Катон

Катон

Распространение культа Вакха удалось таким образом пресечь. Но стремление к плотским наслаждениям, тщеславие и вкус к роскоши все пышнее расцветали в «высшем обществе» Вечного Города. Его примеру, но на своем, отнюдь не изысканном уровне следовало и простонародье. Во имя сохранения могущества Рима поборники традиционной умеренности и суровости быта объявили этому «падению нравов» решительную войну. У них для нее был и достойный «полководец». Через год после разгрома поклонников Вакха пятидесятилетний сенатор и консуляр (бывший консул) Марк Порций Катон был, вопреки сопротивлению знати, избран цензором вместе со своим единомышленником — патрицием старой формации Луцием Валерием Флакком.

Катон к тому времени был уже знаменит своими обличительными речами в сенате и перед народом. Но не только этим — он пользовался огромным уважением и авторитетом как воин, многоопытный полководец и человек безупречной нравственности.

За «недостойный образ жизни» цензоры исключили семь человек из сената (в их числе двух консуляров). Кроме того, они прибегли, как это ныне принято называть, к мерам экономического принуждения:

«При принятии ценза они выказали такую же суровость и строгость ко всем сословиям. Драгоценности, женские наряды и повозки, стоившие вместе более 15000 ассов, они приказали своим помощникам вносить в списки, оценив в десять раз выше их стоимости. Рабы моложе 20-ти лет, купленные после последнего цензорского смотра за 10000 ассов или дороже, были оцениваемы также в десять раз дороже, чем стоили. Все эти предметы были обложены пошлиной в три асса на тысячу». (Там же. XXXIX, 44) В результате столь крутых мер Катон, по свидетельству Плутарха:

«...был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от роскоши». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон. XVIII)

Зато в простом народе он, как полагается в таких случаях, снискал себе широкую популярность. В храме богини Здоровья ему поставили статую с надписью:

«За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство». (Там же. XIX)

Впрочем, суровая нетерпимость Катона к роскоши была известна задолго до его избрания цензором. Тит Ливий подробно описывает знаменитый спор о женских украшениях, происходивший еще в 195-м году. Спор этот не столь важен, сколь любопытен и позволяет живо представить себе мировоззрение героя нашего рассказа, что и побуждает меня предложить его на суд читателя.

Итак, сначала предыстория спора. В 215-м году, в разгар II Пунической войны, после поражения при Каннах, в Риме был принят закон, запрещающий женщинам (разумеется, из нобилитета) иметь больше полунции золотых украшений, носить дорогие цветные платья и ездить в парных экипажах.

В 195-м году, ввиду победы над Ганнибалом и Филиппом Македонским, двое народных трибунов предложили этот закон отменить. Катон в тот год как раз был консулом. Вопрос должен был обсуждаться (естественно, мужчинами) в народном собрании. Но женщины не захотели покорно ждать их решения. По свидетельству Тита Ливия:

Ни одну из матрон не могли удержать дома никакой авторитет, ни чувство приличия, ни власть мужей; они занимали все улицы города и входы на форум и умоляли шедших туда мужей при цветущем положении государства... позволить и матронам вернуть прежние украшения. Толпа женщин росла с каждым днем, они приходили даже из других городов и торговых мест. Женщины осмеливались уже обращаться к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивать их. Но совершенно неумолимым оказался для них один из консулов, М. Порций Катон». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 1)

Далее наш историк пересказывает пространную речь Катона по этому поводу. Я процитирую из нее лишь некоторые места.

