Интерлюдия четвертая Иосиф Флавий «Иудейская война»

Интерлюдия четвертая

Иосиф Флавий

«Иудейская война»

Роман того же названия принадлежит перу Лиона Фейхтвангера. В описании хода военных действий и сопутствующих событий писатель строго следует изложению Флавия. Однако главная тема романа — трагедия еврейского народа, для которого разрушение Иерусалимского храма явилось поворотным моментом всей его судьбы. Нам же, в рамках римской истории, и сама война, и особенно ее кульминация — разрушение храма послужат лишь материалом для выявления характера римского войска и облика его полководца Тита — будущего императора. Древний автор «Иудейской войны» и упомянутый мной в предыдущей главе руководитель обороны крепости Иотопата Иосиф бен Маттафий суть одно и то же лицо. Как и другие, эта интерлюдия будет составлена главным образом из фрагментов текста античного подлинника — в той его части, где описана осада Иерусалима и штурм храма. Однако для выявления позиции и мотивов поведения иудеев и римлян необходимо, хотя бы очень кратко, изложить предысторию этой войны. Попутно я поясню, каким образом иудейский полководец Иосиф бен Маттафий превратился в римского историка Иосифа Флавия.

В предыдущем томе упоминалось, что в 63-м году до Р.Х. Помпей Великий овладел Иерусалимом и его храмом. Иудею он объявил частью римской провинции Сирия. В 39-м году римский сенат по предложению Марка Антония назначил царем иудеев правителя Галилеи Ирода, впоследствии получившего прозвище Великий. Октавиан это назначение оставил в силе.

В 22-м году Ирод Великий заново отстроил Иерусалимский храм, разрушенный вавилонянами, расширил его площадку и обнес ее мощной стеной. Рядом с храмом он возвел цитадель — «башню Антония», названную им в честь Марка Антония. В так называемом Верхнем городе он выстроил свой дворец, еще более роскошный, чем храм. При дворе Ирода Великого находилось много иноземцев. По всей стране в традициях греческой архитектуры строились новые города. Значительную часть населения в них составляли греки и римляне. В самом крупном и красивом городе Цезарее они составляли большинство. Август и Агриппа благоволили к Ироду. В своем правлении царь опирался на римлян и насильственно насаждал в Иудее культ римского императора. Колоссальное строительство оплачивалось за счет непомерных налогов, которыми Ирод обложил коренное население страны. Иудеи его ненавидели. В стране установился режим жестокой тирании. Доносы, интриги и казни — в том числе любимой жены и трех сыновей — не прекращались при дворе Ирода Великого до самой его смерти в 4-м году после Р.Х.

Царство Ирода Август разделил между тремя оставшимися в живых сыновьями: Архелаем, Филиппом и Иродом Антипой. Спустя десять лет Архелая за жестокость по отношению к подданным он сослал в Галлию. Его владения были объявлены римской провинцией Иудеей и отданы под власть римских прокураторов из сословия всадников. Резиденцией прокураторов стала Цезарея. В их распоряжении находилось наемное войско, где командовали римляне. Одна его когорта стояла в Иерусалиме. Прокураторы ведали сбором дани, которую Иудея уплачивала Риму. Они же вершили уголовный суд, но иудеям была предоставлена некоторая автономия самоуправления. Ее осуществлял синедрион — Верховный суд в Иерусалиме.

Внук Ирода Великого Агриппа, бретер и авантюрист, жил в Риме. Ему удалось втереться в доверие к императору Калигуле и в качестве царя в 40-м году получить владения Филиппа (после его смерти) и Ирода Антипы (после его изгнания). Главную часть этих владений составляла область Галилея, лежавшая к северу от Самарии. В день убийства Калигулы Агриппа находился в Риме и, как мы помним, вовремя поддержал Клавдия. За это его царство номинально было расширено на всю территорию Иудеи, хотя фактически верховная власть оставалась за римским прокуратором. Царь Агриппа, в отличие от своего деда, был щедр и милостив к подданным. Воспитанный в эллинистическом духе, он, тем не менее, уважал обычаи народа и подолгу жил в Иерусалиме. Его сын Агриппа II, унаследовав царство отца, построил себе по греческим образцам великолепный дворец в Тивериаде, на берегу Тивериадского озера. У Агриппы была своя небольшая наемная армия, которую он готов был передать под командование Веспасиана.

