Заговор Катилины

Заговор Катилины

Итак, Цицерон одержал победу на выборах. Он — скромный провинциал, не полководец, не герой, — удостоен наивысшей чести и славы в Риме! В первой же своей речи, обращенной к народу, на следующий день после вступления в должность он так говорит о своем избрании:

«Я — новый человек, которого вы, впервые на нашей памяти, после очень долгого промежутка времени, избрали в консулы. К тому званию, которое знать всячески обороняла и ограждала валом, вы, под моим водительством, пробили путь и сделали его впредь открытым для доблести. При этом вы меня не только избрали так, как в нашем государстве были избраны консулами из знатных людей лишь немногие, а из новых людей — до меня ни один... самое прекрасное и лестное для меня то, что во время моих комиций вы не табличками, этим безмолвным залогом свободы, но громкими возгласами выразили свое расположение ко мне и свое рвение. Таким образом, я был объявлен консулом не после окончательного подсчета голосов, но в первом же вашем собрании, не голосами отдельных глашатаев, а единым голосом всего римского народа». (Цицерон. Вторая речь о земельном законе Публия Сервилия Рула. I, 3; П, 4)

Простим Цицерону то, что он не может скрыть переполняющую его радость. Он ведь не знает, какие его ожидают испытания и какая последует расплата... Гроза над Римом, которую должен был принять на себя консул, разразилась в конце 63-го года. В истории она получила наименование заговора Катилины. События, связанные с этим заговором, довольно подробно пересказаны Плутархом в жизнеописании Цицерона. Но Плутарх родился спустя столетие после смерти великого оратора, а в данном (редком!) случае мы располагаем подробным свидетельством очевидца — историка Саллюстия. Естественно воспользоваться им. Поэтому изложение хода самого заговора, а также некоторые оценки личностей и мотивов поведения связанных с ним людей будут заимствованы из книги Саллюстия «О заговоре Катилины». Описание римского историка мне кажется настолько ярким и живым, что я вижу свою задачу только в том, чтобы, исходя из допустимого объема главы, отобрать фрагменты, прочерчивающие основную линию развития событий, и снабдить их минимальными пояснениями. Надеюсь, что читатель не упрекнет меня за такой подход — знакомство с подлинником интересней самого высокохудожественного пересказа. Начну с характеристики самого инициатора заговора:

«Луций Катилина, человек знатного происхождения, отличался большой силой духа и тела, но злым и дурным нравом. С юных лет ему были по сердцу междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские смуты, и в них он и провел свою молодость. Телом он был невероятно вынослив в отношении голода, холода, бодрствования. Духом был дерзок, коварен, переменчив, мастер притворяться и скрывать что угодно, жаден до чужого, расточитель своего, необуздан в страстях; красноречие его было достаточно, разумности мало. Его неуемный дух всегда стремился к чему-то чрезмерному, невероятному, исключительному. После единовластия Суллы его охватило неистовое желание встать во главе государства, но как достичь этого — лишь бы заполучить царскую власть — ему было безразлично. С каждым днем все сильнее возбуждался его необузданный дух, подстрекаемый недостатком средств и сознанием совершенных преступлений; и то и другое усиливалось из-за его наклонностей, о которых я уже говорил. Побуждали его, кроме того, и испорченные нравы гражданской общины, страдавшей от двух наихудших противоположных зол: роскоши и алчности». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 5, 1-8)

Упрек гражданской общине, в соответствии с другими свидетельствами, относится главным образом к «золотой молодежи» той поры. Ее наш историк живописует, не жалея красок: «...Катилина (сделать это было совсем легко) окружил себя гнусностями и преступлениями, словно отрядами телохранителей. Ибо любой развратник, прелюбодей, завсегдатай харчевен, который игрой в кости, чревоугодием, распутством растратил отцовское имущество и погряз в долгах, дабы откупиться от позора или от суда, кроме того все паррициды (т.е. убийцы родичей. — Л.О.) любого происхождения, святотатцы, все осужденные по суду или опасающиеся суда за свои деяния, как и те, кого кормили руки и язык лжесвидетельствами или убийствами граждан, наконец, все те, кому позор, нищета, дурная совесть не давали покоя, были близкими Катилины и своими людьми для него. А если человек, еще не виновный ни в чем, оказывался в числе друзей Катилины, то он от ежедневного общения с ними и из-за соблазнов легко становился равен и подобен другим» (там же. 14, 1-4).

