Вторая Пуническая война

Вторая Пуническая война

Спустя три года после окончания первой войны, воспользовавшись тем, что Карфаген был отвлечен борьбой с восставшими наемниками, римляне, нарушив договор, прибрали к рукам еще и Сардинию. Этим они возбудили против себя ненависть карфагенян и усилили партию реванша в их городе. Во главе этой партии стоял знатный род Баркидов, к которому принадлежал и Гамилькар Барка. Гамилькар был неповинен в поражении флота у Эгатских островов, но капитулировать пришлось ему Обида и унижение питали в его сердце неутихающую жажду отмщения высокомерным римлянам. Это же чувство он с малых лет взлелеял в душе своего старшего сына, Ганнибала.

Потерпев поражение в Сицилии, Карфаген начал расширять свое присутствие в Испании, побуждаемый, в частности, слухами о богатых залежах серебра в этой стране. Во главе армии ливийских наемников в 237-м году в Испании высадился Гамилькар. С собой он взял и девятилетнего Ганнибала. Захватив серебряные рудники на юге Испании, он стал продвигаться вдоль ее средиземноморского побережья.

Агрессия карфагенян в далекой Испании не слишком волновала римлян, у которых в ту пору были очередные осложнения с населявшими север Италии кельтами. В 229-м году Гамилькар погиб в бою с туземцами. Командование принял его зять, Гасдрубал, а рано возмужавший и уже отличившийся в походах и сражениях Ганнибал занял пост его первого адъютанта. Гасдрубал старался расширить влияние Карфагена в Испании мирным путем и даже женился на дочери одного из местных вождей. Там, где испанский берег поворачивает к северу (в районе нынешней Картахены), он построил крепость и город, назвав его Новый Карфаген.

В 221-м году Гасдрубал был убит, и командование принял Ганнибал. Хотя ему едва исполнилось двадцать пять лет, это был опытный полководец, сумевший заслужить любовь и уважение даже у ветеранов. И вместе с тем отнюдь не солдафон, а напротив — прекрасно образованный человек. Ганнибал сохранил дружбу с испанцами и даже последовал примеру своего дяди в женитьбе. Он продолжал постепенно продвигаться на север, где греческие колонии встречались все чаще. Весьма вероятно, что дерзкий замысел сухопутного похода в Италию созрел у него уже тогда.

Обеспокоенные продвижением Ганнибала, колонисты обратились за помощью и защитой в Рим. По праву недавних победителей римляне навязывали карфагенянам северную границу их экспансии — по реке Ибер. Быть может, это и нужно было Ганнибалу, чтобы спровоцировать вожделенную войну с ненавистным Римом. В 219-м году, нарушив договоренность, он пересек запретную линию, осадил, взял и разрушил греческий город Сагунт. Римляне, грозя войной, потребовали выдачи Ганнибала. Но за прошедшие после поражения двадцать лет ситуация в Карфагене изменилась. Партия реванша, в немалой степени благодаря успехам в Испании, одержала верх. Карфагенский сенат отклонил требование римлян, и Вторая Пуническая война началась.

Римляне снарядили две армии. В 218-м году консул Тиберий Семпроний Лонг повел свои легионы в Сицилию, чтобы оттуда переправиться в Африку, а консул Публий Корнелий Сципион посадил свои на корабли и отплыл в союзную с Римом Массилию (нынешний Марсель), чтобы затем двинуться в Испанию, изгнать карфагенян и наказать Ганнибала. Вряд ли он, да и кто-либо в Риме, мог предположить, как развернутся события. Пеший переход войска из Испании, через неведомую варварскую Галлию, через Альпы в Италию, наверное, показался бы им безумием.

А между тем Ганнибал уже переваливал через Пиренеи. Войско его было довольно внушительным — по данным Полибия, около 50 тысяч пехотинцев, 9 тысяч конницы и 47 слонов. А главное — это были отборные воины, закаленные многолетней войной в Испании. До Италии из них дойдет только треть, но там Ганнибала ожидают недавно усмиренные римлянами кельты (от них в Испанию были послы), а также покоренные Римом народы собственно Италии, которые, как он надеется, тоже поднимутся против римлян.

Когда Сципион высадился в Массилии, Ганнибал уже успел, преодолев сопротивление местных галлов, перейти Рону выше по течению и двигался по направлению к прибрежным Альпам. Консул понял, что не сможет его догнать, и потому отправив большую часть армии во главе со своим братом Гнеем в Испанию, отплыл обратно. Высадившись в Пизе, он повел свое небольшое войско к верховьям Пада (нынешняя По) в расчете встретить армию Ганнибала измученной, сразу после перехода ее через Альпы.

Пять месяцев шел Ганнибал от Нового Карфагена до Альп и еще шестнадцать дней, осенью, через заснеженные альпийские перевалы. С обледенелых круч срывались люди и кони, он потерял почти всех слонов. Приходилось постоянно обороняться от наскоков горцев. В долину Пада вышли всего 20 тысяч пехотинцев и менее 6 тысяч конников.

