Приложение 1 Лебедь белая и шесть пудов еврейского жира

Приложение 1

Лебедь белая и шесть пудов еврейского жира

1.

В связи с выходом в свет первого тома книги А. И. Солженицына «Двести лет вместе», главный редактор еженедельника «Московские новости» В. Лошак побеседовал с автором. Среди многого другого, в интервью было и такое место:

В. Лошак: Приведу вам пример более простой прямой провокации. Недавно у нас в «Московских новостях» появился человек, оставивший книгу «Александр Солженицын „Евреи в СССР и в будущей России“». Из этого опуса следует лишь одно: ваше авторство просто фальсифицируют.

А. Солженицын: Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными «окололитературными» упражнениями влепил опус под моим именем. Ситуация настолько вываливается за пределы цивилизованного поля, что исключает какой бы то ни было комментарий, а от судебной ответственности этого субъекта спасает только инвалидность.[850]

Итак, читателей предупредили: осторожно, подлог! Солженицыну приписан «пакостный опус», к которому он отношения не имеет.

Что ж, такое происходит не впервой! Я писал в свое время, что как булыжник — оружие пролетариата, так подлог — основное оружие антисемитов. Достаточно вспомнить сфабрикованные царской охранкой и приписанные неким главарям еврейства «Протоколы сионских мудрецов» или приписанную В. И. Далю «Записку о ритуальных убийствах», не говоря о сонме менее знаменитых апокрифов, чтобы не удивляться тому, что фальсификаторы могли воспользоваться и громким именем Солженицына.

Правда, кое-что в приведенных строках озадачивало. Чувствовалась недоговоренность, нестыковка. Из слов интервьюера следовало, что фальшивка, неизвестно кем состряпанная, издана отдельной книгой, тогда как интервьюируемый сказал, что «опус» «влеплен» в книгу другого автора, причем вовсе не анонимного. Было очевидно, что личность этого автора известна (Солженицын даже осведомлен о его здоровье), но имени его не называлось. В. Лошак определил издание апокрифа как «прямую провокацию» против Солженицына (о том, что это провокация против евреев, он, видимо, не подумал), тогда как Александр Исаевич квалифицировал эту акцию как хулиганство пополам с умопомешательством.

А. И. Солженицын

Но стоило ли придавать значение мелким противоречиям, если было четко заявлено, что Солженицын к «опусу» не причастен? И вдруг — почти два года спустя — в московской газете «Еврейские новости» появилось Открытое письмо А. И. Солженицыну о том самом «опусе». Оказалось, что он опубликован в книге Анатолия Сидорченко «Soli Deo Gloria». Автор открытого письма Николай Пропирный писал, что в этом «опусе» и во втором томе «Двухсот лет вместе» имеются текстовые совпадения, «а глава „В лагерях“, слегка расширенная, — так и вообще перекочевала слово в слово».[851] Автор просил Солженицына прокомментировать ситуацию, «вываливающуюся за пределы цивилизованного поля».

Хотя никаких объяснений не последовало, я отнесся к письму Н. Пропирного с долей скептицизма. Что значит — «перекочевала слово в слово»? Не мог же такой опытный конспиратор, как Солженицын, закаленный в литературных и нелитературных баталиях, допустить столь явный прокол! Положим, что работа, изданная в 2000-м году под его именем, — не фальшивка. Но он же от нее публично отказался! Что же мешало ему при подготовке к печати второго тома «Двухсот лет» переиначить совпадающие места, чтобы затушевать родство этих двух работ!