Начало заговора относится к лету 64-го года. Приближаются выборы новых консулов. Ступенью к диктатуре для Катилины должна послужить консульская власть. Саллюстий продолжает: «Положившись на таких друзей и сообщников, а также потому, что долги повсеместно были огромны и большинство солдат Суллы, прожив свое имущество и вспоминая грабежи и былые победы, жаждали гражданской войны, Катилина и решил захватить власть в государстве. В Италии войска не было. Гней Помпей вел войну на краю света. У самого Катилины, добивавшегося консулата, была твердая надежда на избрание. Сенат не подозревал ничего, все было безопасно и спокойно...» (Там же. 16, 4)

«И вот приблизительно в июньские календы (1 июня. — Л.О.)... он сначала стал призывать сообщников одного за другим — одних уговаривать, испытывать других, указывать им на свою мощь, на беспомощность государственной власти, на большие выгоды от участия в заговоре. Достаточно выяснив то, что он хотел знать, он собирает к себе тех, у кого были наибольшие требования и кто был наиболее нагл». (Там же. 17. 1) Саллюстий называет одиннадцать сенаторов, четырех всадников, многих влиятельных людей из римских колоний и итальянских городов. По его словам, еще большее число знатных, особенно юношей, сочувствовали заговору. Небезынтересно послушать — в пересказе Саллюстия — речь Катилины, обращенную к собравшимся (Саллюстий вполне мог находиться в контакте с кем-то из окружения Катилины — историку в то время было немногим более двадцати лет.). Поражает современность, или, вернее, извечность демагогической аргументации вождя заговорщиков:

«Не будь доблесть и верность ваша достаточно известны мне, — говорит Катилина, — от благоприятного случая нам было бы мало проку великие надежды и та власть, что у нас в руках, были бы тщетны, а сам я с трусливыми и ничтожными людьми не стал бы гоняться за неверным вместо верного. Но так как я во многих, и притом трудных, случаях оценил вас как храбрых и преданных людей, то я потому и решился приступить к величайшему и прекраснейшему делу...

О том, что я задумал, все вы, каждый порознь, уже слыхали ранее. Впрочем, с каждым днем меня охватывает все большее негодование всякий раз, как я подумаю, в каком положении мы окажемся, если сами не защитим своей свободы. Ибо с того времени, как кучка могущественных людей целиком захватила власть в государстве... мы — все остальные, деятельные, честные, знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета, зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх. Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них в руках там, где они хотят. Нам оставили они неудачи на выборах, судебные преследования, приговоры, нищету. Доколе же вы будете терпеть это, о храбрейшие мужи?..»

(Ну конечно же! Зависть всегда была наилучшей пищей для возмущений и заговоров. — Л.О.). «Не лучше ли мужественно умереть, — продолжает Катилина, — чем позорно лишиться жалкой и бесчестной жизни, когда ты был посмешищем для высокомерия других? Но поистине — богов и людей привожу в свидетели! — победа в наших руках. Сильна наша молодость, дух могуч. Напротив, у них с годами и вследствие их богатства все силы ослабели. Надо только начать, остальное придет само собой...»

Заключает свою речь Катилина так:

«...Располагайте мною либо как военачальником, либо как простым солдатом. Я «буду с вами духом и телом». (Там же. 20, 2-16) Заговор окружен глубокой тайной, но один из его участников, чтобы добиться благосклонности своей переменчивой любовницы, похваляется ей будущим влиянием, богатством и рассказывает о замыслах Катилины. Подруга незадачливого заговорщика, конечно же, разболтала об услышанном всему городу. Зная нрав и решимость Катилины, римляне, особенно сенаторы, не на шутку встревожились.