На левом берегу реки два войска становятся лагерем друг против друга. Впервые после нашествия Пирра римляне на земле Италии должны обороняться от иноземного врага. А тому некуда отступать — позади Альпы. Накануне сражения оба полководца обращаются к своим солдатам. Послушаем же фрагменты из их речей в пересказе Тита Ливия:

«...Да, — как это ни горько, — говорит Сципион, — но вам предстоит ныне битва не за славу только, но и за существование отечества. Вы будете сражаться не ради обладания Сицилией и Сардинией, как некогда, но за Италию. Нет за нами другого войска, которое могло бы, в случае нашего поражения, преградить путь неприятелю, нет других Альп, которые могли бы задержать его и дать нам время набрать новые войска. Здесь мы должны защищаться с такой стойкостью, как будто сражаемся под стенами Рима. Пусть каждый из вас представит себе, что он обороняет не только себя, но и жену, и малолетних детей; пусть, не ограничиваясь этой домашнею тревогой, постоянно напоминает себе, что взоры римского сената и народа обращены на нас, что от нашей силы и доблести будет зависеть судьба города Рима и римской державы». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXI, 41)

Быть может, в тот же час молодой карфагенский полководец говорит своим ветеранам:

«У кого есть убежище, кто в случае бегства может рассчитывать на спасение в родной земле, по безопасным и мирным дорогам, тому позволяется быть робким и малодушным. Вы же должны быть храбры; в вашем отчаянном положении всякий другой исход, кроме победы и смерти, для вас отрезан. Старайтесь поэтому победить; если же счастье станет колебаться, то предпочтите смерть воинов смерти беглецов. Если вы твердо запечатлели в своих сердцах мои слова, если вы исполнены решимости следовать им, то повторяю: победа — ваша; бессмертные боги не дали человеку более сильного и победоносного оружия, чем презрение к жизни». (Там же)

Однако решительного сражения не происходит. Во время стычки передовых отрядов, производивших рекогносцировку, Сципион опасно ранен. От гибели или плена его спасает 17-летний сын, дерзкой контратакой своего эскадрона прикрывший консула. Этому юноше суждено стать самым знаменитым полководцем Республики, но до этого еще довольно далеко. Поняв, что соотношение сил не в его пользу Сципион решает отойти за Пад, в холмистую местность, где Ганнибал не сможет использовать свою сильную нумидийскую конницу. Там он будет ждать прибытия с войском второго консула, которого сенат уже отозвал из Сицилии. К тому же Сципион понимает, что находящиеся под его командой две тысячи кельтов ненадежны. И действительно, едва римляне начинают снимать лагерь, кельты нападают на ближайших к ним солдат, многих убивают и уходят к Ганнибалу. Карфагенянин отправляет их по домам — весть о вероломном поступке соплеменников вынудит кельтов поторопиться с обещанной помощью. Наступает пауза. Ганнибал ожидает восстания кельтов и дает отдохнуть войску. Сципион ожидает прибытия Семпрония Лонга — тот из Сицилии плывет морем.

Наконец подкрепление к римлянам прибывает, сражение происходит. Ганнибал его выигрывает. Остатки римского войска укрываются в крепости Плаценция. Наступает зима. На севере Италии она довольно холодная. Ганнибал пытается двинуться на юг через Апеннины, но морозы и снежная буря заставляют его отказаться от этого намерения.

Тем временем в Риме происходит очередная смена консулов. Один из них, Гай Фламиний, получает по жребию легионы, зимующие в Плаценции. Он враждует с сенатом, пользуется популярностью у народа и очень самоуверен, о чем становится известно Ганнибалу. Нам следует с пониманием и подобающим уважением отметить, что выдающийся карфагенский полководец был — с современной точки зрения — вполне искушенным политиком. Он неустанно заботился о засылке шпионов в стан врага, весьма в этом преуспел и тактику своих военных операций вырабатывал с учетом личных качеств противостоящих ему римских военачальников.

С наступление весны римское войско уходит по хорошей дороге на юго-восток до самого побережья. Оттуда Фламиний ведет его горными тропами через Апеннины на запад в Этрурию. В то же время Ганнибал, отказавшись от преследования римлян, направляется через труднопроходимые болота прямо на юг. Его солдаты идут четыре дня и три ночи по воде. Их косят инфекционные заболевания. Отдыхают на трупах павших лошадей. Сам Ганнибал лишается глаза.

В Этрурию Ганнибал приходит одновременно с Фламинием. Затем он обходит его лагерь, как бы давая понять, что консул не посмеет двигаться за ним, и направляется к Риму Не дожидаясь подхода армии второго консула, самолюбивый Фламиний пускается преследовать Ганнибала. Тот именно на это и рассчитывал. У берегов Тразименского озера, в предгорье Апеннин, он успевает приготовить своему преследователю ловушку.

Я уже упоминал, что не намерен злоупотреблять представлением батальных сцен, но это роковое для римлян сражение описано Титом Ливием так ярко, что грех не воспроизвести его здесь, хотя бы в значительно сокращенном виде.

«Фламиний, — рассказывает Ливий, — подошел к озеру еще накануне, на закате солнца; на следующий день, едва рассвело, без предварительной разведки, он прошел через теснину, и лишь когда войско стало разворачиваться на равнине, увидел перед собой врага, стоявшего напротив; засаду с тыла и сверху он не заметил. Пуниец (так римские авторы называли Ганнибала. — Л.О.) добился своего — римляне, стесненные горами и озером, были окружены вражеским войском. Ганнибал подал сигнал: напасть всему войску. Солдаты сбежали вниз, как кому было ближе; для римлян это оказалось неожиданностью, тем более что туман, поднявшийся с озера, был на равнине густ, а на горах редок, и неприятельские воины, хорошо различая друг друга, сбежали со всех холмов разом. Римляне, еще не видя, что они окружены, поняли это по крикам. Бой начался с разных сторон раньше, чем солдаты успели как следует построиться, вооружиться и выхватить мечи... густой туман заставлял полагаться больше на слух, чем на зрение. Люди оборачивались на стоны раненых, на крики схватившихся врукопашную, на смешанный гул голосов, грозных и испуганных. Одни, убегая, наталкивались на сражающихся и присоединялись к ним; других, возвращавшихся на поле боя, увлекала за собой толпа бегущих. А бежать было некуда: справа и слева горы и озеро, спереди и сзади вражеский строй — вся надежда на себя и на свой меч. Каждый стал себе вождем и советчиком... Почти три часа дрались — и повсюду жестоко, но особенно вокруг консула. С ним были лучшие воины, и он бесстрашно устремлялся туда, где его солдатам приходилось туго. Его замечали по оружию: неприятель старался изо всех сил его захватить, а сограждане — уберечь...» (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXII, 4-6)

