Калигула

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Калигула

Даже у тех читателей, кому после школы не случилось интересоваться Римской историей, наверное, задержалось в памяти имя императора Калигулы. Вспоминается его чудовищная жестокость и какая-то нелепая история с любимым конем, которого он то ли произвел в сенаторы, то ли назначил римским консулом. Светоний приводит длинный перечень преступлений и зверств Калигулы. Знакомство с ним вызывает чувство глубокого отвращения. Я не собираюсь воспроизводить этот перечень. Да и не так уж он интересен — мало ли примеров садизма правителей сохранила история? Интересно понять, каким образом такой выродок оказался во главе римского государства. Но об этом — позже. А пока, чтобы осуждение наше не было голословным, придется все же процитировать кое-что из Светония. Комментарии, я полагаю, будут излишни.

«Своего брата Тиберия (троюродного брата — внука императора Тиберия. См. родословное древо. — Л.О.) он неожиданно казнил, прислав к нему внезапно войскового трибуна, а тестя Силана заставил покончить с собой, перерезав бритвою горло. Обвинял он их в том, что один в непогоду не отплыл с ним в бурное море, словно надеясь, что в случае несчастья с зятем он сам завладеет Римом, а от другого пахло лекарством, как будто он опасался, что брат его отравит». (Светоний. Гай Калигула, 23)

«Свирепость своего нрава обнаружил он яснее всего вот какими поступками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забирать всех...» (Там же, 27)

«...некоторых (сенаторов. — Л.О.), занимавших самые высокие должности, облаченных в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по нескольку миль, а за обедом стоять у его ложа в изголовье или в ногах, подпоясавшись полотном (на манер рабов. — Л.О.). Других он тайно казнил, но продолжал приглашать их, словно они были живы, и лишь через несколько дней лживо объявил, что они покончили с собой». (Там же, 26)

«Казнить человека он всегда требовал мелкими частыми ударами, повторяя свой знаменитый приказ: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!» Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: «И этот того стоил!». Он постоянно повторял известные слова трагедии:

«Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» (Там же, 30)

«Средь пышного пира он вдруг расхохотался; консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он ответил: «А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки». (Там же 33)

«Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч!» И не раз он грозился, что ужо дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит». (Там же)

Наверное, хватит, хотя я привел лишь малую часть перечня Светония. Садизму такого рода часто сопутствует и неутолимая похотливость. Она принимает характер глумления над женщиной. Позволю себе привести еще одно свидетельство Светония:

«...ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели». (Там же, 36)

Трижды за два года Калигула объявлял своими женами знатных женщин, которых отнимал у законных мужей. Двух из них он успел за это же время и прогнать, запретив им возвращаться в семью. Третью, Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью, но сумевшую привязать его к себе исключительным сладострастием, то выводил в плаще, шлеме, со щитом и на коне к войскам, то показывал голой своим сотрапезникам. Он открыто сожительствовал со всеми тремя родными сестрами. Одну из них, умершую в 38-м году Друзиллу, Калигула приказал почитать как божество. В Риме ее культу служили двадцать жрецов и жриц. Двух других сестер, Ливиллу и Агриппину младшую, он иногда отдавал на потеху своим любимцам, а в конце концов сослал на острова.

Естественно, что тиранической натуре Калигулы была присуща ненависть ко всем прославленным мужам прошлого. Статуи их он повелел разбить. Себя же почитал равным самому Юпитеру. Палатинский дворец он продолжил до Форума, так что храм Кастора и Поллукса превратился в его прихожую. Воздвиг храм себе самому в качестве божества, где поставил свою статую, облаченную в собственные одежды.

«По ночам, когда сияла полная луна, он неустанно звал ее к себе в объятья и на ложе, а днем разговаривал наедине с Юпитером Капитолийским: иногда шепотом, то наклоняясь к его уху, то подставляя ему свое, а иногда громко и даже сердито». (Там же, 22)

Чтобы облегчить себе повседневное общение с владыкой богов, Калигула приказал перекинуть мост с Палатинского холма на Капитолийский.