«Это обстоятельство, — свидетельствует Саллюстий, — более всего и внушило людям желание вверить консулат Марку Туллию Цицерону... И вот после комиций консулами объявили Марка Туллия и Гая Антония (дядя будущего соратника Цезаря. — Л.О.). Это вначале потрясло заговорщиков. Но все же бешенство Катилины не ослабевало. Наоборот, с каждым днем замыслы его ширились. Он собирал оружие в удобных для этого местностях Италии. Деньги, взятые в долг им самим или по поручительству друзей, отправлял в Фезулы к некоему Манлию (бывшему центуриону Суллы. — Л.О.), который впоследствии был зачинщиком войны. В это время он, говорят, завербовал множество разных людей, а также и нескольких женщин, которые вначале могли давать огромные средства, торгуя собой...» (Там же. 23, 5; 24, 1-4) Саллюстий продолжает:

«Манлий возмущал в Этрурии народ, который ввиду нищеты и несправедливости жаждал переворота, так как он при господстве Суллы лишился земель и всего своего достояния (Этрурия была наказана диктатором за поддержку популяров. — Л.О.). А, кроме того, всех разбойников (в этой области их было великое множество) и кое-кого из жителей сулланских колоний — тех, кто из-за распутства и роскоши из огромной добычи не сохранил ничего.

Когда Цицерону сообщили об этом, он, сильно встревоженный, ... доложил сенату о положении, уже ставшем предметом всеобщих толков. И вот, как большей частью и бывает в угрожающих обстоятельствах, сенат постановил: «Да позаботятся консулы, чтобы государство не понесло ущерба». Это наибольшая власть, какую сенат по римскому обычаю предоставляет магистрату». (Там же. 28, 4; 29, 1-3)

Действительно, пришедшая из древних времен и как будто безобидная, формула означала многое. Она наделяла консулов чрезвычайными полномочиями. Консул получал право набирать войско, вести войну и применять к гражданам Рима любые меры принуждения — даже казнить их без суда!

В разные концы страны были разосланы уполномоченные для набора солдат. За донос о заговоре назначена была награда, а рабам обещан еще и отпуск на свободу. Усилили ночную стражу в самом Риме. По свидетельству Саллюстия: «События эти потрясли гражданскую общину и даже изменили внешний вид Города. После необычайного веселья и распущенности, порожденных долгим спокойствием, всех неожиданно охватила печаль. Люди торопились, суетились, не доверяли достаточно ни месту, ни человеку, не вели войны и не знали мира. Каждый измерял опасность степенью своей боязни». (Там же. 31, 1) (Как сказано! «Степенью своей боязни!»)

Цицерон организовал слежку за Катилиной и его сообщниками. В ночь на 7-е ноября 63-го года на своем тайном собрании они решили убить ненавистного консула и начать восстание. Узнав об этом, Цицерон созвал экстренное заседание сената. Катилина, полагаясь на знатность своего происхождения, решил попытаться нейтрализовать усилия консула и сам явился на это заседание. Цицерон произнес против него обличительную речь:

«Доколе же ты, Катилина, — начал он, — будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город?.. Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял. О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив... Казнить тебя, Катилина, уже давно следовало бы по приказанию консула, против тебя самого обратить губительный удар, который ты против всех нас уже давно подготовляешь». (Цицерон. Первая речь против Луция Сергия Катилины. I. 1, 2) Действительно, почему Цицерон, обладая чрезвычайными полномочиями, не решается хотя бы арестовать или выслать Катилину? Да потому, что он живет, как ныне принято говорить, в правовом государстве и хорошо знает, что донос осведомителей о намерениях Катилины не является достаточным основанием для преследований. Они могут возмутить римлян. Поэтому Цицерон продолжает свою речь так:

«Но что уже давно должно было быть сделано, я, имея на это веские основания, все еще не могу заставить себя привести в исполнение. Ты будешь казнен только тогда, когда уже не найдется ни одного столь бесчестного, столь низко падшего, подобного тебе человека, который не признал бы, что это совершено законно. Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя защищать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, — окруженный моей многочисленной и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей возможности даже пальцем шевельнуть во вред государству». (Там же. II, 5, 6)

Изложив далее все предшествовавшие события, связанные с заговором, вплоть до последнего ночного сборища, Цицерон предлагает Катилине опровергнуть его обвинения добровольным отъездом из Рима: «Итак, — говорю это уже не в первый раз, — уезжай, причем если ты, как ты заявляешь, хочешь разжечь ненависть ко мне, своему недруг), то уезжай прямо в изгнание. Тяжко будет мне терпеть людскую молву, если ты так поступишь, тяжко будет мне выдержать лавину этой ненависти, если ты уедешь в изгнание по повелению консула. Но если ты, напротив, предпочитаешь меня возвеличить и прославить, то покинь Рим вместе с наглой шайкой преступников, отправляйся к Манлию и призови пропащих граждан к мятежу, порви с честными людьми, объяви войну отчизне, предайся нечестивому разбою, дабы казалось, что ты выехал из Рима не изгнанный мною к чужим, но приглашенный к своим». (Там же. IX. 23)