Такова вкратце предыстория Иудеи. События же, непосредственно предшествовавшие Иудейской войне, развивались так. В 64-м году прокуратором Иудеи был назначен Гессий Флор, грек по происхождению. Он отличался особенной жестокостью и беззастенчиво грабил страну. Иудеев из Цезареи он изгнал. Они пожаловались наместнику Сирии Цестию Галлу, которому был подчинен прокуратор. Чтобы скрыть свои злодеяния, Флор решил спровоцировать восстание иудеев. В Иерусалиме он устроил сущую резню (было убито три с половиной тысячи человек) только за то, что его поносили на улицах города. Беспорядки начались в 66-м году с отказа от установленной в угоду римлянам жертвы в храме за здравие римского императора (Нерона). Царь Агриппа и принцесса Береника старались отговорить жителей города от насилия. Властями города было разрешено римскому гарнизону, сложив оружие, беспрепятственно уйти из Иерусалима. Но когда солдаты вышли из форта Антония, их окружили иудейские фанатики и всех перебили. Восстание началось. Цестий Галл с находившимся под его командой римским легионом и вспомогательными силами пришел в Иудею и осадил Иерусалим. Он, наверное, мог бы овладеть городом, в то время еще не готовым к длительной обороне, но неожиданно отступил. На обратном пути его войско было окружено повстанцами и разгромлено. Погибло около шести тысяч римских солдат. Цестий Галл послал донесение Нерону в Грецию. Император его отозвал, назначил новым наместником в Сирии Муциана, а вести войну поручил Веспасиану.

Начало кампании и осада крепости Иотопата описаны в предыдущей главе. К концу седьмой недели осады от бомбардировок и в ходе многочисленных вылазок защитники крепости потеряли около сорока тысяч человек убитыми. Когда Иотопата капитулировала, ее комендант Иосиф бен Маттафий вместе с еще сорока видными гражданами города укрылся в пещере, куда вел подземный ход. Римляне об этом узнали, но проникнуть в укрытие через узкий лаз не могли. Веспасиан посылал, одного за другим, двух своих офицеров, которые уговаривали беглецов сдаться. Иосиф отвечал отказом.

«Наконец, — рассказывает он уже в качестве историка, — Веспасиан отправил к нему третьего посла в лице близкого знакомого Иосифа и давнего его друга, трибуна Никанора. Последний явился и рассказал, как кротко римляне обращаются с побежденными и что он, Иосиф, вследствие выказанной им храбрости, вызывает в военачальниках больше удивления, чем ненависти. Полководец зовет его к себе не для казни — ведь завладеть им он мог бы, если он даже не выйдет, — но он предпочитает даровать ему жизнь, как храброму воину. Никогда, прибавил он, Веспасиан для коварных целей не послал бы к нему друга, чтобы прикрыть постыдное добродетелью, вероломство — дружбой. Да и сам он, Никанор, никогда не согласился бы прийти для того, чтобы обмануть друга». (Иосиф Флавий. Иудейская война, III, 8)

Далее следует рассказ о сне Иосифа, в котором Бог открыл ему предстоящие бедствия иудеев, а заодно и судьбу римских императоров. Иосиф решает, что на него возложена миссия известить об этом Веспасиана, и обращается к Богу со следующей молитвой:

«Так как Ты решил смирить род иудеев, который Ты создал, так как все счастье перешло теперь к римлянам, а мою душу Ты избрал для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свою руку римлянам и остаюсь пока жить. Тебя же я призываю в свидетели, что иду к ним не как изменник, а как Твой посланник». (Там же)