Прижизненное обожествление, сожительство с родными сестрами, намерение перенести столицу в Александрию, о чем упоминает Светоний, и отношение ко всем своим подданным как к рабам — все говорит о подражании владычеству египетских фараонов и царей. О них он, вероятно, был наслышан от своей бабки Антонии, у которой прожил два года перед переселением к Тиберию на Капри. Старуха, надо полагать, охотно вспоминала о раболепном поклонении, окружавшем ее отца и Клеопатру.

Читая длинный список извращений и бесчеловечных злодеяний Калигулы, трудно избавиться от впечатления, что неограниченная власть оказалась в руках опасного сумасшедшего. Тому можно найти подтверждение и у Светония:

«По ночам, — свидетельствует историк, — он не спал больше, чем три часа подряд, да и то неспокойно: странные видения тревожили его; однажды ему приснилось, что с ним разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без сна, он большую часть ночи проводил, то сидя на ложе, то блуждая по бесконечным переходам, вновь и вновь призывая желанный рассвет.

Есть основания думать, что из-за помрачения ума в нем и уживались самые противоположные пороки — непомерная самоуверенность и в то же время отчаянный страх. В самом деле: он, столь презиравший самих богов, при малейшем громе и молнии закрывал глаза и закутывал голову, а если гроза была посильней — вскакивал с постели и забирался под кровать». (Там же, 50)

Такое же впечатление оставляет и скульптурный портрет Калигулы, хранящийся в Копенгагене. Древний скульптор — быть может, непроизвольно, но очень убедительно — передал состояние умопомрачения, разлитое по всему лицу, особенно хорошо заметное в безумно расширенных глазах и тесно сжатых тонких губах болезненно искривленного рта. Есть и свидетельство очевидца. Великому римскому мыслителю Сенеке во времена правления Калигулы было уже за сорок. Вот как он описывает (естественно, позже) наружность молодого императора:

«Сам он своим видом вызывал смех — так безобразна была его бледность, знак безумия, так дико смотрели его глаза из-под морщинистого лба, так уродлива была его голова, облезлая, торчащая редкими волосами». (Сенека. О твердости мудреца, 18)

Впрочем, смех, я полагаю, хотя бы внутренний, мог себе позволить только философ. А остальным было явно не до смеха.

В качестве еще одного свидетельства психической ненормальности императора можно указать на его ярко выраженную склонность к фиглярству и шутовству (у Нерона эта склонность проявится еще сильнее). Вот что пишет Светоний:

«Одежда, обувь и остальной его обычный наряд был недостоин не только римлянина и не только гражданина, но и просто мужчины и даже человека. Часто он выходил к народу в цветных, шитых жемчугом накидках, с рукавами и запястьями, иногда — в шелках и женских покрывалах, обутый то в сандалии или котурны, то в солдатские сапоги, а то и женские туфли. Много раз он появлялся с позолоченной бородой, держа в руке молнию, или трезубец, или жезл — знаки богов, или даже в облачении Венеры». (Светоний. Гай Калигула, 52)

И далее:

«...пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не вторить у всех на глазах движениям плясуна, одобряя их и поправляя». (Там же, 54)

Теперь о знаменитом коне:

«В цирке он был так привязан к партии «зеленых» (команды возниц состязались под разными цветами), что много раз и обедал в конюшнях, и ночевал... Своего коня Быстроногого он так оберегал от всякого беспокойства, что всякий раз накануне скачек посылал солдат наводить тишину по соседству. Он не только сделал ему конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости, не только дал пурпурные покрывала и жемчужные ожерелья, но даже отвел ему дворец с прислугой и утварью, куда от его имени приглашал и охотно принимал гостей; говорят, он даже собирался сделать его консулом». (Там же, 55)

Пиры Калигулы обставлялись с неслыханной до того времени роскошью и расточительством. За один год своего правления он ухитрился промотать огромную сумму в семьсот миллионов денариев, накопленных Тиберием.