Замысел Цицерона удался не вполне. Катилина, действительно, отбыл к Манлию, но его сообщники остались в Риме в качестве «пятой колонны». Как утверждает Саллюстий: «Цетегу, Лентулу и другим, в чьей неизменной отваге он убедился, он поручает любыми средствами укреплять главные силы заговора, поторопиться с покушением на консула, готовиться к резне, поджогам и другим преступлениям, связанным с войной. Сам же он в ближайшие дни с многочисленным войском подступит к Городу». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 32, 2)

Положение стало критическим. Тем более, что, кроме непосредственных участников заговора, Катилина мог рассчитывать на поддержку римского простонародья. Саллюстий вынужден признать это: «Безумие, — пишет он, — охватило не одних только заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерения Катилины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего... многие вспоминали победу Суллы, видя как одни рядовые солдаты стали сенаторами, другие — столь богатыми, что вели царский образ жизни. Каждый надеялся, что он, взявшись за оружие, извлечет из победы такую же выгоду». (Там же. 37, 1-6)

9 ноября Цицерон выступает с речью на форуме перед народом. Он разъясняет ситуацию в городе и предупреждает сообщников Катилины (катилинариев):

«Что же касается людей, которые застряли в Риме, или, вернее, были оставлены Катилиной на погибель Риму и всем вам в городе, то я, хотя это и враги, все же, коль скоро они родились гражданами, хочу настоятельно предостеречь их. Я, при своей мягкости, которая до сего времени кое-кому могла показаться слабостью, ждал только, чтобы вырвалось то, что оставалось скрытым. Но отныне я уже не могу забыть, что здесь моя отчизна, что я — консул этих вот людей, что мой долг — либо вместе с ними жить, либо за них умереть. У городских ворот нет сторожей, на дороге нет засад. Если кто-нибудь захочет уехать, я могу на это закрыть глаза. Но тот, кто в Риме, хотя бы чуть-чуть шевельнется, тот, за кем замечу, не говорю уже — какое-нибудь действие, но даже стремление или попытку действовать во вред отчизне, поймет, что в этом городе есть бдительные консулы, есть достойные должностные лица, есть стойкий сенат, что в нем есть оружие, есть тюрьма, которая, по воле наших предков, карает нечестивые преступления, когда они раскрыты». (Цицерон. Вторая речь против Луция Сергия Катилины. XII, 27)

Консул Антоний с набранным войском выступает против Манлия и Катилины. Цицерон остается в городе, чтобы подавить заговор в его стенах. Между тем, в Рим прибывают послы могущественного галльского племени аллоброгов, в свое время покоренного римлянами. Послы привезли жалобу на римских ростовщиков и тщетно умоляют сенат о помощи их общине. Сподвижник Катилины, претор Лентул, встречается с послами, сулит им помощь, открывает план заговора и приглашает поддержать его восстанием своего племени. Аллоброги обещают, колеблются и, в конце концов, через сенатора — патрона их общины — доносят обо всем консулу. Цицерон понимает, что у него появился шанс получить документальные доказательства намерений заговорщиков. Он, в свою очередь, тайно встречается с послами и подробно инструктирует их.

Тем временем Лентул и остальные главари заговора заканчивают приготовления к восстанию в городе. Срок назначен, роли распределены. По утверждению Саллюстия, события должны были развернуться следующим образом: «Статилий и Габиний с большим отрядом одновременно подожгут город в двенадцати удобных местах, дабы вызванной этим суматохой облегчить доступ к консулу и другим людям, на которых готовились покушения. Цетег осадит двери в доме Цицерона и нападет на него с оружием в руках. Каждый убьет указанного ему человека. Сыновья, живущие в семье, главным образом знати, убьют своих отцов. Затем, когда резня и пожары приведут всех в смятение, они прорвутся к Катилине». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 43, 2)

Чтобы читатель представил себе степень опасности, следует пояснить, насколько Рим той поры был уязвим для пожаров. Многоэтажные (до семи этажей!) дома теснились вдоль узких улочек. Если нижние этажи были сложены из кирпича, то верхние, легкие — из самана. Деревянные перекрытия и стропила, прокаленные в жарком климате, готовы были вспыхнуть, как порох. Средств пожаротушения не было — воду ведрами передавали из рук в руки от ближайшего уличного колодца. Подожженный одновременно во многих местах город неминуемо превратился бы в сплошной костер.