Думаю, что подвиги консула, согласно римской традиции, несколько приукрашены, но, если это и так, мы можем простить историка — Фламиний погибает в бою. Тит Ливий продолжает:

«...И тут началось почти повальное бегство: ни озеро, ни горы не были препятствием для потерявших от страха голову; люди, словно ослепнув, неслись по крутизнам и обрывам и стремглав скатывались вниз друг на друга вместе с оружием... некоторых безрассудный страх мог толкнуть искать спасения вплавь; решение безнадежное: плыть надо было долго, люди падали духом, их поглощала пучина, или, истомившись, они с трудом возвращались на отмели, где их избивала вражеская конница, вошедшая в воду. Почти шесть тысяч человек из передового отряда римлян храбро прорвались через вражеский строй, вышли из ущелья и, ничего не зная о том, что происходит у них в тылу, задержались на холме; они слышали только крики и звон оружия, туман мешал им понять или догадаться, чем кончилось сражение. Наконец, горячее солнце разогнало туман, и средь бела дня горы и равнины явили взору проигранное сражение и бездыханных воинов. Захватив знамена, римляне кинулись бежать, стремясь ускользнуть от конницы.» (Там же, 6)

Но конница их все же настигла... Римляне потеряли убитыми пятнадцать тысяч человек, и столько же было взято в плен. Тысяч десять рассеялось по окрестностям. Ганнибал потерял две с половиной тысячи воинов.

Армия Фламиния была разгромлена, а второй консул, Гней Сервилий, со своим войском был еще далеко и не мог преградить Ганнибалу дорогу к Риму. Известие о поражении Фламиния и возможность приближения неприятеля к городу произвели тягостное впечатление. Это еще не был страх, римляне еще не осознали в полной мере, сколь грозный противник появился на их земле. В большей степени они негодовали на коварство карфагенянина. Но вместе с тем стало ясно, что против него следует направить полководца не просто храброго, но опытного и осторожного, который не даст заманить себя в ловушку.

Ввиду непосредственной угрозы Городу нужно было срочно назначить диктатора. По закону это должен был сделать консул, но его в Риме не было, а сенат не захотел взять на себя всю полноту ответственности. Впервые в римской истории он пошел на нарушение традиции и предложил выбрать диктатора собранию народа. Народ в комициях избрал Квинта Фабия Максима, а начальником конницы, то есть первым помощником диктатора, — Марка Минуция Руфа. Заметим, что РуФ был тоже избран, а не назначен Фабием, как это полагалось по закону.

Но Ганнибал на Рим не пошел. Он прекрасно понимал, что взять город штурмом, да еще без осадных орудий, ему не удастся, а для длительной осады, имея за спиной легионы Сервилия, у него слишком мало сил. Карфагенский полководец повел свое войско на юго-восток, к Адриатическому побережью. Он отпустил на свободу всех пленников-неримлян. Ведь главной его надеждой было отложение союзных и восстание подвластных Риму италийских городов. Но для этого нужно было время и еще одна-две убедительные победы над римским войском в открытом поле. Ганнибал был уверен, что римляне не позволят ему хозяйничать в Италии и выступят вслед за ним. В своем войске он не сомневался, но было совсем неплохо дать солдатам возможность передохнуть после тяжелой весенней кампании. С побережья Ганнибал послал в Карфаген известие о своей победе.

После почти месячного отдыха, который он использовал для реорганизации войска по римскому образцу, Ганнибал двинулся дальше на юг. Римские колонии на своем пути он разорял дотла, а зависимым от Рима городам предлагал союз и свободу. Но ни один из них пока не открывал перед ним свои ворота.

Собрав под своим командованием все римское войско, включая новобранцев, диктатор повел его на сближение с неприятелем. Казалось, что Ганнибал не ошибся в своих расчетах. Но вскоре обнаружилось, что они верны не вполне, — карфагенского полководца ожидало нечто непредвиденное.

Квинт Фабий Максим был человеком пожилым, многоопытным, очень осмотрительным и стойким в осуществлении своих планов. Эту осмотрительность многие принимали за нерешительность, а его планы явно не соответствовали римской военной традиции. Вместо того чтобы искать решительного сражения, которое должно закончиться разгромом неприятеля, он поставил перед собой задачу взять противника измором. Фабий понимал, что до тех пор, пока римская армия не побеждена, союзники не решатся перейти на сторону Ганнибала. Ожидая сражения, тот будет топтаться на месте, опустошая окрестности и испытывая все большие затруднения со снабжением продовольствием. Если же Ганнибал попытается уйти, то римляне последуют за ним, продвигаясь по неудобным для сражения холмам, нападая на фуражиров и непрестанно тревожа карфагенян короткими наскоками. Вот как описывает Тит Ливий это необычное для тех времен противостояние:

«В тот же день, как он близ Арпина стал лагерем в виду врага, Пуниец немедленно вывел войско в боевом порядке, предлагая сражение, но в римском лагере все было спокойно и безмятежно, и он вернулся к себе, ворча, что прославленный Марсов дух у римлян угас, что война окончена... В глубине души, однако, он был встревожен... Ему вдруг стало страшно от спокойной осторожности нового диктатора. Еще не зная, сколь тот упорен, Ганнибал попытался вывести его из себя: часто переходил с лагерем с места на место, на глазах у него опустошал поля союзников; двинув быстрым маршем войско, скрывался и вдруг появлялся где-нибудь на повороте дороги; прятался, рассчитывая перехватить его, когда он спустится на равнину. Фабий вел войско по высотам, на небольшом расстоянии от неприятеля, не выпускал его из виду, но и не вступал в сражение». (Там же. Т. 2, XXII, 12)