Воля читателя — поверить или решить, что Иосиф выдумал эту версию для оправдания своего малодушия. Это ведь и не очень существенно, поскольку нас интересует не личность Иосифа Флавия, а его свидетельство об Иудейской войне. Однако остальные беглецы такого рода оправданий явно не находили. Они решили покончить с собой. Для того чтобы до конца не снимать охрану входа в пещеру, очередность смерти доверили жребию. Иосиф (не иначе как по воле Бога) оказался последним. Когда все его товарищи покончили счеты с жизнью, он вышел из пещеры. Его отвели к Веспасиану. Тот действительно отдал дань уважения отваге и военному таланту пленника, но собирался отправить его к Нерону. Тогда Иосиф попросил разрешения ненадолго остаться с ним и Титом без свидетелей. Затем он сказал:

«Ты думаешь, Веспасиан, что во мне ты приобрел только лишь военнопленного. Но я пришел к тебе как провозвестник важнейших событий. Если бы я не был послан Богом, то я бы уже знал, чего требует от меня закон иудеев и какая смерть подобает полководцам. Ты хочешь послать меня к Нерону? Зачем? Разве долго еще его преемники удержатся на престоле до тебя? Нет, ты, Веспасиан, будешь царем и властителем — ты и вот этот, твой сын! Прикажи теперь еще крепче заковать меня и охранять меня для тебя... дабы ты мог казнить меня, если окажется, что я попусту говорил именем Бога». (Там же)

Веспасиан сначала счел эти слова за увертку, но потом поверил. Особенно когда вспомнил, что в перехваченном еще в самом начале осады письме Иосифа была точно предсказана продолжительность осады Иотопаты. Иудейский полководец оставался в цепях при штабе главнокомандующего до того самого дня, когда войско провозгласило Веспасиана императором. Тогда цепи были разрублены, что символизировало оправдание, а Иосиф, по его просьбе, получил право носить родовое имя своего покровителя. Он стал именоваться Иосифом Флавием. Веспасиан поручил ему написать историю Иудейской войны. Таково же было желание и самого Иосифа. Поэтому весной 70-го года он вместе с Титом отправился в Иудею и был очевидцем трагедии Иерусалима до последнего дня.

Главнокомандующему римлян в сочинении Иосифа Флавия посвящено немало, страниц. Вот, для примера, одна из них. Еще до начала осады Иерусалима, находясь в Галилее, Тит с передовым отрядом в шестьсот всадников оказывается перед во много раз превосходящим по численности противником. Тем не менее, он приказывает готовиться к атаке и обращается к воинам с речью:

«...пусть каждый еще раз подумает о том, — говорит Тит, — кто он и против кого он будет сражаться. Пусть вспомнит также, что хотя иудеи чрезвычайно смелы и презирают смерть, но зато они лишены всякой военной организации, неопытны в сражениях и могут быть названы скорее беспорядочной толпой, чем войском. Что я, в противоположность этому, должен сказать о вашей военной опытности и тактике? Потому только мы и упражняемся так с оружием в мирное время, чтобы на войне не нужно было нам считаться силами с неприятелем. Иначе какая польза от этих постоянных боевых упражнений, если мы будем сражаться с неопытными в одинаковом с ними числе?.. Сражения, наконец, решаются не количеством людей, если даже все они способны к бою, но храбростью, когда она воодушевляет хотя бы менее значительные отряды. Последние легко могут образовать тесно сомкнутые ряды и помогать друг другу, между тем как не в меру большое войско страдает больше от своей многочисленности, чем от врагов. Иудеями руководят смелость и отвага — последствия отчаяния, которые хотя успехом поддерживаются, но при малейшей неудаче все-таки погасают. Нас же ведут храбрость, дисциплина и тот благородный пыл, который в счастье обнаруживает мощную силу, но и при неудачах проявляет крайнюю устойчивость. Я полагаю, что этот час будет иметь решающее значение для моего отца, для меня, для вас: достоин ли мой отец своих прежних подвигов, его ли я сын и мои ли вы солдаты! Он привык всегда побеждать, и потому я не позволю себе предстать пред его глазами побежденным. А вы? Разве вам не будет стыдно дать себя победить, когда ваш предводитель будет предшествовать вам в опасности? А я, знайте это, намерен так именно поступить: я первый ударю в неприятеля — вы только не отставайте от меня...» (Там же, III, 10)

Эта свободная от обычного в таких случаях пафоса речь хорошо выявляет спокойное мужество и доверие полководца к своим солдатам.