Таков далеко не полный портрет третьего римского императора. Вот теперь уместно повторить самый интересный, поставленный в начале главы вопрос: как случилось, что столь отвратительный, психически ненормальный субъект оказался во главе великого государства, и почему римляне в течение почти четырех лет терпели его правление? Чтобы ответить, обратимся к краткой истории его воцарения. Оно отмечено небывалым ликованием едва ли не всего римского народа. Вот как описывает этот знаменательный момент наш историк:

«Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого. Он был самым желанным правителем и для большинства провинций и войск, где многие помнили его еще младенцем, и всей римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род. Поэтому, когда он выступил из Мизена (где умер Тиберий. — Л.О.), то, несмотря на то, что он был в трауре и сопровождал тело Тиберия, народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и «светиком», и «голубчиком», и «куколкой», и «дитятком». А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы, вопреки завещанию Тиберия, который назначил его сонаследником своего несовершеннолетнего внука». (Там же; 13, 14)

Перечитав внимательно этот фрагмент, мы сможем найти неявный ответ на наш вопрос. Начнем с утверждения о том, что «многие помнили его еще младенцем». Действительно, когда в 13-м году Германик отправился к войску, с ним поехала и Агриппина с годовалым Гаем. Как я уже упоминал, шесть последующих лет прошли в лагерях, среди воинов, которые, конечно же, в ребенке души не чаяли. Любимая всеми мальчишками игра в солдаты для маленького Гая была обставлена всеми атрибутами реальности. Ему даже сделали настоящее оружие, военную форму и прозвали любовно «сапожок», что по-латыни звучит как «калигула». Отсюда и его прозвище, вошедшее в Историю. Для огрубевших, лишенных семьи воинов он был как сын родной. В заботах о нем с удвоенной силой выражалась их преданность своему полководцу. Надо сказать, что Германика горячо любили не только воины, но и весь римский народ. Любили за красоту и храбрость, за беспримерную доброту, за доступность и уважительную простоту обращения с людьми, независимо от их положения и ранга.

О том, какое горе в Риме вызвало известие о смерти Германика, я уже писал. Было в этом поклонении еще кое-что, помимо личной симпатии. В римском народе жил миф будто отец Германика, Друз старший, намеревался восстановить Республику и вернуть гражданам все отнятые у них права. Этот миф после гибели Друза был перенесен на Германика, а после его ранней кончины и смерти двух старших сыновей, как бы по наследству, перешел к Гаю Калигуле. Таков смысл замечания Светония о том, что Гай был «самым желанным правителем» для воинов, провинций и римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род.

Миф, овладевший умами масс, становится реальной и неодолимой силой, на какое-то время определяющей ход истории поверившего в него народа. После смерти Германика о его младшем сыне римлянам было мало что известно и уж во всяком случае ничего хорошего. Его длительное пребывание на Капри подле ненавистного Тиберия должно бы, кажется, насторожить римлян. Но привлекательность мифа о возможном воцарении всемогущего и справедливого принцепса-республиканца, который сложился вокруг имени Германика, была столь велика, что народ не захотел от него отказаться. Все свои надежды он перенес на единственного сына Германика.

Если отцы-сенаторы и знали о жестокости и пагубных наклонностях Калигулы, если и питали опасения относительно его будущего правления, то перед ворвавшейся в курию восторженной толпой они их высказать не посмели. А не знать, пожалуй, не могли. Светоний сообщает, что двадцатилетний Калигула на Капри с жадным любопытством наблюдал за пытками и казнями, а по ночам в накладных волосах и длинном платье бродил по кабакам и притонам кампанского побережья. За шесть лет сведения о таких его пристрастиях не могли не дойти до сената. Если же сенаторы надеялись, что новый принцепс вскоре разоблачит себя сам и народ к нему охладеет, то существенно ошиблись в сроках. Психически ненормальные люди нередко бывают очень хитры. Долгий опыт лицемерия на глазах у придирчивого Тиберия не пропал даром. Первые полгода своего правления Калигула вел себя на редкость смиренно и делал все возможное, чтобы закрепить любовь к себе римлян. По свидетельству Светония, он тотчас же по вступлении в должность принцепса, несмотря на бурную погоду, поплыл на острова, чтобы собственными руками собрать прах матери и брата. Прах этот он доставил в Рим и с большой пышностью водворил в мавзолей Августа. Помиловал всех осужденных и сосланных. Донос о покушении на его жизнь даже не принял, заявив, что он ничем и ни в ком не мог возбудить ненависти и что для доносчиков слух его закрыт. Должностным лицам он разрешил свободно править суд, ни о чем его не запрашивая. Подарки по завещанию Тиберия (хотя оно и было сенатом объявлено недействительным), а также по завещанию Ливии, которое Тиберий утаил, он полностью оплатил. Италию освободил от полупроцентного налога на продажи. Многим пострадавшим от пожаров возместил убытки. Дважды он раздал по семьдесят пять денариев неимущим. Столько же устроил роскошных угощений для сенаторов и всадников, даже для их жен и детей. Гладиаторские бои, театральные представления и цирковые состязания молодой император давал много раз с большим размахом, подогревая восхищение и благодарность простого народа. При этом он велел разбрасывать разного рода подарки и раздавать корзинки с закусками для каждого зрителя. Завершил начатое Тиберием строительство храма Августа и реконструкцию театра Помпея. Сам приступил к строительству нового водопровода и амфитеатра. За все эти деяния сенат в числе прочих почестей посвятил Калигуле, как некогда Августу, золотой щит.

