну. Может быть, они да чертов аристократ Уинни ответственны и за эту?.." — пришло в голову премьеру.

"Англо-бурская война родила великие имена и идеи, — текла мысль Ллойд Джорджа, — которые до сих пор, к сожалению, еще не вполне оценены… Взять хотя бы защитный цвет хаки, ведь он появился, как и многие способы маскировки, именно в ту войну… Бездымный порох, пулеметы, шрапнель, разрывные пули «дум-дум», полевой телеграф и даже военный синематограф — все уже было на полях сражений в Африке на рубеже веков. Колючую проволоку и траншеи впервые применили буры, равно как и рассыпной строй… Но как мало уроков извлекли из той войны нынешние генералы. Ведь именно тогда весь мир узнал о губительном действии пулеметов, но даже в начале этой войны кавалерия ходила в атаки сомкнутым строем!.. Потребовалась целая летняя кампания 1914 года, чтобы на обеих сторонах фронта поняли роль пулеметов и хоть немного изменили тактику кавалерии! Очевидно, это врожденное свойство генералов — оглядываться назад, на времена своей молодости, а не смотреть вперед… Не видеть те ростки будущих войн, которые прорастают из прошлых… Неужели так будет всегда и психологию генералов, вечно озирающихся назад, невозможно никакими жертвами переделать?!"

Рука Ллойд Джорджа исписала один лист бумаги виньетками и потянулась за другим. Новое белое поле несколько изменило направление мыслей премьера. Он нарисовал сигару и к ней пририсовал кругленькие щечки Уинни.

"Сэр Уинстон мог бы, конечно, стать ценным членом правительства, потекли мысли премьера, — ведь он один из наиболее замечательных людей нашего времени… И я мог бы настоять, преодолеть сопротивление Бонар Лоу, еще раз заявив ему, что Черчилль будет опаснее как критик нашего правительства извне, а как член кабинета он был бы менее опасен. Но я, наверное, правильно сделал, когда «поддался» и не включил Черчилля в правительство. Ведь его импульсивный и неуравновешенный характер в кабинете возбуждал бы всех, его мнения обсуждались бы, Уинни смог бы быстро набрать очки и составить конкуренцию мне в кресле премьера… К счастью, и другие консервативные министры, кроме Бальфура, единогласно и решительно выступили против участия Черчилля в правительстве. Хорошо, что мистер Ротшильд не настоял на его включении — а он очень внимательно следит за его карьерой и помогает ей… Наверное, я пока его больше устраиваю… Хотя неизвестно, какие шансы семья Ротшильдов дала сэру Уинстону — ведь он абсолютно был убежден, что получит портфель в моем кабинете.

Ха-ха, бедняга так разволновался, огорчился и вспыхнул злобой на обеде у Смита, когда узнал от Бивербрука, что "новое правительство будет очень расположено к нему, так как в его состав вошли все друзья сэра Уинстона". Бедняга Уинни схватил пальто и шляпу, в гневе покинул застолье друзей".

Глава кабинета пририсовал к бульдожьим чертам лица Уинни цилиндр и фрак, к фраку — брюки с шелковым лампасом, а вместо ног — якоря.

"Почему же консерваторы так ожесточены против него? Ведь он в целом успешно подготовил флот Британии к войне, будучи первым лордом Адмиралтейства?" Как истый политик, Ллойд Джордж принялся анализировать чужие ошибки, чтобы на них научиться не совершать своих. Было полезно также составить реестр положительных качеств сэра Уинстона, чтобы, когда придет время и Черчилля будет уже трудно удерживать вне правительства, хорошо аргументировать необходимость его введения в кабинет. А что такой момент наступит, Ллойд Джордж не сомневался — ведь сэр Уинстон был яркой личностью на бесцветном, в общем, фоне английских политиканов.

