Глава IV Жребий брошен

Глава IV

Жребий брошен

Следуя за Юлием Цезарем по дорогам войны в Галлии, мы на добрый десяток лет удалились вперед по течению времени от двух других главных персонажей начала гражданской войны — Помпея и Цицерона. Сейчас всем троим предстоит столкнуться между собой. Чтобы понять характер этого столкновения, следует узнать, что произошло за эти десять лет в Риме. Напомню, что в 60-м году, убедившись в упорном недоброжелательстве к нему сената и радея о нуждах ветеранов, Помпей согласился своим влиянием в народе поддержать Цезаря. Тем самым он открыл дорогу к обретению могущества тому, кто впоследствии, по горькому выражению Плутарха, «...обязанный своим возвышением в государстве влиянию Помпея, совершенно уничтожил того самого человека, благодаря которому одержал верх над остальными». (Плутарх. Помпей, XLVI)

Есть ли основания упрекнуть Помпея в недальновидности? Нет, конечно. Мог ли величайший римский полководец, трижды триумфатор, покоритель Африки, Испании и Азии, распознать соперника в ничем не примечательном сенаторе, у которого военной славы-то за плечами было всего-навсего покорение пары туземных племен в Испании? Ему захотелось на пять лет получить управление дикой Галлией? Наверное, чтобы за счет трофеев расплатиться с кредиторами. Да помогут ему бессмертные боги! Тем более, что в сердце сорокасемилетнего победителя Митридата все ярче разгорается любовь к его новой жене Юлии — дочери Цезаря. Она вдвое моложе? Что же, с ней он переживает свою вторую молодость. А она искренне отвечает на его чувство...

Я уже упоминал о том, что античные историки республиканской поры не обращали внимания на женщин. Соответственно, и лирические чувства их героев казались этим историкам недостойными описания. Но герои — тоже люди! Они бывали любимы и любили! Порой это становилось настолько важным, что определяло их поступки. Помпей в течение всей своей жизни оставался предметом глубокой и сильной женской любви. Привлекательная, мужественная внешность и величественная осанка (отмеченные Плутархом еще в юноше), сила, отвага и искусное владение оружием, снискавшие ему репутацию доблестного воина, и наконец, слава великого полководца! Какая римлянка может остаться равнодушной к такому сочетанию? Кроме того, Помпей, видимо, был превосходным партнером в любви, и я не намерен лицемерно отворачиваться от этой важнейшей сферы человеческих отношений. Знаменитая римская гетера Флора, которую Помпей любил в молодости, по свидетельству Плутарха: «...уже старухой постоянно с удовольствием вспоминала о своей связи с Помпеем, говоря, что никогда не покидала его ложа без чувства сожаления». (Там же, II)

Но ничто в такой мере не помогает завоевать сердце женщины, как приветливое обхождение, внимание, забота и преданность. Нам уже известно, что этими, увы, редкими среди мужчин качествами Помпей был наделен в высокой степени. А самозабвенная любовь женщины в возвышенной мужской душе пробуждает такой же отклик, ибо благодарность служит наилучшей пищей для подлинной любви. Поэтому нас не должно удивить свидетельство Плутарха о том, что Помпей Великий через пять лет после женитьбы на Юлии однажды...

«...передал войска и управление провинциями своим доверенным легатам, а сам проводил время с женой в Италии, в своих имениях, переезжая из одного места в другое и не решаясь оставить ее то ли из любви к ней, то ли из-за ее привязанности к нему. Ибо приводят и это последнее основание. Всем была известна нежность к Помпею молодой женщины, страстно любившей мужа, невзирая на его годы». (Там же, LIII)

Чтобы закончить этот лирический сюжет, добавлю, что через год после ранней смерти Юлии Помпей женился на еще более молодой женщине, Корнелии — вдове погибшего на войне сына Красса, женщине достойной, красивой, прекрасно образованной. И она любила Помпея не менее горячо и преданно, чем Юлия, до самого последнего дня его жизни.

Отвлечемся на мгновение от бурного, мутного потока кровопролитных сражений и политических интриг, чтобы услышать рассказ римского историка о возвышенном чувстве молодой жены Помпея.

Когда во время своего рокового бегства, на пути в Египет (рассказ об этом — впереди) Помпей заехал на остров Лесбос, чтобы взять с собой жену и сына, Корнелия, узнав от посланца о несчастьях, постигших ее мужа...

«...упала на землю и долгое время лежала безмолвная, лишившаяся чувств; затем, с трудом придя в себя и сообразив, что теперь не время жаловаться и плакать, она бросилась бежать через город к морю. Помпей встретил ее и подхватил на руки, так как она снова едва не рухнула наземь. «Я вижу, о мой супруг, — сказала она, — что не твоя судьба, а моя бросила тебя, который до женитьбы на Корнелии объезжал это море на пятистах кораблях. Зачем ты приехал повидаться со мною? Почему не оставил меня в жертву моему пагубному демону, меня, которая осквернила и тебя столь великим бедствием? Какой была бы я счастливой женщиной, если бы умерла до печального известия о кончине моего первого мужа Публия на войне с парфянами! Как благоразумно поступила бы, покончив с собой после его смерти, как я желала этого! Но я осталась жить на горе Помпею Магну!» (Плутарх. Там же, LXXIV)

Заметь, читатель, что Корнелия клянет себя не метафорически. Римляне верили в то, что у каждого человека есть свой гений или демон, определяющий судьбу его и близких ему людей. А в душе истинно любящей женщины всегда живет страх, что она может быть причиной несчастья любимого...