Завершая более полное, чем выше, перечисление «добрых дел» Калигулы и переходя к рассказу о его злодеяниях, Светоний предупреждает читателя: «До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище». Действительно, перемена в поведении принцепса, особенно по отношению к сенату, была внезапной и разительной. Некоторые историки связывают ее с трехмесячной тяжелой болезнью, которую он перенес в то время. Возможно, что она обострила состояние его психики и ускорила неизбежную перемену. Но зачем вообще нужен был Калигуле этот первоначальный маскарад, эта лихорадочная деятельность, слишком театральная, чтобы быть искренней?

Мне кажется, Калигуле необходимо было выиграть время для создания надежной опоры своим жестоким замыслам. А они уже давно зрели в душе этого — по определению Светония — «чудовища». Опыт Тиберия научил его, что полагаться на преторианцев рискованно. Из рассказов Ливии Калигуле было известно, что Август, помимо преторианцев, держал под рукой отряд телохранителей, состоявший из наемников-варваров, чьей измены можно было не опасаться. Он решил пойти по этому пути. Когорты преторианцев Калигула не распустил, но обезглавил, отправив их префекта Маркона наместником в Египет, а затем принудив к самоубийству. Взамен набрал сильный отряд телохранителей-германцев, который мог держать в страхе и подчинении весь город. В случае необходимости германцы смогли бы подавить и мятеж преторианцев. Когда все было подготовлено, Калигула сбросил маску доброго и доброжелательного к сенату правителя. Но для римских граждан его истинное лицо открылось отнюдь не сразу. Пробежав сокращенный перечень издевательств и казней, которым я начал главу, читатель легко заметит, что жертвами свирепости принцепса были почти исключительно сенаторы и всадники. Римский плебс продолжал восхвалять щедрого правителя, подкупавшего толпу раздачами денег, подарками и пышными зрелищами. А в далекой Галлии или Сирии легионеры по-прежнему с восторгом клялись в верности сыну Германика, мальчонкой делившему с ними тяготы походов и быт военных лагерей. В случае нужды они без колебаний явились бы в Рим, чтобы защитить своего любимца. Вечный Город находился в полной власти ненасытного свирепого принцепса.

Так продолжалось весь 38-й год. Примерно к концу года кончились деньги, собранные в казну рачительным Тиберием. Между тем пристрастие Калигулы к расточительству все росло. Казалось бы, зачем деньги тому, кто может все забрать силой? Вспомним, что большинство предметов роскоши доставлялось в Рим иноземными купцами. А те яства, которые поступали от италийских земледельцев, садоводов, охотников или рыболовов, тут же исчезли бы с рынка, если бы за них перестали платить звонкой монетой. С января по сентябрь 39-го года, продолжая зловещую цепь казней аристократов, Калигула разворачивает широкую кампанию вымогательств и ограбления римских граждан. В первую очередь, конечно, пришлось раскошеливаться тем, кто побогаче. Одним из самых простых способов изъятия денег было принуждение к завещанию их принцепсу. Дети и другие родственники могли надеяться получить что-то только в качестве его сонаследников. Отказ от такого «добровольного» дара рассматривался как оскорбление принцепса со всеми вытекающими отсюда последствиями. Если завещатели слишком долго задерживались на этом свете, Калигула посылал им отравленные лакомства. Другой способ «легального» грабежа — своеобразные торги, которые устраивал император. На них он выставлял рабов, утварь, одежду и прочее убранство двора Августа и Тиберия. Ввиду исторической ценности этих предметов он назначал за них баснословную цену. Покупателей называл сам; отказаться от покупки было очень опасно.