В каталоге Библиотеки Конгресса книга Сидорченко не числится; найти ее в других библиотеках США мне тоже не удалось. Спасибо московским друзьям, приславшим ксерокопию той части книги, которая опубликована под именем А. И. Солженицына, а с ней и аннотацию ко всей книге.[852]

Из аннотации следует, что фолиант издан за счет самого Анатолия Сидорченко (видать, бессребреник!) и состоит из трех разделов: первый — работа А. Солженицына «Евреи в СССР и в будущей России», а два других принадлежат перу самого публикатора: «Soli Leo Gloria» и «„Тиходонская“ трагедия писателя Федора Крюкова».[853]

Сидорченко заявляет себя «горячим поклонником Солженицына», а свои собственные творения именует «плодотворным откликом на творчество великого писателя со стороны творческой личности другого поколения „родом из войны“» (стиль автора — С.Р.). По его словам, первая из вошедших в книгу его собственных работ «продолжает солженицынское рождение русской евреелогии — науки о евреях»; вторая же — «по средством дальнейшего развития магистральных идей Солженицына по „тиходонской“ проблеме наконец-то кладет конец всем загадкам и тайнам „Тихого Дона“» (снова стиль автора. — С.Р.).[854]

Как видим, г-н Сидорченко хотя и упивается собственными творческими достижениями на поприще евреелогии, но свое место знает. Пальму первенства он отдает великому вдохновителю и организатору магистральных побед. Потому и открывает книгу «шедевром Александра Солженицына о евреях: взгляд 1968 года».[855]

Взгляд 1968 года?

Это интересно! Подделать текст объемом 72 страницы книжного формата (больше четырех печатных листов!) под стиль и реалии столь отдаленного прошлого — задача не из легких. Надо досконально знать специфические реалии того времени, четко представлять настроения, дискуссии, споры, атмосферу конца 1960-х. Причем, не только официальную атмосферу, но и ту, что превалировала в диссидентских и полудиссидентских кругах, близких Солженицыну. И ни в чем не промахнуться, не допустить никаких более поздних наслоений. Стоит упомянуть что-то относившееся, допустим, к 1969-70-му году, и сразу же обмишуришься! Между тем, датировка работы определена не только в предваряющей ее аннотации, но и в итоговых строчках текста, приписанного Солженицыну. Для автора (кто бы им ни был) это важный опознавательный знак:

«1-я редакция — дек. 1965 г.

2-я редакция — сент. / дек. 1968 г. пос. Рождество-на-Истье».[856]

Не слишком это ли большой риск для фальсификатора?

Я не имел ни возможности, ни желания провести полную историко-литературо-источниковедческую экспертизу текста, но читал его въедливо. Ни одной подробности, которая бы указывала на более позднее написание этой работы, я не обнаружил.

Затем — язык, стихия языка! Прозе-публицистике Солженицына свойственен особый, несколько архаичный, вернее архаизированный, ни на кого не похожий, — стиль. Кое-кому он  представляется нарочитым, но это дело вкуса. Я лично считаю, что своим неповторимым слогом — не только содержанием! — Солженицын внес в многоцветную палитру русской литературы особые тона. Его повествовательная манера остро своебычна. Надо быть лишенным обоняния, чтобы не чувствовать острого аромата солженицынского слова. И вот работе, о которой мы говорим, присущ этот аромат. Вчитаемся хотя бы в ее зачин:

«Обломистый, острозубый, неухватистый камень, который и поднять нам как-будто не по силам и не поднять — нельзя» (стр. 3).

Или чуть дальше:

«Но едва мы отсадим все живые ветви окраин и захотим остаться одним стволом, в своем доме одни — как узнаем, что не все национальные переплетения мы распутали: еврейское — останется. Тут-то и натянутся до звона его нити, и всегда больные, всегда напряженные» (стр. 3).

Если это подделка под Солженицына, то очень умелая, выполненная мастером стилизации, владеющим пластикой русской речи вообще, и проникшим в строй солженицынской языковой стихии в особенности. У самого Сидорченко до звона натянуты струны отношений с русским языком, ему этот обломистый, острозубый камень точно не поднять! Но что ж с того? Подделку мог изготовить другой искусник, а подсунуть ее Анатолию Сидорченко — даже и третий. Как установить, является ли предполагаемый подлог подлогом или нет?  Не миновать сопоставления двух текстов: «шедевра 1968 года» (в дальнейшем ШЕД-1968) и двухтомника «Двести лет в месте» 2001–2002 годов (в дальнейшем ДЛВ-2001 и ДЛВ-2002).