Но я увлекся. Нам надобно вернуться в 58-й год, когда Цезарь только что отбыл в Галлию. Впрочем, иначе нам не понять, почему Помпей, чрезвычайно ревнивый к чужой военной славе (вспомним Лукулла!), в течение нескольких первых лет подавлял в себе это чувство по отношению к Цезарю, несмотря на его громкие победы над варварами во время Галльской войны. Причиной такой сдержанности была, скорее всего, Юлия, очень любившая своего отца.

Другим обстоятельством, отвлекавшим внимание Помпея от успехов Цезаря, была неожиданная агрессия против него Клодия. Помогая незадачливому поклоннику своей бывшей жены стать народным трибуном, Цезарь хотел оставить в Риме «цепного пса» против Цицерона и Катона. Но он явно недооценил дерзости и амбиции своего клеврета. Клодий возомнил себя народным вождем. Он провел закон о вовсе бесплатной раздаче хлеба неимущим, что, разумеется, еще прибавило ему дешевой популярности, а также закон, разрешавший создание квартальных союзов ремесленников и «уличных клубов» — полувоенных организаций римского плебса и рабов. Сам он воспользовался этим разрешением для того, чтобы собрать под своей командой шайку вооруженных люмпенов. Они терроризировали весь город. И первой их мишенью стал, конечно, Цицерон, вынужденный, как мы помним, бежать из Рима. Но Клодий не желал терпеть и того влияния, которым еще пользовался в Риме Помпей. Поэтому он принялся всячески поносить и задирать недавнего кумира римского народа, не скупился на публичные оскорбления в его адрес, затевал судебные процессы против друзей Помпея. Он захватил плененного тем сына армянского царя Тиграна и даже инсценировал (а может быть, и вправду замыслил) покушение на жизнь великого полководца. Помпей оказался беззащитным против такой наглости. Конечно, он мог бы призвать на помощь своих ветеранов и расправиться с Клодием. В обстановке анархии, которая постепенно воцарялась в городе, это было вполне возможно. Но Помпей был в первую очередь законопослушным гражданином, а лишь потом прославленным полководцем. Личность народного трибуна для него оставалась неприкосновенной! Он предпочел до конца года отсиживаться дома и ухаживать за молодой женой, «проводя вместе с нею, — по словам Плутарха, — целые дни в загородных имениях и садах и вовсе не обращая внимания на то, что творилось на форуме». (Там же, XLVIII)

А что тем временем Цицерон?

Вот уже почти три месяца, как он в Македонии — томится в изгнании. Пока что остановился в Фессалониках. Теренция с детьми осталась в Италии. Мне чудится, я вижу его: не стрижен, отпустив бороду, в темном плаще, он день деньской бродит вдали от людей, на пустынном берегу моря, среди песчаных дюн, поросших кое-где пучками жесткой сухой травы, которую нещадно треплет свежий морской ветер. Большую часть времени он сидит неподвижно у самой воды, машинально, без мыслей и чувств следя за бесконечной чередой набегающих волн. Потом вдруг вскакивает и начинает быстро ходить взад и вперед по влажной кромке песка, взмахивая рукой и бросая в сумятицу волн резкие злые слова. Быть может, ему кажется, что они, как эти чайки, долетят до берегов Италии, или мнится, что он в сенатской курии спорит с Цезарем:

«Ты хочешь низвергнуть сенат, — кричит он наперекор ветру, — уничтожить собрание народа, стать новым царем в Риме. Хорошим, справедливым царем?! Но когда все прочие люди отстранены от принятия решений, а льстецы, завистники и клеветники нашептывают владыке, царская власть непременно скатывается к тирании. Наилучшим для государства было бы правление совета наиболее достойных и мудрых людей. (Машинально, ораторским движением, отогнув ладонями вверх кисти, он поднимает руки в стороны и вперед — точно возносит к серому небу образ идеального государства). Ибо что может быть прекраснее положения, когда те, кто повелевают другими, сами не находятся в рабстве ни у одной из страстей, когда они проникаются всем тем, к чему приучают и зовут граждан, и не навязывают народу законов, каким не станут подчиняться сами?

Но доблесть и мудрость — удел немногих. (Руки опускаются). А завистливая чернь охотно верит, что богачи или люди знатного происхождения и есть наилучшие. Богатство же и знатность при отсутствии мудрости и доблести приводят только к бесчестию и высокомерной гордости. И нет более уродливой формы правления. Да, уродливой!..» Последние слова Цицерон, по-видимому, адресует сенату. Он останавливается, умолкает. Потом, нахмурившись, пожимает плечами и, сбавив тон, продолжает уже сам с собой:

«Еще хуже, когда вся власть принадлежит так называемому народу Когда толпа обрекает на казнь всякого, кого захочет, когда людей подвергают гонениям, когда грабят, захватывают, расточают все, что только захотят. Это — тиран в такой же мере, как если бы им был один человек, и даже еще более отвратительный тиран!..»

Сильный порыв ветра срывает брызги с гребня взлетевшей за прибрежным камнем волны и, точно в ответ, швыряет их в лицо Цицерону. Он отворачивается от моря, потом снова устремляет взор на линию горизонта. Голос его крепнет: «Великие предки поняли, — говорит он менторским тоном, — что наилучшее государственное устройство должно быть образовано равномерным смешением трех видов государства. В нем должно быть нечто выдающееся и царственное, что они воплотили во временном всемогуществе консулов. Вместе с тем часть власти на постоянной основе должна быть вручена авторитету совета истинно первенствующих людей. А некоторые дела предоставлены окончательному суждению и воле народа. Такому устройству свойственно великое равенство, без которого свободные люди не могут долго обходиться, а также — прочность!..

Ты хочешь, — он опять кричит, обращаясь к Цезарю, — ты хочешь разрушить это величественное здание. Не ты первый пытаешься это сделать. И каждый раз улицы Рима обагрялись кровью его граждан...»