Но всего этого оказалось недостаточно, и Калигула решил запустить руки в скромные кошельки рядовых граждан. Он учредил множество новых и небывалых налогов. Ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все съестное, что продавалось в городе, нужно было уплачивать пошлину. С любого судебного дела взыскивалась сороковая часть спорной суммы. Носильщики платили восьмую часть дневного заработка, проститутки — цену одного свидания. Чтобы лучше контролировать эту важную статью дохода, император распорядился устроить на Палатинском холме, неподалеку от своего дворца, огромный публичный дом. Список фискальных новаций Калигулы у Светония этим не исчерпывается. Не буду перечислять их все. Приведу лишь один эпизод, который выглядит как фантазия или как описание поведения душевнобольного:

«Когда же у него родилась дочь (от Цезонии. — Л.О.), то он, ссылаясь уже не только на императорские, а и на отцовские заботы, стал требовать приношений на ее воспитание и приданое. Объявив эдиктом, что на новый год он ждет подарков, он в календы января (1-го числа. — Л.О.) встал на пороге дворца и ловил монеты, которые проходящий толпами народ всякого звания сыпал ему из горстей и подолов. Наконец, обуянный страстью почувствовать эти деньги на ощупь, он рассыпал огромные кучи золотых монет по широкому полу и часто ходил по ним босыми ногами или подолгу катался по ним всем телом». (Там же, 42)

Даже если мы усомнимся в достоверности этого эпизода, то изложенного ранее вполне достаточно, чтобы понять неизбежность горького разочарования римского народа в своем «голубчике». Расплата за слепую приверженность мифу была, как обычно, тяжкой. После девяти месяцев беспардонного грабежа и вымогательства былая народная любовь сменилась вполне естественной ненавистью. Быть может, поэтому Калигула вдруг надумал восстановить непосредственную связь с войском.

Совершенно неожиданно и без всякого к тому повода он объявил военный поход в Германию. Без промедления были созваны отовсюду легионы и вспомогательные войска, строго проведен новый набор рекрутов, запасена масса продовольствия. В сентябре 39-го года двухсотпятидесятитысячная армия двинулась в поход... искать противника. Найти его не удалось. Пришлось довольствоваться несколькими подстроенными с помощью своих же вспомогательных войск инцидентами. Заключительный эпизод этой «войны» заставляет еще раз предположить безумие или крайнюю степень самодурства третьего римского императора.

«Наконец, — пишет Светоний, — словно собираясь закончить войну, он выстроил войско на морском берегу, расставил баллисты и другие машины и, между тем как никто не знал и не догадывался, что он думает делать, вдруг приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежды — это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину (то есть, Юпитеру Капитолийскому и Аполлону Палатинскому. — Л.О.). В память победы он воздвиг высокую башню, чтобы она, как Фаросский маяк, по ночам огнем указывала путь кораблям». (Там же, 46)

Быть может, почувствовав перемену настроения римлян, сенат набрался смелости отказать Калигуле в триумфе, которого тот требовал в честь своей «победы». Дело ограничилось овацией. Рассвирепевший принцепс грозил сенаторам всеми возможными карами, однако дни его были уже сочтены. За время почти годичного отсутствия императора в Риме сенаторы сумели сговориться с офицерами преторианских когорт и составили заговор. 24-го января 41 года в возрасте двадцати девяти лет Гай Калигула был убит. Убийство совершилось при выходе императора из театра во время перерыва. В тесноте подземного перехода заговорщикам удалось задержать германцев. Двое трибунов претория напали на оставшегося без охраны Калигулу и зарубили его мечами. Часть сообщников успела после этого скрыться, отставших перебили подоспевшие германцы. Они оцепили театр, и публика в панике ожидала резни. Но когда выяснилось, что Калигула мертв, германцы удалились. Народ бросился вон из театра.

Так закончился печальный опыт пусть неформального, но бесспорно всенародного избрания фактически самодержавного правителя в древнем Риме.