«Если восторжествуют они сейчас, — говорит Катон, — то на что не покусятся после? Просмотрите законы — ими наши предки старались обуздать своеволие женщин и подчинить их мужьям, а вам все равно едва удается удержать их в повиновении, даже связанных такими узами. Что я говорю? Если допустите вы, чтобы они устраняли одно за другим эти установления и во всем до конца сравнялись с мужьями, неужто думаете, что сможете их выносить? Едва станут они вровень с вами, как тотчас окажутся выше вас... Если тебе не дозволено то, что дозволено другой, может, и в самом деле есть повод испытывать унижение или гнев; но если все вы будете выглядеть одинаково, то какая же из вас может опасаться, что на нее не так посмотрят? Стыдно казаться скупой или нищей, но ведь закон избавляет вас и от того, и от другого — он запрещает иметь то, чего у вас и так нет. «Вот как раз с таким равенством я и не желаю мириться, — говорит богачка. — Почему мне не позволяют привлечь к себе взоры обилием золота и пурпура? Почему бедности разрешено прятаться под сенью закона, и многие делают вид, будто имеют то, чего на самом деле у них нет; ведь, если бы не закон, все увидели бы их нищету». Ужель хотите вы, квириты, чтобы жены ваши похвалялись одна перед другой роскошью? Чтобы богачки старались добыть украшения, другим недоступные, а те, что победнее, выбивались из сил, чтобы не подвергнуться презрению за эту свою бедность? И конечно, как только женщины начнут стыдиться того, что вовсе не стыдно, они перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться и в самом деле». (Там же. XXXIV; 3,4)

Может показаться, что Катон просто женоненавистник, но это не так. В другом месте той же речи он говорит о вещах более основательных, чем женские украшения:

«Вы не раз слышали от меня сетования на расточительность женщин, на расточительность мужчин, не только простых граждан, а даже и должностных лиц. Два порока, враждебных один другому, равно подтачивают наше государство — скаредность и расточительность; словно чума сгубили они все великие державы. Чем лучше и отраднее складывается судьба нашего государства, чем шире раздвигает оно свои пределы — а ведь мы уже в Греции и в Азии входим в обильные, полные соблазнов края, овладеваем сокровищами царей, — тем в больший ужас приводит меня мысль о том, что, может статься, не богатства эти начнут служить нам, а мы им». (Там же)

Нетерпимость Катона распространяется и на проникновение в Рим произведений греческого искусства. В них он тоже видит соблазн и угрозу римскому духу и религии. Свою речь он продолжает так:

«Вот привезли мы статуи из Сиракуз, а ведь это беда для Города, поверьте мне. Как это ни удручает, но все чаще слышу я о людях, которые восхищаются разными художествами из Коринфа и из Афин, превозносят их и так, и эдак, а над глиняными богами, что стоят на крышах римских храмов, смеются. Ну, а по мне эти благосклонные к нашему Городу боги много лучше, и они, надеюсь, не перестанут благоволить к нам, если оставим их на прежних местах». (Там же)

Не следует думать, что Катон был просто невежествен. Он знал греческий язык и, по свидетельству Плутарха, среди образцовых государственных деятелей почитал знаменитых греков: Эпаминонда, Перикла и Фемистокла. Помимо искусств, Катон был гонителем и пересадки на римскую почву греческой философии, науки и образования. Он...

«...с самого начала был недоволен страстью к умозрениям, проникающей в Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые помыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон, XXII)

Наверное, многие наши читательницы посочувствуют положению представительниц прекрасного пола в Древнем Риме. Посочувствовали им и мужчины в Народном собрании. Закон, запрещавший богатым римлянкам нести дары на алтарь извечного женского пристрастия к украшениям, был отменен. Суровый консул потерпел поражение, за которое брал реванш теперь, спустя одиннадцать лет, облеченный непререкаемой властью цензора.

Марк Порций Катон старший или «древний» (как его иногда называют историки, чтобы отличить от знаменитого потомка, жившего столетием позже), широко известен и нередко упоминается в публицистике и художественной литературе именно как ревностный блюститель чистоты нравов и обычаев римской старины — грубоватый и несколько примитивный. Между тем это был человек не только сильный, но и разносторонне одаренный. Я уже упоминал об авторитете Катона. Имеет смысл кратко познакомиться с его биографией, чтобы понять, как этот авторитет сложился.