Цицерон внезапно умолкает. Перед его мысленным взором вновь возникает перекошенное злобой лицо Клодия, угрожающие жесты его головорезов... Кольцо смыкается... Слава богам, что он успел спастись!.. Но зачем? Что теперь его жизнь? Что он может теперь сделать для Рима? Чем заслужить высокую славу, ради которой только и стоит жить?.. А как все начиналось! Та ночь, пылавшая тысячами факелов, когда народ римский приветствовал своего спасителя... Все рухнуло... Он безвольно опускается на сырой песок, закрывает лицо руками и надолго погружается в темноту безысходной тоски...

Цицерон — ближайшему другу Аттику в Рим из Фессалоник (17 июня 58-го года): «Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня и говоришь, что я нестоек духом. Есть ли, скажи, какое-нибудь несчастье, которое не заключалось бы в моем бедствии? Пал ли кто-нибудь когда-либо с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех честных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не чувствовать, кто я теперь, какого я лишен почета, какой славы, каких детей, какого богатства, какого брата? От свидания с ним, которого я ставлю и всегда ставил выше себя самого... я уклонился, чтобы не быть свидетелем его горя и траура (Квинт в это время возвращается из Азии. — Л.О.) и чтобы я, которого он оставил в самом расцвете, не предстал перед ним погибшим и сраженным. Но опускаю прочее — невыносимое страдание, ибо слезы мешают мне». (Письма Марка Туллия Цицерона, т. 1, № 67)

Все лето Цицерон пребывает в таком же отчаянии. Переписка с другом — его единственная опора. Однако к концу лета в этих письмах проскальзывает надежда на возвращение. В ноябре Цицерон перебирается на Западное побережье Македонии — поближе к Италии. Постоянное ожидание и невыносимое бездействие его вконец измучили. Настойчивые требования использовать все связи для его возвращения в письмах того времени соседствуют с самым заурядным, недостойным истинного римлянина нытьем:

Цицерон — Аттику в Рим из Диррахия (29-го ноября 58 года): «...молю тебя, если будет какая-нибудь надежда на возможность окончания дела, благодаря рвению честных людей, авторитету и привлечению народа, то постарайся сломать все препятствия одним натиском, возьмись за это дело и побуди к этому прочих. Если же, как я предвижу на основании моих и твоих догадок, надеяться не на что, молю и заклинаю тебя любить брата Квинта, несчастного, которого я погубил в своем несчастье, ... моего Цицерона, бедняжку (сына — Л.О), которому я не оставляю ничего, кроме ненавистного и обесчещенного имени; защищай, насколько сможешь, Теренцию, самую несчастную из всех поддержи своими заботами...» (Письма... т. 1, №83)

Между тем срок трибуната Клодия заканчивается, а из Галлии одна за другой приходят вести о новых победах Цезаря. Он уже разбил и заставил возвратиться в горы гельветов, отбросил за Рейн германцев Ариовиста, набирает еще легионы и собирается в поход против белгов. В пастораль семейной идиллии Помпея прорываются нотки ревности и тревоги. Исподволь зреет сожаление о союзе, который развязал руки Цезарю. Помпей уже готов забыть многочисленные обиды, нанесенные ему сенатом, и объединиться с ним на случай, если придется дать отпор чрезмерным притязаниям тестя. Это удобнее всего сделать с помощью Цицерона. Теперь, когда Клодий уже не может наложить вето, имеет смысл попытаться добиться отмены решения об изгнании. Проснувшаяся ревность к военным подвигам Цезаря заставляет Помпея действовать энергично. Он собирает сильный отряд и сопровождает на форум Квинта Цицерона. Тот обращается к народу с ходатайством за брата. Шайка Клодия затевает драку. Есть убитые и раненые. Но ветераны Помпея берут верх, и народ единодушно голосует за возвращение Цицерона. Сенат немедленно одобряет решение народа, выражает признательность городам, которые давали приют изгнаннику и распоряжается за счет казны восстановить его дом и усадьбы, сожженные Клодием.

Цицерон — Аттику из Рима в Эпир (сентябрь 57-го года):

«Когда я подъезжал к Риму, не было ни одного известного номенклатору (рабу, которому поручено напоминать хозяину имена всех встречных, сколь-нибудь известных людей Рима. — Л.О.) человека из любого сословия, который не вышел бы мне навстречу, исключая тех моих врагов, которым именно то обстоятельство, что они враги мне, не позволило ни скрыть, ни отрицать это. Когда я достиг Капенских ворот, все ступени храмов были заняты людьми из низших слоев плебса. Они выражали мне поздравления громкими рукоплесканиями; подобное же множество народа и рукоплескания приветствовали меня до самого Капитолия, причем на форуме и в самом Капитолии было удивительное скопление людей». (Письма... т. 1, № 90)

Сразу по прибытии в Рим Цицерон выступает в сенате. Он уже позабыл свое недавнее отчаяние. Можно подумать, что его отъезд был точно рассчитанным маневром:

«Будучи консулом, — говорит он, — я защитил всеобщую неприкосновенность, не обнажив меча. Но как частное лицо я свою личную неприкосновенность защищать оружием не захотел и предпочел, чтобы честные мужи оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной. Быть убитым одному мне казалось позорным; быть убитым вместе со многими людьми — гибельным для государства. Если бы я думал, что мои несчастья будут длиться вечно, я скорее покарал бы себя смертью, чем безмерной скорбью. Но видя, что меня не будет в этом городе не дольше, чем будет отсутствовать и само государство, я не счел для себя возможным оставаться, когда оно изгнано, а оно, как только было призвано обратно, тут же возвратило с собой и меня. Вместе со мной отсутствовали законы, вместе со мной — постоянные суды, вместе со мной — права должностных лиц, вместе со мной — авторитет сената, вместе со мной — свобода, вместе со мной — даже обильный урожай, вместе со со мной — все священнодействия и религиозные обряды, божественные и совершаемые людьми». (Цицерон. Речь в сенате по возвращении из изгнания, 34)