Но в тактике Фабия была и своя уязвимая сторона. Отважные римские воины были недовольны кажущейся робостью своего командующего. С горечью, стыдом и возмущением смотрели они с окрестных высот, как на равнине пылают селения, а нумидийская конница грабит верных Риму союзников, чьи вспомогательные войска находились тут же, рядом. В конце концов Фабий был вынужден предоставить озлобленному войску возможность сразиться с неприятелем. Знание местности позволило ему выбрать для этого наиболее благоприятные условия. Теперь уже противник попался в расставленную ему ловушку. Казалось, судьба карфагенского войска решена, но военный гений Ганнибала нашел спасительный выход из заведомо безнадежного положения. В результате этот эпизод не сыграл существенной роли в ходе войны, и можно было бы его опустить, но я хочу дать читателю возможность составить себе представление об изворотливости молодого карфагенского полководца. Вот как описывает Аппиан этот инцидент:

«Когда оба войска приблизились к узкому горному проходу, которого Ганнибал не предвидел, Фабий, послав вперед четыре тысячи воинов, занял его, а сам с остальными стал лагерем на укрепленном холме с другой стороны. Ганнибал же, когда заметил, что он попал в середину между Фабием и теми, которые стерегли теснины, почувствовал страх, как никогда раньше: он не видел другого прохода — все состояло из отвесных и непроходимых скал, и он не надеялся победить Фабия или стоящих у теснин ввиду укрепленности их позиции.

Находясь в таком безвыходном положении, Ганнибал перерезал бывших у него числом до пяти тысяч пленных, чтобы они в момент опасности не подняли восстания, быкам же, которые у него были в лагере (а их было большое количество), к рогам он привязал факелы и, с наступлением ночи зажегши эти факелы, другие огни в лагере потушил и велел хранить глубокое молчание. Самым же смелым из юношей приказал гнать быков со всей поспешностью вверх на те крутизны, которые были посередине между лагерем Фабия и ущельем. Быки, подгоняемые гнавшими их, а также из-за огня, который их жег, обезумев, изо всех сил лезли на крутизны, потом падали и снова лезли.

Римляне и с той и с другой стороны, видя, что в лагере Ганнибала темно и тихо, а в горах много всяких огней, не могли, как это бывает ночью, точно понять, что происходит. Фабий подозревал здесь какую-то хитрость Ганнибала, но не мог разгадать ее, держал войско неподвижно, считая, что ночью все подозрительно. Стоявшие же в теснинах предположили, чего и хотел Ганнибал, а именно то, что он, попав в затруднительное положение, бежит, пробиваясь вверх по кручам; поэтому они покинули свои места и бросились туда, где появлялся огонь, рассчитывая захватить там Ганнибала, которому приходилось плохо. Как только Ганнибал увидел, что они спустились из теснин, он быстро бросился в эти теснины с самыми быстрыми из своих воинов, без света, в полном молчании, чтобы остаться незамеченным; захватив их и укрепившись там, он дал знак трубой, и лагерь ответил ему громким криком, и внезапно всюду появился огонь. Только тогда римляне заметили обман; остальное же войско Ганнибала и те, которые гнали быков, безболезненно прошли к теснинам. Собрав их, он двинулся дальше...» (Аппиан. Римская История. VII, 3, 14-15)

Ганнибал ускользнул, и Фабий последовал за ним, возобновив свою тактику изматывания противника. Однако досада из-за допущенной оплошности еще более обозлила воинов. Требования сражения в открытом поле лицом к лицу с врагом звучали все громче. Воины были полны мрачной решимости, недовольны были все — солдаты и командиры. Вряд ли в наши дни в такой ситуации командующий решился бы настаивать на своем. Но римляне недаром так культивировали уважение закона и абсолютную дисциплину в войсках. Не подчиниться приказу диктатора было невозможно. А старик упрям и ни на йоту не хочет отступить от своей тактики, которую считает спасительной для Рима. Масла в огонь подливал и начальник конницы:

«Глупо думать, — говорил Минуций, — что можно победить, сидя сиднем и вознося молитвы; возьми оружие, сойди на ровное место и сражайся с врагами грудь с грудью. Римское государство возросло потому, что было отважно и отвергало робкие решения, которые трусы зовут осторожными». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXII, 11)

Возмущение, хотя несколько иного толка, царило и на римском форуме. Патриотизм и национальная гордость — вещи неплохие. Бывает так, что в критические минуты именно в них народ черпает силы для беспримерного противостояния ударам судьбы. Но в военном деле они опасны тем, что легко порождают высокомерное самомнение, необоснованную уверенность в успехе и недооценку сил противника. Чаще всего этот патриотический угар овладевает массами гражданского населения, находящегося вдалеке от театра военных действий.