"Итак, хорошо известно и, слава богу, еще действует то обстоятельство, что политическое прошлое сэра Уинстона приводит в негодование его старых партийных товарищей. Милый Уинни никогда и ничего не делает наполовину. И когда он вышел из своей партии и осудил свои прежние взгляды, его сарказм еще долго давал себя чувствовать — когда начался разгром консерваторов, он неблагородно открывал по ним ураганный и смертельный огонь. Даже когда была объявлена война и опасность вынудила все партии к примирению, консерваторы не могли забыть или простить перехода Черчилля в лагерь их врагов. Если бы он оставался лояльным членом той политической семьи, в которой вырос, его неудачная идея с Дарданелльской операцией была бы оставлена без внимания и другая жертва выдана народу для утоления его гнева. Но ошибки Черчилля помогли консерваторам наказать его за измену. Кнут для Уинни был сплетен из тех оскорблений, которые он бросал сам когда-то, но им размахивали не мстители, а верные долгу патриоты…"

Премьер достал чистый лист бумаги и записал этот эпитет «кнут», "не мстители, но верные долгу патриоты". Затем он вложил листок в папку, где собирал мысли для будущих мемуаров.

И снова его думы повернулись к Черчиллю.

Все признают, что Черчилль — человек блестящий и талантливый, смелый, неутомимый работник. Но, спрашивается, почему, несмотря на это, у него больше поклонников и меньше сторонников, чем у какого бы то ни было другого политического деятеля Англии? Почему сэр Уинстон не вызывает и еще менее умеет сохранить за собой привязанность какой-либо группы людей, общины или города?

Наверное, объяснение в том, что ум Черчилля, представляющий собой мощный механизм, имеет какой-то непонятный дефект, который мешает ему всегда действовать искренно. И когда этот механизм начинает работать с неисправностью, сама его сила приводила к катастрофе не только его самого, но и тех людей, с которыми он работал. Вот почему все чувствуют себя весьма нервно, работая с ним.

"Вот почему с ним надо держаться осторожно, очень осторожно! — решил Ллойд Джордж и потянулся за своей трубкой, лежавшей в пепельнице. Премьер привычно сунул чубук в рот и поднялся — напольные часы фирмы Нортон пробили одиннадцать. Вот-вот должны появиться Мильнер и Черчилль. Беседа предстояла важная — о судьбах империи, Ллойд Джордж уже почти настроился на нее. Вначале он решил принять гостей здесь, в своем личном кабинете, но передумал: большой разговор требует и соответствующей обстановки. Премьер решил перенести его в зал заседаний кабинета. Поднявшись от стола и застегнув на верхнюю пуговицу визитку, Ллойд Джордж энергичными шагами отправился в зал. Он любил это помещение и все девять лет, которые судьба подарила ему быть в этом зале на разных креслах, мечтал только об одном премьерском. Теперь фортуна в лице истинных хозяев Британии посадила его и на это место посередине стола, вручила изящный деревянный молоточек заморского, колониального дерева, стуком которого объявлялось принятие решений.

С председательского места зал выглядел не так, как прежде с министерского. Новое величие появилось в нем, хотя он и остался весьма скромным, лишенным помпезности. Стены — там, где они свободны от книжных шкафов, — белые. Этот цвет принял теперь для Ллойд Джорджа символ торжественности. Четыре коринфские колонны подпирают по углам высокий потолок. В камине ярко пылает огонь, прогоняя январскую стужу. На каминной доске — бронзовые часы; выше них — портрет первого хозяина Даунинг-стрит, 10, лорда Уолпола.

Подле камина — ведерко красной меди, полное угля.

Ноги премьера бесшумно ступают по темному ковру, он подходит к стоящему в центре зала длинному столу, покрытому зеленым сукном. Вокруг стола стулья из красного дерева, против каждого стула на скатерти — бронзовая литая чернильница со стальным шеффилдским пером. Против кресла премьера лежит деревянный молоточек. Ллойд Джордж окидывает взглядом комнату — по углам стоят удобные кресла. На одноногих, словно цветок кувшинки, столиках лежат журналы…

"Пожалуй, лучше сидеть не за столом — будет очень официально, а расположиться в креслах — лакеи подвинут их поближе…" — решает премьер.