Упоминание об урожае — не случайно. Год выдался голодный, и Цицерон, отвечая услугой за услугу, вскоре внесет в сенат предложение о предоставлении Помпею чрезвычайных полномочий для обеспечения Рима поставками хлеба из провинций и союзных государств. Предложение будет принято и, хотя особой власти Помпей при этом не получит, мир с сенатом будет восстановлен. Цицерон заканчивает так:

«Поэтому, так как вы меня вытребовали своим решением, так как меня призвал римский народ, умоляло государство, чуть ли не на руках принесла обратно вся Италия, то теперь, отцы-сенаторы... я не откажусь от выполнения того, что могу осуществить сам, — тем более, что потерянное мной я себе возвратил, а доблести и честности своей не терял никогда». (Там же, 39)

Но сам-то он знает, что доблесть ему изменила, и потому испытывает мучительную потребность оправдаться перед римским народом, а, может быть, и перед самим собой. Еще через полгода, в судебной речи, он вновь возвращается к причинам своего бегства из Рима:

«...на меня подействовало, — говорит он, — вот что: на всех народных сходках этот безумный вопил, что все, что он делает во вред мне, исходит от Гнея Помпея, прославленного мужа, который и ныне мой лучший друг и ранее был им, пока мог (до триумвирата. — Л.О.). Марка Красса, храбрейшего мужа, с которым я был также связан теснейшими дружескими отношениями, этот губитель изображал крайне враждебным моему делу. А Гая Цезаря, который без какой бы то ни было моей вины захотел держаться в стороне от моего дела, тот же Публий Клодий называл на ежедневных народных сходках злейшим недругом моему восстановлению в правах...

...Возможно ли было мне, частному лицу, браться за оружие против народного трибуна? Если бы бесчестных людей победили честные, а храбрые — малодушных, если бы был убит тот человек, которого только смерть могла излечить от его намерения погубить государство, что произошло бы в дальнейшем? Кто поручился бы за будущее?.. (Цицерон имеет в виду последствия нарушения древнего закона о священной неприкосновенности народных трибунов. — Л.О.)

...Привожу в свидетели тебя, повторяю, тебя, отчизна, и вас, пенаты и боги отцов, — ради ваших жилищ и храмов, ради благополучия своих сограждан, которое всегда было мне дороже жизни, уклонился я от схватки и от резни». (Цицерон. Речь в защиту Публия Сестия, 37, 42-45. — в суде 11 марта 56-го года)

Между тем ситуация в Риме не стала намного лучше. Клодий не распустил свою шайку и, несмотря на триумфальное возвращение Цицерона, не оставляет его в покое. В конце ноября 57-го года Цицерон в письме из Рима сообщает Аттику:

«...за два дня до ноябрьских ид, когда я спускался по священной дороге, он вместе со своими сторонниками стал преследовать меня. Крики, камни, палки, мечи — все это врасплох. Я укрылся в вестибюле дома Теттия Дамиона. Сопровождавшие меня без труда оттеснили шайку от входа. Он сам мог быть убит, но я предпочитаю лечить диетой, хирургия внушает отвращение...» (Письма... т. 1, №92)

Впрочем, теперь у Клодия появился противник, воюющий тем же оружием. Трибуном на 57-й год избран Милон, объявляющий себя защитником сената. Это такой же отпетый негодяй, что и Клодий. Он сколачивает свой отряд, и Рим становится местом «разборки» двух вооруженных банд. Естественно, что волна анархии, насилия и грабежей нарастает по всему городу. Сенат беспомощен. Помпей занят хлебом и от городских дел устранился. Цезарь с войском — далеко. Впрочем, как я уже упоминал, он каждую зиму проводит на севере Италии, внимательно следит за событиями в Риме и с помощью денег, почерпнутых из военной добычи, вербует себе сторонников. Анархия в Риме его не тревожит. Когда потребуется, легионеры быстро наведут там порядок. Цезаря беспокоит сближение Помпея и сената. Если так пойдет дальше, его главный противник обретет сильного защитника. Не следует забывать, что масса ветеранов азиатских войн, хотя и сменила мечи на серпы и плуги, сохраняет верность своему полководцу. Правда, Помпей опять рассорился с Крассом, но у этого последнего только деньги, а людей нет. Надо действовать!

8 апреля 56-го года Цезарь приглашает Помпея и Красса встретиться с ним на северо-западе Италии, в городе Лука. Встреча не афишируется, но слух о ней проникает в Рим, и для выражения лояльности триумвирам в Луку съезжаются по собственной инициативе более двухсот сенаторов и множество магистратов высокого ранга (Помпей заезжает в Луку как бы «по дороге» — проездом в Сардинию, куда он направляется для закупки хлеба). Цезарю удается помирить Помпея и Красса. Он прямо предлагает присылкой солдат в Рим обеспечить обоим избрание в консулы на ближайший год, а затем наместничество в течение пяти лет: Помпею — в Испании, Крассу — в Сирии. Помпей поддается соблазну. Он снова станет во главе войска, и военные успехи Цезаря померкнут в лучах его, Помпея, новой славы. Он — воин, а не политик. Вот ведь сенат его опять обманул: чрезвычайные полномочия по хлебу урезаны! Ни солдат, ни кораблей, ни даже власти над наместниками в провинциях сенаторы ему не дают. А Цезарь слово сдержит. Ведь Помпей немедленно расскажет Юлии об обещании отца.

Еще более доволен Красс. Роль денежного мешка ему надоела. Он давно мечтает снова стать во главе легионов. Помпей может сколько угодно кичиться победой над Митридатом, но не мешало бы ему вспомнить, кто разгромил Спартака. Сирия его вполне устраивает — он поведет легионы на завоевание далекой Парфии.