Когда Фабий ненадолго отлучился в Рим для жертвоприношения богам, Минуцию удалось в небольшой стычке потрепать Ганнибала, который в преддверии зимы отрядил две трети своего войска в окрестные поля для уборки урожая. Сообщение об этом успехе, расписанное самыми яркими красками, достигло Рима и взбудоражило горожан. Так легко издалека воображать себе победу над малоизвестным, но, конечно же, неспособным в честном бою устоять против римского оружия противником. Народный трибун Марк Метелл упрекает Фабия в пагубной нерешительности и, ввиду того, что до истечения срока полномочий сместить диктатора нельзя, предлагает народному собранию принять закон о назначении Минуция вторым диктатором. Такого в римской истории еще не бывало, но традиция все равно уже нарушена и, оправдываясь чрезвычайными обстоятельствами, центуриатские комиции принимают предложение трибуна. Не дожидаясь утверждения их решения сенатом, Фабий отбывает обратно к войску

«Все, — пишет по этому поводу Тит Ливий, — и в войске, и в Риме, и сторонники диктатора, и его противники сочли это постановление сознательным оскорблением диктатору — все, кроме самого Фабия. К врагам, обвинявшим его перед толпой, он отнесся с тем же величавым спокойствием, с каким он пережил и обиду от рассвирепевшего народа. Уже в дороге он получил письмо от сената об уравнении власти и, прекрасно зная, что обладание властью и искусство властвовать очень между собой разнятся, вернулся к войску — не побежденный ни согражданами, ни врагами». (Там же. 26)

Фабий и Минуций делят войско поровну. Минуций ставит свой лагерь ближе к лагерю Ганнибала. И он, и его солдаты жаждут битвы. Пуниец решает воспользоваться их прытью. Теперь его черед приготовить ловушку — хотя и почти в открытом поле. Незаметно разместив часть войска в находившихся неподалеку пещерах, он выманивает римлян из лагеря, потом отступает, увлекая их за собой. Но вот отступавшие остановились и переходят в контратаку. В тот же момент их товарищи выходят из укрытий. Войско Минуция окружено. Сражение разворачивается явно не в его пользу. Начинается паника.

Все это из своего отдаления видит Фабий. Если старый воин и испытал на мгновение чувство удовлетворения отмщением обиды, оно не помешало ему на этот раз действовать быстро и решительно. Он выводит легионы из лагеря и спешит на выручку своего обидчика. Увидев подходящие свежие силы римлян, Ганнибал отступает к себе в лагерь. Оба римских войска возвращаются на свои базы. Если верить Титу Ливию, то Минуций в эту тяжелую для него минуту тоже являет пример римского достоинства и чести:

«Минуций, — пишет Ливий, — созвал солдат и сказал: «Я часто слышал, воины, что на первом месте стоит человек, который сам может подать дельный совет, на втором — тот, кто этого совета послушается; а тот, кто сам совета не даст и не подчинится другому, тот — последний дурак. Судьба отказала нам в первом даре, будем же хранить второй и, учась приказывать, станем повиноваться разумному. Соединим же свой лагерь с Фабиевым, поставим знамена перед его палаткой, и я назову его отцом: он достоин этого имени: наш благодетель — человек высокой души; вы же, воины, приветствуйте как патронов тех, чья рука и чье оружие вызволили вас. Этот день оставит нам, по крайней мере, честь людей, умеющих быть благородными». (Там же. 29).

Так и произошло. Минуций отказался от диктаторства, вернул Фабию легионы и просил, как милости, сохранить за ним начальство над конницей. Римляне, узнав обо всем этом, изменили свое отношение к Фабию и стали его превозносить. По окончании срока диктатуры Фабий передал командование новоизбранным консулам, которые продолжили его реабилитированную тактику изматывания Ганнибала.

Прошел еще год, наступило время новых консульских выборов. И снова в переменчивом народе бродит недовольство вялым течением войны. Это позволяет плебею низкого происхождения и демагогу Гаю Теренцию Варрону неустанно обвинявшему сначала Фабия, а потом и консулов в преднамеренном затягивании военных действий, добиться своего избрания. Его коллегой стал сенатор из древнего патрицианского рода Луций Эмилий Павел. Решительные намерения Варрона общеизвестны, и потому встревоженный этим Фабий обращается с напутственным словом к Эмилию Павлу. Тит Ливий в таких выражениях передает его главную мысль:

«...кто пренебрежет ложной славой, обретет истинную. Пусть тебя, осторожного, называют робким; осмотрительного — неповоротливым, сведущего в военном деле — трусом; пусть лучше боится тебя умный враг, чем хвалят глупцы-сограждане». (Там же. 39)

Ганнибал в это время находится в Апулии — на юге Италии, близ Адриатического побережья. Ему удалось овладеть крепостью Канны — главным опорным пунктом римлян в этом районе. Несмотря на ряд подобного рода не очень значительных успехов, положение становится все тяжелее. Трудно отмахнуться от мрачных мыслей. Вот уже два года он бродит по стране, а навязать римлянам решительное сражение все еще не удалось, и никто из союзников Рима так и не перешел на его сторону. Между тем армия его понемногу тает, добывать для нее продовольствие силой можно только в ближайших, уже опустошенных окрестностях, а на его закупку в местах более удаленных нужны деньги, которые кончаются. Он шлет просьбы о подкреплении в Карфаген, но там возобладала партия его противников. Ему не без ехидства, отвечают, что полководцу, одержавшему столько побед, подобает самому присылать на родину деньги, а не просить их. Так дальше продолжаться не может — этим летом он должен во что бы то ни стало сразиться с римлянами и разгромить их. Тогда все пойдет по-другому...

К счастью для Ганнибала, римский сенат приходит точно к такому же решению. Нельзя же рассчитывать на то, что италийские общины будут без конца терпеть двойное бремя войны и позволять себя грабить. И сколько можно сносить унижение римской гордости?! Или среди римлян уже не осталось мужчин, способных владеть оружием? Или оскудел отважными воинами Рим? Недаром возмущенно шумит форум... И вот, наконец, сенат решает снарядить небывалую доселе армию из восьми легионов и дает распоряжение командующим вступить в решительное сражение с неприятелем. В начале лета 216-го года войско под началом обоих консулов направляется к Каннам.