И еще — о благоразумии Тита:

«Иудеи нисколько не печалились о причиненных им потерях. Все их помыслы и усилия были направлены к тому, чтобы и со своей стороны наносить урон. Смерть казалась им мелочью, если только удавалось, умирая, убить также и врага. Для Тита, напротив, безопасность солдат была столь же важна, как победа. Стремление вперед без оглядки он называл безумием и признавал храбрость только там, где обдуманно и без урона шли в дело. Поэтому он учил свое войско быть храбрым, но не подвергать себя опасности». (Там же, V, 7)

Не встретив серьезного сопротивления в Галилее и Самарии, войско Тита в начале мая подошло к Иерусалиму Для того чтобы читатель мог в какой-то степени представить себе ход последующих сражений, я попытаюсь описать рельеф города и расположение его фортификационных сооружений.

На физической карте современного Израиля хорошо видна идущая вдоль его восточной границы почти точно в направлении с юга на север горная гряда. В месте расположения древней столицы Иудеи эта гряда образовывает подобие мыса, с трех сторон (с востока, юга и запада) окруженного глубокими долинами. Ввиду крутизны склонов доступ к городу с этих трех сторон был очень труден. Еще одна долина делила сам город на две неравные части: западную (большую) и восточную. В обеих над средним уровнем плато возвышались еще холмы. Близ вершины обширного западного холма располагался Верхний город с дворцом Ирода Великого. Искусственно расширенную вершину восточного холма венчала белоснежная громада Иерусалимского храма. Ниже лежали кварталы наиболее старой части города. К этим двум холмам с севера, как бы связывая каждый из них с горной грядой, примыкали два небольших холма: западный, который назывался Голгофа и восточный — Безета. По их склонам сбегали улицы Нового города и городского предместья. Дороги подходили к Иерусалиму с севера, постепенно взбираясь на высоту горной гряды. Только оттуда он был уязвим для противника. Поэтому здесь была построена мощная система укреплений. Первая внешняя стена охватывала полукольцом с севера Голгофу и Безету. Вторая стена с 14-ю башнями шла южнее Голгофы и Безеты, почти напрямую от Верхнего города к храму В том месте, где она подходила к храмовой стене, на двадцатиметровой отвесной скале возвышалась мрачная громада квадратной Антониевой башни.

Стена, опоясывавшая Верхний город, несла на себе 60 башен. Однако главным узлом обороны Иерусалима являлся сам храм. Искусственно насыпанное плато, на котором он стоял, было по наружному периметру (длиной более километра) охвачено очень высокими и мощными стенами, сложенными из огромных каменных глыб. Внутри вдоль этих стен располагались галереи и портики. В мирное время здесь шла бойкая торговля.

От территории внутреннего двора храма наружный двор был отделен второй стеной. За нее женщины еще допускались. Но за третью стену ограждавшую само здание храма, могли проникать только мужчины.

В случае осады жажда защитникам храма не грозила: на его площадке был родник. К несчастью, в ходе междоусобных сражений в городе были уничтожены запасы зерна, которых осажденным хватило бы на годы.

Римляне разбили свой лагерь к западу от Голгофы. Предполагая поначалу, что в городе имеются большие запасы продовольствия, Тит не намеревался его осаждать. Войску был дан приказ готовиться к штурму. Иудеи пытались, выйдя из города, помешать противнику подкатить к первой внешней стены тараны. Римляне легко пресекли эти попытки. Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы пробить стену. В середине мая воины Тита овладели Новым городом. Разграбив, они сровняли его с землей, чтобы подвести валы и осадные машины ко второй внешней стене. Ее штурм стоил римлянам тяжелых потерь. В конце мая стена была взята, и большая часть города оказалась в руках осаждавших. Все население Иерусалима и бесчисленные паломники укрылись в двух его цитаделях: Верхнем городе и храме. Ввиду выгодного расположения на холмах и мощи стен взять штурмом эти цитадели было чрезвычайно трудно. Тем временем выяснилось, что запасов продовольствия в городе нет. Тит решил перейти к осаде. От пленных и перебежчиков римляне узнали, что из города есть подземные ходы, ведущие в долины. Следуя рельефу, они в конце июня соорудили блокадную стену, замкнувшую город сплошным кольцом. Поражает быстрота, с которой римляне ее построили. Вот что пишет по этому поводу Иосиф Флавий:

«После того как обводная стена разделена была по частям между легионами, соревнование началось не только между последними, но и между отдельными когортами в каждом легионе. Простой солдат хотел отличиться перед декурионом, последний — перед центурионом, а этот — перед трибуном. Честолюбие трибунов побуждало каждого из них искать одобрения предводителей, а соревнование последних вознаграждал Цезарь. Он лично, по нескольку раз в день совершал объезды и сам осматривал работы... Стена имела тридцать девять стадий (примерно 7 км. — Л.О.) в окружности. Снаружи к ней пристроены были тринадцать сторожевых башен. В три дня воздвигнуто было это сооружение. Дело, для которого целые месяцы не могли бы считаться чересчур продолжительным сроком, окончено было с такой быстротой, которая превосходит всякое вероятие...» (Там же, V, 12)

Вскоре защитники Иерусалима стали испытывать муки голода. Тем не менее, они продержались все лето.

Ввиду приближения зимы и учитывая, что длительное голодание подорвало силы осажденных, Тит решил штурмовать иерусалимские твердыни. Подступы к храму были удобнее, чем к Верхнему городу. На это указывали все члены военного совета, созванного главнокомандующим. Но Тит не хотел штурмовать храм. Он привык уважать чужие святыни, а кроме того — опасался, что разъяренные легионеры разрушат храм, чего он допускать не хотел. Поэтому римский полководец обратился с письмом к предводителю зелотов Иоанну Гисхальскому:

«Не вы ли, безбожники, устроили эту ограду вокруг святилища? Не вы ли у нее воздвигли те столбы, на которых на эллинском и нашем языках вырезан запрет, что никто не должен переступить через нее? Не предоставляли ли мы вам права карать смертью нарушителя этого запрещения, если бы даже он был римлянином? И что же, теперь вы, нечестивцы, в тех же местах топчете ногами тела умерших, пятнаете храм кровью иноплеменников и своих! Я призываю в свидетели богов своего отечества и того, который некогда — но не теперь — милостиво взирал на это место, ссылаюсь также на мое войско, на иудеев в моем лагере и на вас самих, что я вас не принуждал осквернять эти места. И если вы изберете себе другое место сражения, то никто из римлян не ступит ногой в святилище и не прикоснется к нему. Храм я сохраню для вас даже против вашей воли». (Там же, VI, 2)

Ответа на это свое послание Тит не получил. В конце августа римляне, тоже измученные затянувшейся осадой, попытались протаранить наружную стену храма.

Шесть дней подряд работали все наличные тараны армии Тита. Стена не поддалась. Вследствие ее высоты попытка штурма с помощью приставных лестниц тоже окончилась неудачей. Римляне напрасно потеряли много солдат. Тогда Тит распорядился развести большой костер перед массивными, отделанными серебром воротами храмовой стены.

«...расплавившееся повсюду серебро, — пишет Флавий, — открыло пламени доступ к деревянным балкам, откуда огонь, разгоревшись с удвоенной силой, охватил галереи. Когда иудеи увидели пробивавшиеся кругом огненные языки, они сразу лишились и телесной силы, и бодрости духа. В ужасе никто не тронулся с места, никто не пытался сопротивляться или тушить, как остолбеневшие, они все стояли и только смотрели...» (Там же, IV, 4)

Следующее за этим развитие атаки на храм описано Флавием неясно. По-видимому, пожар как-то способствовал открытию ворот, и римлянам удалось овладеть наружным двором. Обороняющиеся укрылись за стеной внутреннего храма. Далее без перерывов и комментариев я приведу рассказ Иосифа Флавия, сократив его, но л за счет фрагментов, относящихся непосредственно к Титу:

«На следующий день Тит приказал одной части войска потушить пожар и очистить место у ворот, чтобы открыть свободный доступ легионам. Вслед за этим он созвал к себе начальников... Со всеми ними он держал совет о том, как поступить с храмом. Одни советовали поступить с ним по всей строгости военных законов, ибо «до тех пор, пока храм, этот сборный пункт всех иудеев, будет стоять, последние никогда не перестанут замышлять о мятежах». Другие полагали так «Если иудеи очистят его и никто не поднимет меча для его обороны, тогда он должен быть пощажен. Если же они с высоты храма будут сопротивляться, его нужно сжечь, ибо тогда он перестанет быть храмом, а только крепостью, и ответственность за разрушение святыни падет тогда не на римлян, а на тех, которые принудят их к этому». Но Тит сказал: «Если даже они будут сопротивляться с высоты храма, то и тогда не следует вымещать злобу против людей на безжизненных предметах и ни в каком случае не следует жечь такое величественное здание. Ибо разрушение его будет потерей для римлян, равно как и наоборот, если храм уцелеет, он будет служить украшением империи...» После этого Тит распустил собрание и приказал командирам дать отдых войску для того, чтобы они с обновленными силами могли бороться в следующем сражении. Только одному отборному отряду, составленному из когорт, он приказал проложить дорогу через развалины и тушить огонь.

В тот день иудеи, изнуренные телом и подавленные духом, воздержались от нападения, но уже на следующий день они вновь собрали свои боевые силы и с обновленным мужеством во втором часу через восточные ворота сделали вылазку против караулов наружного храмового двора. Последние, образуя впереди себя из щитов одну непроницаемую стену, упорно сопротивлялись. Тем не менее, можно было предвидеть, что они не выдержат натиска, так как нападавшие превосходили их числом и бешеной отвагой. Тогда Тит, наблюдавший за всем с Антонии, поспешил предупредить неблагоприятный поворот сражения и прибыл к ним на помощь с отборным отрядом конницы. Этого удара иудеи не вынесли: как только пали воины первого ряда, рассеялась большая часть остальных. Однако, как только римляне отступили, они опять обернулись и напали на их тыл. Но и римляне повернули свой фронт и опять принудили их к бегству. В пятом часу дня иудеи были наконец преодолены и заперты во внутреннем храме.

Тогда Тит отправился на Антонию, приняв решение на следующий день утром двинуться всей своей армией и оцепить храм. Но храм давно уже был обречен Богом огню. И вот наступил уже предопределенный роковой день — десятый день месяца Лооса, тот самый день, в который и предыдущий храм был сожжен царем вавилонян. Сами иудеи были виновниками вторжения в него пламени. Дело происходило так. Когда Тит отступил, мятежники после краткого отдыха снова напали на римлян. Таким образом, завязался бой между гарнизоном храма и отрядом, поставленным для тушения огня в зданиях наружного притвора. Последний отбил иудеев и оттеснил их до самого храмового здания. В это время один из солдат, не ожидая приказа или не подумав о тяжких последствиях своего поступка, точно по внушению свыше, схватил пылающую головню и, приподнятый товарищами вверх, бросил ее через золотое окно, которое с севера вело в окружавшие храм помещения. Когда пламя вспыхнуло, иудеи подняли вопль, достойный такого рокового момента, и ринулись на помощь храму, не щадя сил и не обращая внимания на жизненную опасность, ибо гибель угрожала тому, что они до сих пор прежде всего оберегали.

Гонец доложил о случившемся Титу. Он вскочил с ложа в своем шатре, где он только что расположился отдохнуть после боя, и в том виде, в каком находился, бросился к храму, чтобы прекратить пожар. За ним последовали все полководцы и переполошенные происшедшим легионы. Можно себе представить, какой крик и шум произошел при беспорядочном движении такой массы людей. Цезарь старался возгласами и движениями руки дать понять сражающимся, чтобы они тушили огонь. Но они не слышали его голоса, заглушённого громким гулом всего войска, а на поданные им знаки рукой они не обращали внимания, ибо одни были всецело увлечены сражением, другие — жаждой мщения. Ни слова увещевания, ни угрозы не могли остановить бурный натиск легионов — одно только общее ожесточение правило сражением. У входов образовалась такая давка, что многие были растоптаны своими товарищами, а многие попадали на раскаленные, еще дымившиеся развалины галерей и таким образом делили участь побежденных. Подойдя ближе к храму, они делали вид, что не слышат приказаний Тита, и кричали передним воинам, чтобы те бросили огонь в самый храм. Мятежники уже потеряли надежду на прекращение пожара: их повсюду избивали или обращали в бегство. Громадные толпы граждан, все бессильные и безоружные, были перебиты везде, где их настигали враги. Вокруг жертвенника громоздились кучи убитых, а по ступеням его лились потоки крови и катились тела убитых наверху.