Сделка состоялась. Цезарь не только нейтрализовал двух своих возможных оппонентов, но и выговорил кое-что для себя. Он уже знает, что на юго-западе Галлии, в Аквитании неспокойно. Покорность остальной страны обманчива, а германцы еще не отказались от намерения снова перейти Рейн. Впечатление, что война оканчивается, было ошибочным. Она затянется надолго, а завершить ее необходимо полной и окончательной победой, чтобы высвободить легионы.

Цезарь договаривается с Помпеем и Крассом. Став консулами, они добьются для него продления наместничества в Галлии еще на пять лет с разрешением содержать за счет казны десять легионов. И обеспечат согласие народа на заочное участие Цезаря в выборах консула на 48-й год. Тогда-то он и начнет свой финишный рывок!..

Цицерон в Луку не поехал, но о реанимации триумвирата, конечно же, узнал немедленно. Для него последствия могут быть самыми плачевными. Ясно, что Помпей снова отвернется, и Клодий не замедлит этим воспользоваться. Сенат — беспомощен! Добрая треть сенаторов помчалась в Луку на поклон к триумвирам. А сколько их еще подкуплено Цезарем, но не хотят этого показать? Нечего обманывать себя: сенат согласится с любым требованием всемогущей тройки. Если бы хоть Катон был здесь!..

Чего он добьется в одиночку, упорствуя в противостоянии триумвирам? В лучшем случае — нового изгнания. Снова остракизм, гражданская смерть? Нет-нет, он не вынесет!.. И зачем? Разве этим он послужит Риму? В конце концов, те трое не посягают на основы Республики. Помпей и Красс пройдут в консулы на будущий год? Ну и что же? Боги свидетели — они этого вполне достойны! Солдаты Цезаря явятся голосовать в комициях? Разве они не граждане? Цезарь продолжит войну в Галлии? Но разве там римляне терпят поражение? Он тоже хочет стать консулом? Пускай. Цезарь уже был им однажды. И ведь это только через восемь лет. Стоит ли загадывать так далеко? Но он хочет сокрушить сенат, хочет царской власти! Что его остановит? Да полно, так ли это? Пока нет никаких серьезных оснований для подозрений. Он, конечно, честолюбив и корыстен. Хочет завоевать всю Галлию... Но ведь регулярно присылает в Рим донесения. Сейчас вот просит сенат продлить наместничество, просит денег на содержание войска... Восемь лет!.. Все мы смертны... Между прочим, я — тоже! И за мной охотятся... У меня нет другого выхода!..»

В мае того же года, спустя месяц с небольшим после свидания трех в Луке, Цицерон произносит речь в сенате:

«...война в Галлии, — говорит он, — идет величайшая. Цезарем покорены народы огромной численности; но они еще не связаны ни законами, ни определенными правовыми обязательствами, и у нас нет с ними достаточно прочного мира. Мы видим, что конец войны близок, — сказать правду, война почти закончена, — но если дело доведет до конца тот же человек, который начинал его, мы вскоре увидим, что все завершено. А если его сменят, то как бы не пришлось нам услышать, что эта великая война вспыхнула вновь. Поэтому-то я как сенатор — если вам так угодно — Гаю Цезарю недруг, но государству я должен быть другом, каким я всегда и был. Ну, а если я во имя интересов государства даже совсем забуду свою неприязнь к нему, то кто, по справедливости, сможет меня упрекнуть?..» (Цицерон. Речь о консульских провинциях. 19-23)

Цицерон не забывает упомянуть о своем конкретном содействии Цезарю — пусть он прочитает об этом в сенатском вестнике:

«Нам недавно докладывали о жалованье для его войска. Я не только подал свой голос за это предложение, но и постарался, чтобы подали свой голос и вы: я отвел много возражений, участвовал в составлении решения...» (Там же, 28)

В той же речи Цицерон рассказывает историю своих отношений с Цезарем. Оказывается, они дружили еще в юности, встречались у общего родственника. Потом разошлись во взглядах. Но Цезарь не раз свидетельствовал свои дружеские чувства к Цицерону. Деликатный вопрос о Клодий Цицерон обходит так:

« Он перевел в плебеи моего недруга либо в гневе на меня, так как видел, что не может привлечь меня на свою сторону, даже осыпая меня милостями, либо уступив чьим-то просьбам. Однако даже это не имело целью оскорбить меня. Ибо впоследствии он меня не только убеждал, но даже просил быть его легатом». (Там же, 41)

Цицерон отказался, обидел этим Цезаря и тот отвернулся от него. Но потом простил и одобрил его возвращение из изгнания. В конце своей речи Цицерон говорит:

«Я — человек благодарный, на меня действуют не только большие милости, но даже и обычное доброе отношение ко мне». (Там же, 44)

Однако в письме другу Аттику, отправленному спустя месяц, все выглядит куда проще и прозаичнее:

« Так как меня не хотят любить те, кто бессилен (сенаторы. — Л.О.), постараюсь быть любимым теми, кто обладает властью.