Римское войско насчитывает 80 тысяч пехотинцев (из них половина — союзники) и около 6 тысяч кавалерии. У Ганнибала до 10 тысяч превосходной нумидийской конницы, но всего 40 тысяч пехоты. Правда, широкая апулийская долина делает преимущество Карфагенянина в коннице весьма ощутимым. Павел не склонен завязывать сражение, не разведав как следует расположение сил противника. Но Варрон недаром обещал народу действовать решительно! Согласно старинному обычаю, в том случае, когда оба консула находятся при войске, они принимают на себя верховное командование поочередно. В день, когда решающее слово было за Варроном, он приказывает начать сражение.

В середине своей пехотной линии Ганнибал поставил испанцев и кельтов, заведомо зная, что они не устоят под натиском римских легионов. Зато по краям он расположил отборные ливийские части, отведя их несколько назад, так, чтобы римляне не вошли с ними в соприкосновение с самого начала битвы. Карфагенский полководец рассчитывал на то, что когда его центр начнет отступать и римляне для развития успеха сосредоточат там свои главные силы, ливийцы ударят по ним с флангов. Так оно и случилось. Однако, ввиду маневренности римского войска, одно это не решило бы исхода сражения. Командовавший пехотой опытный проконсул Сервилий вовремя разгадал замысел противника. По его команде ближайшие к нападающим манипулы уже начали перестроение, когда на них с тыла обрушилась карфагенская тяжелая кавалерия, смявшая на дальних краях фронта заслоны римлян и завершившая окружение пехоты. Наверное, и эту атаку легионеры сумели бы отбить, а затем их двукратное численное преимущество сыграло бы свою роль. Но тут взорвалась «мина», которую коварный Ганнибал подбросил в боевые порядки римского войска. Мы уже имели возможность оценить изобретательность Пунийца, а подобные римским представления о воинской доблести и чести были ему чужды.

Еще до начала сражения он приказал пятистам кельтиберам, находившимся в передовой линии испанского войска, спрятать под одеждой короткие мечи и дал им соответствующие инструкции. Этот эпизод описан у Аппиана. Когда завязалась битва, испанцы...

«...выбежав из строя, бросились к римлянам и протягивали им щиты, копья, и мечи, которые были у них на виду, как будто они были перебежчиками. Сервилий, похвалив их, тотчас взял у них оружие и поставил назад в одной, как он думал, одежде; он не считал целесообразным связывать перебежчиков на глазах врагов и не подозревал их, видя их в одних хитонах, да и времени подходящего не было среди такого напряженного боя». (Аппиан. Римская История. VII, 3, 22)

На это и рассчитывал Ганнибал. Когда окружение было завершено,

«...видя, что наступил указанный им момент, те пятьсот кельтиберов, вытащив из-за пазух короткие мечи, убили первыми тех, позади кого они стояли, затем, схватив их более длинные мечи, щиты и копья, они напали по всей линии, устремляясь от одних на других, не щадя себя; они-то и произвели главным образом наибольшее избиение, так как стояли позади всех». (Там же. 23)

Ряды легионов смешались, отступившие было в центре кельты перешли в нападение, кольцо противника стало сжиматься, римляне сгрудились, мешая друг другу, — началось их избиение. Варрон, командовавший на фланге, со своим эскортом бежал в находившуюся километрах в сорока от места боя римскую крепость. А Эмилий Павел, прискакавший в центр с другого фланга, вместе с Сервилием, сплотив вокруг себя лучших воинов, продолжал обороняться. Но сражение уже было проиграно, и Аппиан так описывает его заключительный аккорд:

«Полководцы, а за ними все, которые были на конях, стали сражаться пешими, окруженные всадниками Ганнибала. И много блестящих подвигов совершили они, будучи опытными и храбрыми, и, находясь в безнадежном положении, нападали на врагов, исполненные гнева. Их истребляли отовсюду, и, разъезжая верхом вокруг них, Ганнибал то подстрекал своих, призывая покончить с этим остатком, чтобы довершить свою победу, то стыдил и упрекал, что, победив такое множество, они не могут одолеть немногих. Римляне же, пока с ними были Эмилий и Сервилий, нанося сами удары и терпя большой урон, все же оставались в строю. Когда же пали их полководцы, они, сильным натиском пробившись через середину врагов, стали разбегаться в разные стороны». (Там же. 24)

Разгром римского войска был сокрушительным. Около 50 тысяч римлян погибло, в их числе восемьдесят сенаторов, несколько бывших консулов. 20 тысяч было взято в плен. Потери карфагенян были незначительными. Среди избежавших гибели был Публий Корнелий Сципион младший — сын консула, потерпевшего поражение от Ганнибала в Цизальпинской Галлии, спасший там своего отца. И здесь юноша проявил незаурядную доблесть, пресекая панические настроения воинов и увлекая их за собой.

Только теперь в Риме осознали всю меру нависшей над ним опасности. Враг был не просто хитер, он был силен! Пришлось расстаться с убеждением в превосходстве римского оружия, пришлось понять, что государство на краю гибели. Надо отдать должное римлянам: это понимание не породило растерянность, а наоборот — проявило свойственные им стойкость и упорство. Римский народ и сенат встретили известие о катастрофе мужественно. Понимая необходимость сплочения в эту критическую минуту всех сил нации, они даже воздержались от упреков в адрес Варрона и солдат, когда те возвратились в Рим, и, если верить Титу Ливию:

«...так высок в это самое время был дух народа, что все сословия вышли навстречу консулу, главному виновнику страшного поражения, и благодарили его за то, что он не отчаялся в государстве». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXII, 61)