Марк Катон родился в 234-м году. Он принадлежал к древнему но не знатному плебейскому роду. Вырос в провинции. Свою общественную деятельность начал с выступлений в судах окрестных городков, а затем и в Риме, куда его уговорил перебраться заметивший способного юношу знатный и влиятельный сосед, Луций Флакк. Катон охотно брался за защиту нуждавшихся и всегда бескорыстно. Он умел завоевать известность как оратор и знаток законов. Но как истинный римлянин, главным своим призванием Катон полагал военное дело. Еще семнадцатилетним юношей он отличился в войне с Ганнибалом. В двадцать лет он — уже в качестве военного трибуна — сражался у Марцелла под Сиракузами. В 204-м году Катон был избран квестором в армию Публия Сципиона, но еще в Сицилии, во время подготовки к экспедиции в Африку, позволил себе выступить против расточительности консула. За что и был отослан обратно в Рим, где в сенате не раз обличал своеволие и непомерные амбиции будущего победителя Ганнибала. Их взаимная неприязнь сохранилась до самой смерти Сципиона Африканского.

В 195-м году Катона избрали консулом и отправили усмирять взбунтовавшуюся Испанию. С этой задачей он справился весьма успешно, проявив при этом редкостную волю и личное мужество. Вот, например, как описывает Аппиан его первое сражение на испанской земле. Он только что высадился, и перед ним 40-тысячное войско испанцев:

«Дав короткий отдых войску, чтобы привести себя в порядок, решив вступить с врагом в сражение, он отправил в Массалию все корабли, которые у него были, и указал войску, что не то страшно, что неприятели превосходят их численностью, — ведь смелость духа всегда преодолевает самую большую численность, — «но то, — говорит он, — что у нас нет кораблей, а значит, нет и надежды на спасение, если мы не победим...» Когда начался рукопашный бой, он был всюду, ободряя, внушая отвагу. Когда битва шла с нерешительным результатом до позднего вечера и уже много пало и с той, и с другой стороны, он поднялся с тремя когортами оставленных в резерве войск на какой-то высокий холм, чтобы посмотреть на все поле битвы сразу. Когда он увидел свой центр особенно теснимым, он бросился к ним, сам в первых рядах подвергаясь опасности. Своим нападением и криком он привел в беспорядок врагов и положил тем начало победе». (Аппиан. Римская История. VI, 40)

В Испании Катон сумел завоевать глубокое уважение своих солдат и офицеров не только умелым командованием, но и бескорыстием, и готовностью разделить с войском все тяготы похода и сражения. Пожалуй, имеет смысл проиллюстрировать это отзывом Тита Ливия, относящимся как раз к испанской кампании:

«...такой силой духа и ума отличался консул, что успевал сам заботиться и о важных делах, и о мелких, что не только обдумывал он и приказывал, как поступать, а большей частью сам все и делал. Первым он подчинился суровым требованиям, которыми обуздал других; в неприхотливости, бодрости и трудах соперничал он с последним солдатом и возвышался над войском только своим положением и властью, ему данной». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 18)

В 191-м году как мы помним, Катон в качестве простого военного трибуна участвовал в Сирийской войне и отличился в сражении при Фермопилах. На этом его военная биография заканчивается — 43 года для воина почти предельный возраст. И вот в 184-м году мы встречаемся с Катоном — цензором, гонителем роскоши, ревнителем традиций суровой римской старины.

Моральное право занять такую позицию у него было. Всю свою жизнь он отличался редкостной воздержанностью и неподкупностью. Например, не может не вызвать уважения то, что, будучи в 198-м году управителем Сардинии, он не только не извлек никаких материальных выгод из своего наместничества, но даже не предъявлял к сардинцам и тех требований, которые по закону соответствовали его положению. К примеру, не приказывал присылать лошадей для объезда подвластной ему провинции — обходил ее города пешком. К себе был неизменно строг. Согласно Плутарху, он любил повторять, что...