Ты скажешь: «Я давно хотел этого». Знаю, что ты хотел, и что я был подлинным ослом. Но уже пора мне полюбить самого себя...» (Письма... т. 1, №110)

Вместе с тем, именно сейчас, когда он отступает, Цицерону очень хочется, чтобы и современники, и потомки поняли его, не осудили, а главное — не забыли того, что он уже сделал для отечества. После подавления заговора Катилины он не раз, как мы помним, похвалялся своим мужеством. Сейчас, когда он капитулировал перед грубой силой, ему необходимо чье-то стороннее подтверждение его отваги и заслуг. Одновременно с цитированным только что письмом Аттику, в том же июне 56-го года Цицерон пишет историку и литератору Луцию Лукцею:

«При встречах я часто делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет. Я горю невероятным и, думается мне, не заслуживающим порицания желанием, чтобы мое имя было возвеличено и прославлено твоими сочинениями. Хотя ты и не раз высказывал намерение сделать это, я все же прошу тебя извинить меня за то, что тороплю тебя... ибо я неспокоен духом и хочу, чтобы прочие люди узнали обо мне из твоих книг еще при моей жизни, и чтобы я сам при жизни насладился своей скромной славой». (Письма... т. 1, № 112)

Не торопись, читатель, осуждать Цицерона. Конечно же, он был тщеславен, и не из тех, кто грудью ложится на амбразуру. При всех своих талантах он по характеру был просто человек — такой же, как мы. Со слабостями. Порою склонный к панике, даже отчаянию. Но иногда — и к отчаянной храбрости. Мы это еще увидим. Не будем торопиться с выводами.

В феврале 55-го года Цицерон пишет другу Публию Лентулу:

«...ты хорошо понимаешь, как трудно отказаться от своего мнения насчет государственных дел, особенно когда оно правильно и обоснованно. Тем не менее, я приспособляюсь к желаниям того, кому не могу с честью противоречить, и делаю это без притворства, как, может быть, кажется некоторым. Душевная склонность и, клянусь тебе, приязнь к Помпею настолько сильны у меня, что все, что полезно и желательно ему, уже кажется мне и справедливым и истинным». (Письма... т. 1, № 133)

Однако Помпей (как мы увидим дальше) после окончания срока своего консульства в Риме почти не бывает. В городе воцаряется анархия, и Цицерон предпочитает держаться подальше от Клодия. Форум и сенатскую курию приходится сменить на дальнюю усадьбу близ Капуи, живое участие в политической жизни Рима — на размышления и литературный труд. В мае 54-го года Цицерон пишет брату Квинту, который командует легионом в войске Цезаря:

«Пишу сочинение под названием «Государство», о котором я сообщал тебе. Оно подвигается медленно и с большим трудом. Но если оно будет соответствовать моим ожиданиям, то мой труд оправдается. Если нет, брошу его в это самое море, на которое я смотрю во время работы, и приступлю к другим сочинениям, так как не могу оставаться без дела». (Письма... т. 1, № 137)

(Наверное, среди читателей есть строгие ревнители достоверности. Возможно, их возмутила вольность автора, выдумавшего монолог Цицерона в изгнании на морском берегу — в начале этой главы. Но пусть они сверят этот монолог с трактатом Цицерона, который в русском переводе называется «О государстве»...)

Между тем, скорее всего, через Квинта налаживается контакт Цицерона с самим Цезарем.

Квинту Туллию Цицерону, в провинцию Цизальпинская Галлия (Кумекая или Помпейская усадьба, май 54 года)

«...я получил твое письмо... вместе с письмом от Цезаря, полным всякой любезности, внимания, приязни. Это очень важно, или, вернее, самое важное и имеет большое значение для достижения славы и высокого положения. Но верь мне (ведь ты знаешь меня), то, что я ценю выше всего, это я уже имею, именно: во-первых, то, что ты в такой степени служишь нашему общему достоинству, затем — такую дружбу Цезаря ко мне, которую я ставлю выше всех этих почестей, которых, согласно его желанию, я должен ожидать от него... там, где дело идет о почитании этого человека, я долго спал, хотя ты, клянусь, часто будил меня. Теперь я быстро заглажу свою медлительность бегом коней и даже поэтических квадриг (раз он, как ты пишешь, одобряет мою поэму)... (Не дошедшая до нас поэма Цицерона «О моем времени». — Л.О.) (Письма... т. 1, № 138)

Цезарь просит Цицерона руководить постройкой нового форума. Марк возвращается в Рим. Облеченный таким доверием, он может больше не опасаться Клодия. Грандиозность задачи его увлекает — в нем очнулся художник, знаток и ценитель искусства великих греков. «Нет ничего более приятного, — пишет он Аттику, — чем это сооружение, ничего более славного» (Письма... т. 1, № 140). Заручившись поддержкой и даже дружбой двух всемогущих триумвиров (Красс в это время уже отбыл на войну с парфянами), Цицерон наконец чувствует себя уверенно:

Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию (Рим, июль 54-го года) «...ты, конечно, спрашиваешь, чего я жду от следующего года. Думаю, что он либо будет вполне спокойным для нас, либо, во всяком случае, вполне безопасным. Об этом мне ежедневно говорит мой дом (т.е. множество приветствующих посетителей по утрам. — Л.О.), форум, приветствия в театре. И я не тревожусь в сознании некоторой нашей силы, потому что мы пользуемся расположением Цезаря, расположением Помпея — это придает мне уверенность. Если же у потерявшего рассудок человека прорвется какое-нибудь безумие, то все подготовлено, чтобы сломить его». (Письма... т. 1, № 141)

Убедившись, что Цицерон в безопасности, мы можем его оставить и вернуться к Помпею. Посмотрим, чем был занят он в течение двух лет, прошедших после знаменитого свидания в Луке. С сенатом он, разумеется, опять порвал. Выборы консулов на 55-й год должны были, как обычно, состояться в июле предшествующего года. Согласно договоренности с Цезарем, Помпей и Красс выставляют свои кандидатуры. Сенат выдвигает заведомого врага Цезаря — Луция Домиция Агенобарба. Его избирательную кампанию будет возглавлять недавно возвратившийся в Рим Катон.