Когда Тит увидел, что он не в силах укротить ярость рассвирепевших солдат, а огонь между тем все сильнее распространялся, он в сопровождении начальников вступил в Святая святых и обозрел ее содержимое. И он нашел все гораздо более возвышенным, чем та слава, которой оно пользовалось у чужестранцев, и нисколько не уступающим восхвалениям и высоким отзывам туземцев. Так как пламя еще ни с какой стороны не проникло во внутреннее помещение храма, а пока только опустошало окружавшие его пристройки, то он предполагал — и вполне основательно — что собственно храмовое здание может быть еще спасено. Выскочив наружу, он старался поэтому побуждать солдат тушить огонь, как личными приказаниями, так и через одного из своих телохранителей, центуриона Либералия, которому он велел подгонять ослушников палками. Но гнев и ненависть к иудеям и пыл сражения превозмогли даже уважение к Цезарю и страх перед его карательной властью. Большинство, кроме того, прельщалось надеждой на добычу, так как они полагали, что если снаружи все сделано из золота, то внутренность храма наполнена сокровищами. И вот в то время когда Цезарь выскочил, чтобы усмирить солдат, уже один из них проник вовнутрь и в темноте разложил огонь под дверными крюками, а когда огонь вдруг показался внутри, военачальники вместе с Титом удалились, и никто уже не препятствовал стоявшим снаружи солдатам поджигать. Таким образом храм, против воли Цезаря, был предан огню.

...В то время когда храм горел, солдаты грабили все попадавшееся им в руки и убивали иудеев на пути несметными массами. Не было пощады к возрасту, ни уважения к званию: дети и старцы, миряне и священники были одинаково умерщвлены. Ярость никого не различала: сдававшихся на милость постигала та же участь, что и сопротивлявшихся. Треск пылавшего повсюду огня сливался со стоном падавших. Высота холма и величина горевшего здания заставляли думать, что весь город объят пламенем. И ужаснее и оглушительнее того крика нельзя себе представить. Все смешалось в один общий гул: и победные клики дружно подвигавшихся вперед римских легионов, и крики окруженных огнем и мечом мятежников, и смятение покинутой наверху толпы, которая, в страхе вопия о своем несчастье, бежала навстречу врагу. Со стенаниями на холме соединялся еще плач из города, где многие, беспомощно лежавшие, изнуренные голодом и с закрытыми ртами, при виде пожара в храме собрали остаток своих сил и громко взвыли... Храмовая гора пылала от самого основания, так как она со всех сторон была залита огнем. Но еще шире огненных потоков казались лившиеся потоки крови, а число убитых — больше убийц. Из-за трупов нигде не видно было земли: солдаты, преследовавшие неприятеля, бегали по целым грудам мертвых тел... Число всех пленных за время войны, — сообщает далее Флавий — простиралось до девяносто семи тысяч, а павших во время осады было миллион сто тысяч. Большинство их было родом не из Иерусалима, ибо со всей страны стекался народ в столицу к празднику опресноков и здесь был неожиданно застигнут войной...» (Там же, VI, 4, 5, 9)

Кровля храма рухнула внутрь. Руины здания и все окружавшие храм стены римляне разрушили до основания. Хотя пожар длился два дня, а разборка стен должна была занять много времени, датой разрушения Иудейского храма принято считать 6 августа 70-го года. На память о неприступности твердыни храма римляне оставили кусок наружной стены, которая высится и теперь в старом городе современного Иерусалима. Евреи называют ее «Стеной плача». Верхний город сопротивлялся еще месяц, затем пал и он. Иерусалим победители сровняли с землей.