Был объявлен новый набор войска. Впервые в Римской истории за счет казны у граждан были выкуплены на свободу и стали под римские знамена восемь тысяч юношей-рабов (то, что римляне согласились идти в бой рядом со вчерашними рабами, само по себе говорит о многом. Впрочем, здесь уместно напомнить то, что было сказано в первой главе о своеобразном отношении к рабам в Риме). Все гражданское население было мобилизовано на укрепление стен города. Было даже освобождено из заключения шесть тысяч преступников, согласившихся вступить в войско. С древнеримской суровостью сенат решил вопрос о сдавшихся в плен. Ганнибал, как обычно, отпустил пленных союзников, а за римлян, нуждаясь в деньгах, вознамерился получить выкуп. Аппиан так описывает этот эпизод:

«Ганнибал дал пленным позволение отправить в Рим послов относительно их участи: не захотят ли находившиеся в городе выкупить их за деньги. Выбранных пленными трех послов во главе с Гнеем Семпронием заставили поклясться в случае отказа римлян вернуться. Родственники взятых в плен, обступив здание сената, заявляли, что каждый из них выкупит родных за свои деньги, и умоляли сенат разрешить им это, и народ вместе с ними плакал и просил. Из сенаторов одни не считали правильным при столь больших несчастьях вредить государству потерей еще стольких граждан, освобождать рабов и пренебрегать возможностью освободить свободных; другие же полагали, что не следует такой жалостью приучать солдат к бегству... и сенат не разрешил родственникам выкупить пленных, полагая, что при многих предстоящих еще опасностях не принесет пользы на будущее проявленное в настоящее время человеколюбие. Жестокость же, пусть бы она казалась и печальной, будет полезна для будущего, а в настоящее время смелостью решения поразит Ганнибала. Итак, Семпроний и бывшие с ним двое пленных вернулись к Ганнибалу Некоторых из пленных Ганнибал тогда продал, некоторых же, охваченный гневом, велел убить, запрудил их телами реку и по такому мосту перешел через нее». (Аппиан. Римская История. VII, 3, 28) Военачальники Ганнибала предлагали воспользоваться победой и немедленно двинуться на Рим. Но карфагенский полководец отверг их совет и на этот раз. Он ждал, что теперь союзники римлян начнут переходить на его сторону и он сможет опереться на них во время неизбежно длительной осады города. Тит Ливий считал, что «бездействие этого дня послужило спасением для города и римского государства». Возможно, он прав.

Союзники действительно стали отпадать от Рима. На сторону Пунийца перешел весь юг Италии, за исключением прибрежных греческих колоний. И, что особенно было важно, большой, богатый и хорошо укрепленный город Капуя, соперник Рима, открыл перед ним свои ворота.

Кстати, о Капуе. Позволь, уважаемый читатель, сделать одно небольшое отступление, которое, хотя и не продвинет наше повествование, но, я надеюсь, развлечет тебя. Тит Ливий в начале 23-й книги своей Истории рассказывает одну «презабавную» сценку народного суда. Дело происходит как раз в Капуе, в том же 217-м году, еще до того, как туда пришел Ганнибал. В городе брожение, и некий знатный и популярный в народе проходимец по имени Пакувий задумывает подчинить себе городской сенат, естественно, нелюбимый толпой. Он собирает сенаторов и говорит, что народ намерен их всех истребить, но он берется их спасти. Для этого они должны согласиться быть запертыми в курии и, кинув жребий, по одному выходить, когда он будет отпирать дверь. Потом Пакувий созывает народ и объявляет, что намерен казнить всех сенаторов, кого своим криком приговорит народ.

Но каждому казненному, чтобы город не оставался без управления, нужно будет тут же избрать замену — человека хорошего и честного. Первого же вышедшего из курии все дружным криком приговорили к смерти, но когда было предложено назвать замену, произошло вот что:

«Сначала все молчали, не зная, кого бы предложить, затем, когда кто-то, преодолев смущение, назвал чье-то имя, тут же поднялся шум: одни кричали, что они этого человека не знают; другие попрекали его низким происхождением и бесчестящей бедностью, грязным ремеслом или постыдным промыслом. Еще больше обвинений посыпалось на второго и третьего человека, предложенного в сенаторы; становилось ясно, что люди сенатором недовольны, а предложить вместо него некого... Люди разошлись, говоря, что легче всего терпеть знакомое зло, и распорядились освободить сенаторов.

Так Пакувий, убедив сенаторов в том, что они обязаны жизнью больше ему, чем простому народу стал хозяином города уже с общего согласия — браться за оружие не пришлось». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXIII, 3)

Согласитесь — тонкое понимание психологии толпы! Но вернемся к нашему рассказу. Ганнибал ожидал еще и прихода подкреплений из Испании, о которых он просил письмом оставшегося там его младшего брата, Гасдрубала. А также хоть какой-нибудь помощи из Карфагена, где известие о победе под Каннами должно было произвести впечатление. Наконец, он надеялся на высадку в Италии македонского царя Филиппа, с которым только что был заключен союз и даже договор о разделе сфер влияния после победы над Римом.

Пока же он повел свое войско на зимовку в Капую. По мнению Тита Ливия, это, казалось бы, вполне естественное решение было еще одной и, быть может, даже более серьезной ошибкой Ганнибала:

«Большую часть зимы, — пишет Ливий, — войско провело под кровлей. Солдаты давно притерпелись ко всем тяготам; хорошая жизнь была внове. И вот тех, кого не могла осилить никакая беда, погубили удобства и неумеренные наслаждения — и тем стремительнее, что с непривычки к ним жадно ринулись и в них погрузились... Ганнибал вышел из Капуи словно с другим войском; от прежнего порядка ничего не осталось. Большинство вернулось в обнимку с девками, а как только их поместили в палатках, когда начались походы и прочие воинские труды, им, словно новобранцам, недостало ни душевных, ни телесных сил. На протяжении всего лета большинство солдат покидало знамена без разрешения, и приютом дезертирам была Капуя». (Там же. 18)

Не думаю, что объяснение Тита Ливия можно считать достаточным, но во всяком случае несколько следующих лет Ганнибал ведет себя на удивление вяло. Его войско бесцельно бродит по югу Италии, довольствуясь занятием небольших крепостей, сохранявших верность Риму. Наученные горьким опытом, римляне вновь и вновь в течение пяти лет избирают консулом Фабия Максима, и тот упорно продолжает свою тактику изматывания противника.