Цезарь не может прислать солдат на выборы ранее зимы. Поэтому Помпей и Красс всеми правдами и неправдами оттягивают собрание избирательных комиций. Однажды, когда Домиций и Катон со своими сторонниками спускались на форум, вооруженные люди Помпея напали на них, убили факелоносца, а остальных обратили в бегство. Катон был ранен. Подобным образом, благодаря хаосу и насилию, выборы удается отсрочить до января 55-го года. Цезарь сдержал свое обещание и прислал в Рим, как бы в отпуск, большой отряд солдат. Красс и Помпей были избраны.

Их консульство ничем замечательным не отмечено, если не считать законного оформления всех договоренностей, достигнутых в Луке. Соответствующие постановления проводились прямо через Народное собрание, минуя сенат. Наместничество Цезаря в Галлии продлили еще на пять лет, то есть до 1 марта 49-го года. Было утверждено и разрешение ему баллотироваться на выборах консулов 48-го года заочно. Помпею и Крассу были назначены наместничества в Испании и Сирии — тоже на пять лет. Напуганный сенат еще раньше утвердил денежное обеспечение огромной армии Цезаря. Триумвиры торжествовали полную победу.

Впрочем, кое-какая республиканская оппозиция, возглавляемая Катоном, еще сопротивлялась. В суде иной раз удавалось добиться осуждения чересчур зарвавшихся клевретов трех властителей (одного даже отправили в изгнание). Независимее других держали себя поэты из среды аристократической молодежи. Поэзия — как это нередко бывает во времена политической несвободы — приобретала широкую популярность. Едкие эпиграммы Кальва и Катулла облетали всю Италию. Из триумвиров они беспокоили, пожалуй, одного только Цезаря, который не только высоко ценил искусство, но и понимал его роль в формировании общественного мнения. С Катуллом ему удалось примириться незадолго до ранней смерти поэта.

Как я уже упоминал, на средства Цезаря и при участии Цицерона в Риме возводится прекрасный новый форум. Соперничая с Цезарем, Помпей спешит закончить строительство на Марсовом поле большого и роскошного каменного театра с прилегающим к нему обширным портиком.

Во второй половине года прошли выборы администрации на 54-й год. На этот раз Луций Домиций был избран консулом, а Катон — претором. Но это уже не беспокоило триумвиров. Все военные ресурсы страны, а, значит, и вся реальная сила, находились в их руках. Однако распорядились они полученными полномочиями по-разному. Потеряв осенью 54-го года два легиона, Цезарь набрал три новых и один ему на время был прислан Помпеем. С десятью легионами он упорно старается погасить пламя великого Галльского восстания, вспыхнувшего под руководством Амбиорига. Красс набрал большое войско и отбыл в Сирию на войну с парфянами. Помпей тоже произвел набор солдат, но в Испанию не поехал. В качестве управителей он послал туда своих доверенных легатов, а воинов на время распустил по домам. Из Рима он уехал и месяц за месяцем проводил в своих поместьях с любимой женой (я по этому поводу цитировал Плутарха в начале главы). После четырех лет напрасных молитв и ожиданий Юлия разрешилась преждевременными родами, а теперь была вновь беременна.

Тем временем анархия и смута в Риме нарастают. Аппиан в таких выражениях описывает обстановку в Вечном Городе:

«...магистраты назначались среди раздоров и взяточничества, при всякого рода злоупотреблениях, с помощью камней и мечей. Тогда бесстыдно царили подкуп и взятка, и сам народ приходил на выборы подкупленным... Случалось, что консулы теряли надежду отправиться в поход, связанные правлением триумвиров. Худшие из них вместо военных походов извлекали барыши из государственных сумм и из выборов себе преемников. Порядочные люди вследствие этого перестали занимать государственные должности, так что из-за такой анархии государство однажды в течение восьми месяцев оставалось без магистратур». (Аппиан. Гражданские войны, II, 19)

Всеобщее замешательство и тревога еще усилились, когда летом 54-го года в Рим пришло известие, что жена Помпея Юлия умерла родами, а через несколько дней умерла и ее новорожденная дочь. Нить, связывавшая Цезаря и Помпея, порвалась. Глубокое горе, испытанное обоими, их не сблизило, как это часто бывает, а наоборот, оттолкнуло друг от друга. (Сколько загадок предлагает нам история! Многое в ней, конечно, закономерно и предопределено, но иногда роковым образом вмешивается случай. Конечно же, в древние годы женщины нередко умирали родами. Но ведь не каждая вторая или даже третья роженица! Если бы Юлия не умерла? Если бы ей удалось помешать гибельному противоборству двух любимых ею людей — отца и мужа?..)

Подавленность и смятение, овладевшие римлянами, прорываются в строках письма, которое в конце года Марк Цицерон пишет Квинту:

«...Тревога мучит меня, мой любимый брат, тревога: нет государства, нет судов...» (Письма... т. 1, № 153)

А в следующем году приходит еще одно печальное известие — на войне с парфянами погиб Красс. Он предательски убит во время переговоров о заключении мира, правда, в ситуации, когда его войско уже было разбито. Для нашего рассказа это имеет лишь то значение, что Цезарь, в случае осложнения отношений с Помпеем, уже не может рассчитывать на поддержку его давнего соперника. Но отдадим посмертную дань Крассу Последние дни жизни вернули ему право на уважение римских воинов. Его любимый сын Публий погиб при выполнении обходного маневра. Парфяне принесли его голову на пике к лагерю Красса. Все воины пришли в ужас от этого зрелища:

«Однако же Красс, — свидетельствует Плутарх, — как сообщают, в этом несчастье превзошел мужеством самого себя. Вот что говорил он, обходя ряды: «Римляне, меня одного касается это горе! А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не поколебленные, зиждутся на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом против врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому должно при случае и терпеть... Ибо не только счастьем, а стойким и доблестным преодолением несчастий достигло римское государство столь великого могущества». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Красс, XXVI)