2.

Взявшись за такое сопоставление, я обнаружил, что глава «В лагерях» перекочевала из ШЕД-1968 в ДЛВ-2002 не полностью — Н. Пропирный действительно преувеличил. Зато текстуальные совпадения — иногда всего в несколько строк, а иногда и в несколько абзацев — обнаружились не только во втором томе, но и в первом, хотя в нем их немного. Оно и понятно: Первый том «Двухсот лет» посвящен дореволюционному периоду, тогда как в «шедевре 1968 года» этот период затронут мало.

Параллельное выписывание совпадающих кусков текста заняло у меня три дня, но поручиться, что я выявил все совпадения, не могу: почти уверен, что какую-то часть пропустил. Задача осложняется тем, что не во всех случаях текстовые совпадения стопроцентны. Текст 1968 года подвергался-таки редакторской правке. Но в иных случаях именно правка еще сильнее обнажает пуповину, соединяющую две работы, написанные с разрывом более тридцати лет. Например, часты замены настоящего времени на прошедшее, что логично: то, что в 1968 году было настоящим, теперь стало прошлым. Кое-где текст 1968 года уточнен или эмоционально усилен. Куски не просто переписывались из одной тетрадки в другую, но продолжалась работа над словом. Например, в ШЕД-1968 можно прочесть, что евреям свойственна «чуткость к общественным течениям, к миру будущего» (стр. 29). В ДЛВ-2002 «мир будущего» превратился в «проступ будущего» (т. II, стр.252). Это, конечно, изящнее.

Но чаще текст 1968 года, напротив, разжижен, приглушен, сглажен; его эмоциональный накал ослаблен. Почему, с какой целью — об этом разговор впереди.

Пока же сосредоточимся на полных или почти полных текстовых совпадениях.

(Совпадающие фрагменты выделены жирным курсивом, так как простым курсивом пользуется Солженицын в «Двести лет вместе», а жирным шрифтом даются выделения в работе «Евреи в СССР и будущей России» в книге А. Сидорченко).

Итак, начнем с начала — с объяснения  замысла работы:

ШЕД-1968: «Рад бы я был не пытать своих сил на этой нестерпимой остроте: она еще не подступила, а сегодня так много другой, острейшей боли… Я встал однажды на путь говорить обо всем „запрещенном“» (стр. 3).

ДЛВ-2001: «Рад бы я был не пытать своих сил еще на такой остроте. Но я верю, что эта история — попытка вникнуть в нее — не должна оставаться „запрещенной“» (т. I, стр. 5).

ШЕД-1968:  «Даже писать о еврейском вопросе — идти по лезвию ножа. С двух сторон ощущаешь на себе ненавидящие глаза, укоры, обвинения, и проклятья. За одну и ту же самую недвусмысленную фразу одновременно слышишь: одним ухом — „предался жидам!“, другим — „и ты с антисемитами!“ (стр. 3)

ДЛВ-2001: „Но, по порывам общественного воздуха, — получается чаще: как идти по лезвию ножа. С двух сторон ощущаешь на себе возможные, невозможные и еще нарастающие упреки и обвинения“ (т. I, стр. 6).

Чем дальше в лес, тем больше дров.

Вот, например, такая пара фраз:

ШЕД-1968: „Но и вся история человечества в том, что из самых естественных порывов людей вырастают неестественные чудовища“ (стр. 29–30).

ДЛВ-2002: „Но в истории человечества не раз бывало, что из самых естественных порывов людей — потом вдруг да вырастали неестественные чудовища“  (т. II, стр. 251–252).