Впрочем, на этот раз дело не ограничивается простым следованием за Ганнибалом. В коллеги Фабию выбирают опытных и отважных военачальников: Тиберия Семпрония Гракха и Марка Клавдия Марцелла. Эти два полководца, то избираемые повторно консулами, то в звании проконсулов, будут наряду с Фабием командовать легионами до самого момента гибели одного и другого. Римляне усвоили урок — во время войны умелых полководцев в угоду демократии не меняют. Видя падение боевого духа карфагенян, римские консулы не без успеха дают Ганнибалу несколько не очень крупных сражений.

Попутно нам интересно будет приглядеться поближе к Семпронию Гракху — деду будущих братьев Гракхов, знаменитых трибунов, защитников народа.

Под начальством Семпрония оказалось разношерстное воинство новобранцев. По свидетельству Тита Ливия, Гракх

«...часто солдат заставлял упражняться, чтобы новобранцы — в большинстве добровольцы из рабов — привыкли ходить под знаменами и знать свое место в строю. Полководец был особенно озабочен (того же он требовал от легатов и трибунов) тем, чтобы никакие попреки позорным прошлым не поселяли вражды в солдатской среде; старый солдат и новобранец, свободный и раб-доброволец пусть знают — сейчас они уравнены между собой... Эти наставления одинаково строго соблюдались и начальниками, и воинами, и такое единодушие вскоре спаяло всех так, что почти забылось, из какого звания кто стал солдатом». (Там же. 35).

Выкупленные сенатором рабы в его войске еще не были официально названы свободными. Накануне одного из сражений проконсул Гракх...

«...объявил им, что пришел наконец день, когда они могут получить желанную свободу, — они его давно ждали. Завтра они будут сражаться на открытой голой равнине, где бояться засад нечего, где все решит воинская доблесть. Кто принесет голову врага, того он немедленно прикажет освободить; оставивший свой пост будет казнен как раб. Судьба каждого в его руках. Свободу дарует не только он, но и консул Марцелл, и весь сенат, предоставивший ему право решения. Затем он прочитал письмо консула и сенатское постановление. Поднялся дружный громкий крик: воины грозно и настоятельно требовали дать сигнал к бою». ( Там же. XXIV, 14)

Однако около четырех тысяч рабов не выдержали испытания первым боем и ушли на холм недалеко от лагеря. Тем не менее, победа была одержана, и на следующий день Гракх собрал всех воинов на сходку. Проявившие малодушие рабы, понимая, что им не убежать от наказания, тоже явились в лагерь.

«Консул прежде всего наградил старых солдат сообразно их доблестному поведению и заслугам в последнем бою; что же касается добровольцев, то он предпочитает сегодня всех — и достойных, и недостойных — хвалить, а не ругать; он всех объявляет свободными — да будет это к счастью и благоденствию государства. В ответ поднялся громкий радостный крик: люди обнимались и поздравляли друг друга, воздевали руки к небу; желали всяческих благ римскому государству и самому Гракху. Гракх прервал их: «Прежде чем вы все получили права, сравнявшие вас с остальными гражданами благодаря мне, я не хотел разбираться, кто из вас хороший солдат, а кто трус; теперь, когда государство свое обещание выполнило, нельзя, чтобы исчезла всякая разница между доблестью и трусостью. Я прикажу принести мне списки всех, кто, помня, что предстоит битва, от нее уклонился и сбежал перед самым боем, вызову каждого поодиночке и, если он клятвенно не заверит, что не явился, потому что был болен, заставлю его до конца службы есть и пить не иначе как стоя. Не возмущайтесь: сообразите, что легче наказать вашу трусость нельзя». (Там же. 16)

Пожалуй, стоит процитировать из Тита Ливия описание еще одного, мелкого, но очень римского эпизода. На 213-й год консулами были избраны снова Тиберий Гракх и Квинт Фабий Максим-сын. Его знаменитый старик-отец отправляется к нему в качестве легата. Обычай предписывал, чтобы при встрече с консулом любой римлянин (разумеется, вне битвы) слезал с коня. Если он об этом забывал, то ликторы консула обязаны были приказать ему спешиться. И вот Фабий Максим-отец подъезжает к лагерю.

«Сын, — рассказывает Тит Ливий, — вышел навстречу; ликторы из почтения к величию отца шли молча, старик проехал мимо одиннадцати, когда консул обратил на это внимание крайнего ликтора, тот выкрикнул приказание слезть с лошади. Спрыгнув, старик обратился к сыну: «Я испытывал тебя — вполне ли ты сознаешь, что ты консул». (Там же. 44)

Но вернемся же к противостоянию римлян и Ганнибала. Восстанавливается некое равновесие сил, и Пуниец уже не может рассчитывать на дальнейший распад римского союза. Вся средняя и верхняя Италия сохраняют верность Риму. Филипп Македонский, опасаясь римского флота, на высадку в Италии не решается, а вместо этого пробует, и то неуспешно, напасть на владения римлян на западном берегу Северной Греции. Римляне отправляют туда десант морем. После длительной и вялой кампании Филипп в 205-м году заключит мир с Римом.