Но вернемся в Европу. Поначалу расхождения Цезаря и Помпея ни в чем конкретном не проявлялись. Военные действия в Галлии вступили в свою решающую фазу. Помпей держался в стороне от, как теперь модно говорить, «беспредела», воцарившегося в Риме, ожидая момента, когда сенат вынужден будет призвать его на помощь. Этот момент наступил в самом начале 52-го года. Шайки Клодия и Милона случайно встретились на Аппиевой дороге. В произошедшей стычке Клодий был ранен, а затем по приказу Милона добит. Смерть Клодия, ввиду его популярности у римского плебса, повлекла за собой вспышку массового насилия. Как свидетельствует Аппиан:

«Когда известие об этом несчастье было принесено в Рим, пораженный народ провел ночь на форуме, а с наступлением дня выставил тело Клодия на ростре. Затем некоторые из народных трибунов, а также друзья Клодия, окруженные толпой, перенесли его труп в курию. Это было сделано для того, чтобы оказать Клодию посмертные почести, так как он принадлежал к сенатскому сословию, или, быть может, для того, чтобы выразить порицание сенату, пренебрегающему происшедшим. Те из присутствующих, кто был посмелее, снесли в одно место скамьи и сиденья сенаторов и подожгли их, отчего курия и много соседних домов сгорели вместе с телом Клодия.

Наглость же Милона дошла до того, что он не столько боялся ответственности за убийство Клодия, сколько негодовал на то, что Клодию оказали такую честь на похоронах. Собрав толпу рабов и сельчан, раздавая деньги народу и подкупив народного трибуна Марка Целия, Милон дерзко вернулся в Рим...»

Милон является на форум и принародно клянет покойного Клодия. Начинается новая драка, в ход опять идет оружие. Сторонников Клодия оказывается больше. Милон и Целий вынуждены бежать...

«Однако, — продолжает свой рассказ Аппиан, — начались массовые убийства других, так как искали уже не друзей Милона, но убивали кого придется, граждан и иностранцев, а в особенности тех, кто выделялся одеждой или золотыми перстнями. Как бывает в моменты государственной анархии, беспорядками воспользовались рабы. Они предались грабежам, так как их было большинство и они действовали оружием против безоружных. Они не гнушались никаким преступлением: бросались в дома и, обходя их, на словах разыскивали друзей Милона, а на деле — все, что можно было взять. В течение многих дней Милон служил им предлогом и для поджогов, и для избиения камнями, и для других дел такого рода». (Аппиан. Гражданские войны. II, 21, 22)

Сенат в страхе собирается и объявляет отечество в опасности. Консулы из-за беспорядков все еще не избраны. Решено обратиться к Помпею. Сенаторы хорошо знают, что Помпей Магн тщеславен и простоват — легко поддается на лестные слова и неопределенные обещания. Пока что ему в качестве проконсула поручается собрать войско и подавить буйство черни. Он это делает быстро и энергично. Отовсюду раздаются требования назначить победителя Митридата диктатором на полгода для восстановления спокойствия и порядка в государстве. Но сенат опасается такого возвышения Помпея. Ссылаясь на то, что после Суллы народ диктатуру не одобрит, он, по совету Катона, впервые в римской истории назначает Гнея Помпея единственным консулом (без коллеги). Это тоже единовластие, но значительно более ограниченное и подотчетное сенату.

Для восстановления порядка Помпей проводит законы, строго карающие насильственные действия и подкуп граждан на выборах, а также закон об упрощении и ускорении процедуры суда. Начинается серия процессов против различных злоупотреблений и взяточничества. Привлекают к суду (за убийство) и Милона, против которого не утихает возмущение толпы. Между тем, Милон был одним из трибунов, помогавших возвращению из ссылки Цицерона. И потому, несмотря на поношения и прямые угрозы, Марк принимает на себя его защиту. Ведь не воздать за благодеяние постыдно! Это он решил для себя еще в молодые годы. Суд состоится в апреле 52-го года. Обстановка так накалена, что Помпей вынужден поставить на форуме войска, дабы защитить от буйной толпы обвиняемого, судей и защитника.

В предисловии к публикации речи Цицерона на этом суде комментатор 1-го века после Р.Х. пишет:

«...непоколебимость и верность Цицерона были так велики, что ни враждебность народа, ни подозрения Гнея Помпея, ни опасность суда народа, ни оружия, за которое открыто взялись против Милона, не могли отпугнуть его от защиты...» (Цицерон. Речь в защиту Тита Анния Милона)

Кстати, читатель, я обещал показать тебе примеры отчаянной храбрости Цицерона. Это — один из них. Не последний!

Однако, несмотря на все старания Цицерона, Милон признан виновным и должен немедленно удалиться в изгнание. Весной следующего, 51-го года Цицерон тоже вынужден покинуть Рим. Он получает от сената назначение проконсулом в Киликию, куда (не в пример другим наместникам) ему ехать очень не хочется.

Тем временем народ успокоился, и порядок в Риме постепенно восстановился. Авторитет и популярность Помпея вновь выросли чрезвычайно. На последние пять месяцев года он великодушно приглашает в качестве коллеги-консула ярого поборника сената, Клавдия Метелла Сципиона, на дочери которого, Корнелии, он только что женился. Вновь происходит явное сближение Помпея с сенатом. Наместничество в Испании (куда он до сих пор так и не выбрался) ему продлевают еще на четыре года. А вместе с ним и право командовать войсками. На их содержание сенат распоряжается отпускать по шесть миллионов денариев ежегодно.

Прямых выпадов против Цезаря Помпей себе пока не позволяет и даже как будто все еще поддерживает его просьбу о заочной баллотировке в консулы на 48-й год. Впрочем, не настаивает, когда Катон решительно возражает против этого (напомню, что заочное избрание Цезаря народное собрание разрешило еще в 55-м году).