«...предпочитает не получать награды за добрый поступок, лишь бы не остаться без наказания за дурной; и что готов простить ошибку каждому, кроме самого себя». (Там же, X)

Насчет готовности простить было сказано либо еще в молодости, либо для красного словца. Как раз напротив — обратившись к государственной деятельности, он полагал главной своей задачей изобличать преступников, особенно высокопоставленных. Блестящий оратор, Катон много раз выступал обвинителем в суде и, быть может, не менее часто оказывался сам под судом, так как враги платили ему той же монетой. Но их обвинения всякий раз оказывались ложными, и суд его оправдывал.

В семейной жизни Катон был безупречен: хороший супруг, рачительный хозяин, строгий, но заботливый отец: сына своего учил сам не только ратному делу, но и грамоте; даже написал специально для него крупными буквами историю Рима. Катон вообще, видимо, любил писать. Кроме Римской Истории он написал руководства по медицине, праву и военному искусству, издал множество своих речей. До нас, к сожалению, дошел только его трактат «О земледелии». Есть смысл уделить немного места этому довольно пространному сочинению. В нем содержится масса практических советов по сельскому хозяйству, из чего ясно видно, что автор занимался им непосредственно. Эти советы неоценимы для историков материальной культуры древнего Рима. Из трактата видно, что Катон считает оптимальным средней величины поместье (25-50 га) под виноградником, огородом, оливковым садом, то есть культурами рыночного предназначения. Луг и хлебное поле — только для прокорма скота и рабов, немногочисленных, но занятых в имении постоянно. Поденщиков и издольщиков он рекомендует нанимать лишь на время — по мере необходимости.

Интересно наставление для «вилика» — доверенного раба или вольноотпущенника, ведущего все хозяйство. Оно не только рисует для нас довольно любопытную картину деталей быта и взаимоотношений в сельском хозяйстве той поры, но выявляет психологию и нравственный облик самого автора наставления — римлянина старого склада:

«Вот обязанности вилика. Он должен завести хорошие порядки. Праздники да соблюдаются. Он не трогает чужого и тщательно сохраняет свое. Он решает споры между рабами: если кто-либо провинился, он как следует его наказывает в соответствии с его проступком. Рабам не должно быть плохо; пусть они не мерзнут и не голодают. Он неизменно будет держать их в работе; так легче удержит он их от воровства и проступков. Если вилик не захочет, чтобы раб вел себя плохо, этого не будет. Если он будет попустительствовать [рабам], хозяин не должен оставить это безнаказанным. За услугу же пусть приносит ему благодарность, чтобы и других поощрить... Семян для посева, съестных припасов, полбы, вина и масла он не дает в долг никому. У него есть две-три семьи, где он может взять, что ему нужно в обиходе и кому он дает — больше никому. Он часто проверяет счета с хозяином. Работника, поденщика и издольщика он не задержит с выплатой дольше, чем на день. Он ничего не купит без ведома хозяина и ничего от хозяина не скроет... Он постарается выучиться всем сельскохозяйственным работам и будет часто работать сам, но не до изнеможения. Если он работает, он будет знать, что на уме у рабов, и они будут работать в лучшем настроении. Если он работает, ему меньше захочется гулять, он будет здоровее и охотнее заснет. Первым встает он ото сна и последним идет ко сну. Сначала он осматривает, заперта ли вилла, спит ли каждый на своем месте и задан ли корм рабочему скоту...» (Катон. О земледелии. V, 1-5)

Позволь, дорогой читатель, еще выписать для тебя один из многочисленных кулинарных рецептов двухтысячелетней давности, приведенных в том же трактате. Пустяк, конечно, но с такой потрясающей реальностью приносит в наши дни облик и даже вкус той давным-давно прошедшей жизни:

«Сладкую запеканку делай таким образом. Полфунта муки и 2 1/2 фунта творога смешай вместе, как для оладий; подбавь 1/4 фунта меда и одно яйцо. Смажь маслом глиняную миску. Когда все хорошенько смешаешь, положи в миску, миску закрой глиняной крышкой. Смотри, чтобы хорошенько запеклось в середине, где всего глубже. Когда запечется, вынь миску, смажь запеканку медом, посыпь маком, подержи немного под крышкой, затем вынь. Подавай в мисочке с ложкой». (Там же)

В то время, когда Катон писал свои заметки о земледелии, он считал это занятие наиболее достойным видом мирной деятельности. В предисловии к трактату он пишет:

«Иногда лучше было бы наживаться, занимаясь торговлей, не будь здесь стольких опасностей, и даже отдавая деньги в рост, если бы только это было честным занятием. Предки наши так полагали и так постановили в законах: вор присуждается к двухкратной пене, ростовщик — к четырехкратной. Отсюда можно понять, насколько, по их пониманию, ростовщик был худшим гражданином, чем вор. И когда хвалили хорошего человека, то его хвалили как хорошего земледельца и хорошего хозяина... Из земледельцев же выходят самые мужественные люди и самые дельные воины; доход земледельца самый чистый, самый верный и меньше всего возбуждает зависти». (Там же. Предисловие)

Катон прожил восемьдесят пять (а по другим данным — около девяноста) лет. За этот долгий срок изменился Рим. Торговля и финансовая деятельность потеснили земледелие и приобрели статус вполне уважаемых занятий. В глубокой старости, как видно, произошел сдвиг и в психологии Катона. Взяла верх исконная крестьянская, расчетливая натура. Он стал приобретать участки для построек, пастбища и леса. Отдавал их в аренду, искал выгодного вложения капитала, называя «божественным и достойным восхищения мужем всякого, чьи счета после его смерти покажут, что за всю жизнь он приобрел больше, чем получил в наследство». (Плутарх). И даже, вопреки тому, что сам писал, стал ссужать деньги под проценты и залог кораблей. И хотя в то время такая деятельность уже считалась не более зазорной, чем банковская поддержка предпринимательства в наши дни, это была измена принципам староримской морали.

Но было бы несправедливым, если бы эта старческая слабость целиком заслонила память о бескорыстной борьбе за чистоту древней традиции, которой была отдана большая часть жизни Катона. Поэтому, даже не питая большой симпатии к воинствующему пуританству Катона, я все же хочу закончить рассказ о нем следующим лестным отзывом Тита Ливия:

«Он принадлежал к числу тех людей, которые силой ума и энергией пробивают себе дорогу в жизни, даже не имея знатных предков. Он умел одинаково безупречно вести и свои личные, и государственные дела, зная толк и в политике, и в сельском хозяйстве. Вершины почестей одни достигают знанием права, другие — красноречием, третьи — славой военных подвигов; Катон же с равным успехом подвизался на каждом из перечисленных поприщ. Что бы он ни делал, можно было подумать, что именно для этого он и рожден. Как рядовой солдат, он во многих боях проявил выдающуюся храбрость, а позднее, уже в качестве командующего, обнаружил незаурядный талант полководца. Он был известен как крупный законовед, искушенный в любых юридических тонкостях, и как блестящий оратор, чье красноречие живет, увековеченное в произведениях самых разных жанров. Сохранилось много его речей, как обвинительных, так и защитительных: он умел своих противников доводить до изнеможения, не только обвиняя, но и защищаясь. Многочисленные враги преследовали его, но и он неутомимо отвечал им тем же, так что знать причинила ему много неприятностей, но и он ей доставил хлопот не меньше. Надо признать, он отличался тяжелым нравом, был слишком откровенен и резок в речах, но зато недоступен для подкупа и лести, нелицеприятен и исключительно честен. Закаленный в постоянных трудах и опасностях, он обладал поистине железным здоровьем, сломить которое не смогла даже старость: достаточно сказать, что, привлеченный к суду в свои восемьдесят шесть лет, он сам защищался и издал свою речь, а в девяносто лет произнес перед народом обвинительную речь против Сервия Гальбы». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIX, 40)