Вот два отрывка, освещающие такую „тонкую“ для „евреелогии“ материю, как библейская концепция богоизбранности евреев:

ШЕД-1968: „Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная — этого не может отрицать христианин. Не вопить, что „нашего Христа распяли“, такие-сякие, — то было обычное ожесточение всякой фанатической толпы против своего светлого пророка, — но вспомнить: а Христос-то их избрал почему-то, хотя рядом были ясноумные эллины.

Эту загадку религиозной избранности — признать и принять“ (стр. 19).

ДЛВ-2002: „Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная — этого не может отрицать христианин. „Распни, распни Его!“ — то было всеобычное неизбежное ожесточение всякой темной фанатической толпы против своего светлого пророка, — мы же всегда помним: Христос пришел почему-то к евреям, хотя рядом были ясноумные эллины, подальше и всевластные римляне. Эту загадку религиозной избранности — как не признать“ (т. II, стр. 18).

Изменения, которые за 34 года претерпела „загадка религиозной избранности“, невелики: два абзаца слиты в один да к „ясноумным эллинам“, обойденным почему-то Иисусом Христом, присовокуплены „всевластные римляне“. 

Автора(ров) обеих работ волнует „непропорционально“ большое участие евреев в историческом процессе. Ну, совпадение мыслей в двух разных текстах не должны удивлять: кого из евреелогов не возбуждала эта жгучая тема! Народец такой плюгавенький — под микроскопом не разглядишь, а путается под сапогами без малого четыре тысячи лет. И у ясноумных эллинов путался, и у всевластных римлян, и раньше них, и позже — вплоть до сего дня. Кого только не озадачивала эта мировая загадка! Но для нашей темы важно не то, что в двух сопоставляемых текстах сказано об этом волнующем предмете, а как. Легко убедиться, что сказано одинаково!

ШЕД-1968:  „Когда евреев упрекают, что из них непропорционально многие стали торговцами, ростовщиками, банкирами — они справедливо возражают: а социалистами? Они были передовым отрядом, создавшим мир капитала, они же — передовым отрядом, разрушившим его“ (стр. 29–30).

ДЛВ-2002: „Евреям нередко ставилось в упрек, что на протяжении истории из них непропорционально многие были ростовщиками, банкирами, торговцами. Да, евреи были передовым отрядом, создавшим мир капитала… Однако: и в разрушении монархии, и в разрушении буржуазного порядка, как и в утверждении его перед тем, евреи также послужили передовым отрядом“ (т. II, стр. 251–252).

Вот еще один пример повторяемости текста, особенно яркой — благодаря неожиданному, драматически заостренному повороту мысли:

ШЕД-1968:  „Я замечал, что именно евреи чаще других настаивают: не обращать внимание на национальность! при чем тут „национальность“? какие могут быть „национальные черты“, „национальный характер“?

И я готов шапкой хлопнуть оземь: „Согласен! Давайте! С этой поры…“

Но надо же видеть, куда бредет наш злополучный век. Больше всего блюдут, различают люди в людях — нацию. И, руку на сердце — ревнивее всех,  затаеннее всех, пристальнее всех  — евреи! — свою нацию.

Как чеховским персонажам на неудавшейся тяге остается нам вздохнуть: „Рано!..““ (стр. 15).

ДЛВ-2002: Я замечал, что именно евреи чаще других настаивают: не обращать внимание на национальность! при чем „национальность“? какие могут быть „национальные черты“, „национальный характер“?

И я готов шапкой хлопнуть оземь: „Согласен! Давайте! С этой поры…“

Но надо же видеть, куда бредет наш злополучный век. Едва ли не больше всего различают люди в людях — почему-то именно нацию. И, руку на сердце: настороженней всех, ревнивее и затаеннее всех — отличают и пристально отслеживают — именно евреи. Свою нацию.

… Выходит, с теми чеховскими персонажами на несостоявшейся ранневесенней тяге остается и нам только вздохнуть: „Рано!“» (стр. 462–463).