Однако и консул не терял времени. Послушаем продолжение рассказа Саллюстия: «Между тем аллоброги, следуя наставлениям Цицерона, через посредство Габиния встречаются с другими заговорщиками. Они требуют от Лентула, Цетега, Статилия, а также от Кассия запечатанных писем с клятвенными обязательствами, чтобы доставить их соплеменникам: иначе им нелегко будет склонить их к столь важному делу. Все соглашаются, ничего не подозревая...» (Там же. 44, 1, 2)

«Когда все было сделано и назначена ночь отъезда, Цицерон узнав обо всем от послов, приказывает преторам Луцию Валерию Флакку и Гаю Помптину устроить засаду на Мульвиевом мосту и захватить весь поезд аллоброгов... Преторы, люди военные, без шума расставив посты, как им было приказано, незаметно занимают подходы к мосту. Когда послы вместе с Вольтурцием (гонец от Лентула с письмом к Катилине. — Л.О.) подошли к этому месту и по обеим сторонам моста одновременно раздались крики, то галлы, сразу же поняв, что происходит, немедленно сдались преторам...

Когда все было кончено, преторы через гонцов быстро сообщили консулу А того охватило беспокойство и радость. Радовался он, понимая, что раскрытие заговора избавило государство от опасности; тревожило его, однако, то, что он не знал, как поступить со столь видными гражданами, схваченными на месте величайшего преступления. Наказание их, полагал он, ляжет бременем на него, а безнаказанность их погубит государство». (Там же. 45, 1-3; 46, 1, 2)

На заре следующего дня, надо полагать, после бессонной, полной сомнений ночи (Помните? «Долг великого мужа среди потрясений карать виновных...»), Цицерон переходит в наступление. Саллюстий ведет свой рассказ дальше:

«Наконец, собравшись с духом, он приказывает позвать к себе Лентула, Цетега, Сетилия... Лентула, так как он был претором, консул, держа за руку, приводит в сенат, остальных приказывает отправить под стражей в храм Согласия. Туда он созывает сенат и в многолюдное собрание этого сословия велит ввести Вольтурция вместе с послами. Претору Флакку он приказывает сюда же принести ящичек с письмами, которые тот получил от послов». (Там же. 46, 3, 5, 6)

Письма в те времена писали на вощеных дощечках, связывали их нитью, концы которой скрепляли личной печатью. Письма были прочитаны, печати опознаны, заговорщикам пришлось признать свое авторство. Сенат постановил: вплоть до решения их судьбы передать всех порознь на поруки видным людям города. В тот же день вечером Цицерон снова выступает на форуме перед народом. Начало его речи скромностью не блистает:

«Государство, — говорит он, — ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и дети, квириты, и этот оплот прославленной державы — богатейший и прекрасный город — сегодня, по великому благоволению бессмертных богов, моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался у вас на глазах, как видите, спасены от огня и меча, можно сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам...» (Цицерон. Третья речь против Луция Сергия Катилины. I)

Простим оратору некоторую выспренность и самовосхваление: момент уж очень волнующий. К тому же, как говорится, еще не вечер... Неизвестно, на чьей стороне окажется толпа. Цицерон подробно излагает документально подтвержденные планы заговорщиков и свои действия по их раскрытию. Особо подчеркивает намерение сжечь город. Опытный оратор, он видит, как постепенно настороженность слушателей сменяется одобрением, а затем и восхищением. Саллюстий свидетельствует о причине этой перемены:

«...у простого народа, который вначале жаждал переворота и не в меру сочувствовал войне, настроение переменилось, и он стал замыслы Катилины проклинать, а Цицерона превозносить до небес... Ибо, по его мнению, другие бедствия войны принесли бы ему не столько убытки, сколько добычу, но пожар был бы жестоким, неумолимым и чрезвычайно губительным для него: так как все его имущество — предметы повседневного пользования и одежда». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 48, 1, 2)

Выиграв таким образом одобрение народа, Цицерон в конце своей речи уже не может сдержать ликования:

«В памяти вашей, квириты, — восклицает он, — будут жить мои деяния, в речах ваших расти, в памятниках слова приобретут долговечную славу. Я думаю, судьбой назначен один и тот же срок, который, надеюсь, продлится вечно, — и для благоденствия Рима и для памяти о моем консульстве...» (Цицерон. Третья речь против Луция Сергия Катилины. I. 26)

Однако на следующий день выяснилось, что Цицерон торжествовал рано. Сделанное разоблачение еще не означало поражения заговорщиков. Их многочисленные сообщники организуют в городе смуту. Согласно Саллюстию:

«...вольноотпущенники и кое-кто из клиентов Лентула, обходя город по разным улицам, подбивали ремесленников и рабов в кварталах вырвать его из-под стражи. Некоторые разыскивали главарей шаек, привыкших за плату учинять смуту в государстве. Цетег же через гонцов просил свою челядь и вольноотпущенников, людей отборных и испытанных, проявить отвагу и всем скопом пробиваться к нему с оружием в руках». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 50, 1, 2)

Судьбу арестованных надо было решать срочно, и Цицерон вновь созывает заседание сената. Оно было бурным. Большинство ораторов настаивало на казни заговорщиков. Юлий Цезарь, тогда еще молодой и не очень влиятельный сенатор, предложил держать их в оковах и различных городах Италии, конфисковав имущество. Когда сенаторы было заколебались, Марк Катон своей гневной и полной сарказма речью сумел восстановить их решимость. Цицерон тоже вполне определенно высказался за казнь. В частности, он сказал:

«Таково и наше положение по отношению к этим людям, которые хотели убить нас, наших жен и детей, пытались разрушить наши дома и это государство, наше общее обиталище, старались поселить на развалинах нашего города и на пепелище сожженной ими державы племя аллоброгов. Если мы будем беспощадны к ним, то нас сочтут сострадательными, если же мы захотим оказать им снисхождение, то молва осудит нас за величайшую жестокость к нашей отчизне и согражданам, которым грозила гибель». (Цицерон. Четвертая речь против Луция Сергия Катилины. V, 12)

В тот же вечер приговор был приведен в исполнение. Зловещую картину этой казни мы можем найти у того же Саллюстия:

«Когда сенат, как я уже говорил, одобрил предложение Катона, консул, сочтя за лучшее не дожидаться ночи, поскольку за это время могло произойти что-нибудь неожиданное, приказывает тресвирам приготовить все необходимое для казни. Сам он, расставив стражу, отводит Лентула в тюрьму, преторы поступают так же с другими заговорщиками. В тюрьме, если немного подняться влево, есть подземелье, называемое Туллиевым (по имени древнего царя Сервия Туллия. — Л.О.) и приблизительно на двенадцать футов уходящее в землю. Оно имеет сплошные стены и каменный сводчатый потолок; его запущенность, потемки, зловоние производят отвратительное и ужасное впечатление. Как только Лентул спустился туда, палачи, исполняя приказание, удавили его петлей. Так этот патриций из прославленного Корнелиева рода, когда-то облеченный в Риме консульской властью, нашел конец, достойный его нрава и поступков. Цетег, Статилий, Габиний и Ценарий были казнены таким же образом». (Саллюстий. О заговоре Катилины. 55, 1-5)

Цицерон всю жизнь гордился проявленными им решимостью и мужеством. Были ли для этого основания? Пожалуй, да. И не только потому, что сторонники осужденных могли попытаться отбить их силой по дороге в тюрьму. Дело в том, что одобрение сената носило характер лишь рекомендации. Сенат вообще не имел права приговорить римского гражданина к смерти. Древняя традиция и закон наделяли этим правом только Народное собрание. Консул, облеченный чрезвычайными полномочиями, мог, как упоминалось, казнить любого гражданина, но вся ответственность за это падала на него лично. После окончания годичного срока консульства он мог быть привлечен к суду и, в случае признания его решения недостаточно обоснованным, жестоко поплатиться за него. Тем более что казнил он не рядовых, а знатных и заслуженных граждан Республики. Между прочим, до конца консульского срока Цицерону оставалось всего двадцать пять дней.

Закончить хронику событий заговора Катилины я хочу заключительными строчками рассказа о нем Плутарха. По окончании казни:

«Видя многих участников заговора, которые толпились на форуме и, не подозревая правды, ждали ночи в уверенности, что их главари живы и что их можно будет похитить, Цицерон громко крикнул им: «Они жили!» — так говорят римляне о мертвых, не желая произносить зловещих слов.

Было уже темно, когда он через форум двинулся домой, и теперь граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками и рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки сияли огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи римской державы на суше и на море, а теперь они единодушно говорили, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием — одному лишь Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности. Удивительным казалось не то, что он пресек преступные действия и покарал преступников, но что самый значительный из заговоров, какие когда-либо возникали в Риме, подавил ценой столь незначительных жертв, избежав смуты и мятежа. И верно, большая часть тех, кто стеклись под знамена Катилины, бросили его, едва узнав о казни Лентула и Цетега; во главе остальных Катилина сражался против Антония и погиб вместе со всем своим отрядом». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цицерон. XXII)

Если читатель вспомнит или перечитает начало рассказа Саллюстия о заговоре, то у него не останется сомнения в том, что личность Катилины и его замыслы глубоко отвратительны историку. И все же Катилина — римлянин! Саллюстий отдает дань мужеству, с которым он встречает свою смерть:

«Заметив, что его войско рассеяно и он остался с кучкой солдат, Катилина, помня о своем происхождении, бросается в самую гущу врагов, и там в схватке его закалывают. Только тогда, когда битва закончилась, можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. Ибо чуть ли не каждый, испустив дух, лежал на том же месте, какое он занял в начале сражения... Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни...» (Саллюстий. О заговоре Катилины. 60, 7)

Пора заканчивать главу. Но с Цицероном мы расстаемся ненадолго. В нескольких последующих главах он, хотя и отойдет на второй план, но будет играть важную роль пусть не беспристрастного (в этом свой интерес!), зато хорошо осведомленного свидетеля и участника событий гражданской войны в Риме. Если не на его, то на наше счастье, в этот кровавый переплет попал, как я уже позволил себе выразиться, интеллигент, способный одинаково горячо отдаваться как практической общественной деятельности, так и ее отражению в публицистике и личной переписке. По уровню таланта речи, трактаты и письма Цицерона равно заслуживают наименования высокой литературы. Что же касается прямого участия в политической борьбе, то в его жизни оно дважды выходило на первый план. Первый раз — как рассказано выше, второй — двадцатью годами позже, чтобы оборваться насильственной смертью. Поэтому не случайно, что именно в связи с подавлением заговора Катилины, мы можем найти высказывания Цицерона о связи общественной деятельности с литературой и о роли последней в его жизни. Например, в одной из судебных речей на следующий год после описанных выше событий Цицерон говорит:

«Ведь если бы я в юности, под влиянием наставлений многих людей и многих литературных произведений, не внушил себе, что в жизни надо усиленно стремиться только к славе и почестям, а преследуя эту цель — презирать все телесные муки, все опасности, грозящие смертью и изгнанием, то я никогда бы не бросился, ради вашего спасения, в столь многочисленные и в столь жестокие битвы и не стал бы подвергаться нападениям бесчестных людей. Но таких примеров полны все книги, полны все высказывания мудрецов, полна старина. Все это было бы скрыто во мраке, если бы этого не озарил свет литературы. Бесчисленные образы храбрейших мужей, созданные не только для любования ими, но и для подражания им, оставили нам греческие и латинские писатели! Всегда видя их перед собой во время своего управления государством, я воспитывал свое сердце и ум лишь размышлением о выдающихся людях». (Цицерон. Речь в защиту поэта Авла Лициния Архия. IV, 14) И далее, в той же речи:

«Ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме награды в виде хвалы и славы. Если она у нас будет похищена, то к чему, судьи, на нашем столь малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться?.. Но теперь в каждом честном человеке живет доблестное стремление, которое днем и ночью терзает его сердце жаждой славы и говорит о том, что память о нашем имени не должна угаснуть с нашей жизнью, но должна жить во всех последующих поколениях. ... Я, по крайней мере, думал, что все деяния, какие я совершал, уже в то время, когда они совершались, становились семенами доблести, рассыпающимися по всему миру, и что память о них сохранится навеки. Но будут ли эти воспоминания, после моей смерти, далеки от моего сознания или же, как думали мудрейшие люди, они будут соприкасаться с какой-то частью моей души, теперь я, несомненно, услаждаю себя размышлениями об этом и питаю какую-то надежду». (Там же. XI, 28, 29; XII, 30)

Да послужит и этот рассказ к исполнению надежды Цицерона!