С чего бы это евреям (и именно им!) настаивать на том, чтобы никак не обозначать национальность, а в тайне отслеживать своих? Наверное, не для хороших дел заводится эта двойная бухгалтерия! Тут-то и вытаскивают их за ушко да на солнышко авторы обоих текстов:

ШЕД-1968: «Особенно в притеснениях русской деревни и в гонениях на православную церковь было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. А сколько было именно их! И в том числе евреев. В пренебрежении оказался завет русской пословицы:

Не гони бога в лес, коли в избу влез» (стр. 32).

ДЛВ-2002: «И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), — как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, — было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез» (т. II, стр. 276).

Но разве гонения ограничивались только православием и крестьянством? Нет, конечно.

ШЕД-1968: «В конце двадцатых годов прошла полоса инженерных процессов — избивали и убивали всю старую инженерию, а она была подавляюще русская по составу.

Громили и другие устои русской науки…» (стр. 33).

 ДЛВ-2002: «С конца Двадцатых на Тридцатые прошла полоса судебных процессов и над инженерами: избивали и убивали всю старую инженерию — а она была по своему составу подавляюще русская. Да еще прослойка немцев.

Также громили в те годы устои и кадры русской науки во многих областях…» (т. II, стр. 274).

Вот и верь после этого древним философам, что дважды нельзя войти в одну и ту же реку. Очень даже можно! Не то что через час или на следующий день, а даже через 34 года!

3.

Прежде чем продолжать параллельные выписки, я должен извиниться перед А. И. Солженицыным и читателями. В главе «В тюремных бушлатах» я приводил следующую выписку:

«Если бы я там [в ГУЛАГе] не был — не написать бы мне этой главы… Национальность — едва ли не главный признак, по которому зэки отбираются в спасительный корпус придурков. Всякий лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствовали национальным соотношениям в лагерном населении. Именно прибалтийцев в придурках почти совсем не найдешь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несомненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов); зато отметно сгущены евреи, грузины, армяне; с повышенной плотностью устраиваются и азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы» (т. II, стр. 330).

По поводу этого отрывка я написал: «не слишком ли кстати поставлены в ряд с евреями все кавказские народы („кавказцы“, по сегодняшней терминологии). Неужели мало той ненависти к кавказцам, какая и без того сейчас разлита по России — чуть ли не в большей степени, чем к евреям!»

Признаю, что напрасно заподозрил А. И. Солженицына в стремлении потрафить низменным инстинктам сегодняшней толпы. Ничего подобного в его мыслях не было! Ведь данный абзац переписан из «шедевра» 1968 года, а тогда среднестатистические россияне относились к кавказцам, во всяком случае, не хуже чем, например, к прибалтам. Вот этот текст, как он выглядит в ШЕД-1968:

«Если бы я там не побывал — не написать бы мне этой работы (как и всех моих книг)… Ибо национальность — едва ли не главный признак, по которому зеки отбираются в спасительный корпус придурков. Всякий беспристрастный лагерник, достаточно повидавший лагерей, подтвердит, что национальные соотношения среди придурков далеко не соответствуют национальным соотношениям в лагерном населении. Именно прибалтийцев там почти совсем не найдешь, сколь бы ни было их в лагере (а их — много); русские есть всегда, но по пропорции несомненно меньше, чем их в лагере; непомерно сгущены, армяне, грузины, евреи (чаще бывает так, что все армяне, грузины и евреи, сколько их есть в лагере — все придурки, на общих работах их нет); с повышенной плотностью устраиваются азербайджанцы, и отчасти кавказские горцы» (стр. 45).

Вот еще пара выписок из той же главы:

ШЕД-1968: «До лагерей и я так думал: „наций не надо замечать“, никаких наций вообще нет, есть человечество. До лагерей был интернационалистом — энергично наивным, неистовым.

А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация — не обижайся» (стр. 45).

ДЛВ-2002: «До лагерей и я так думал: „наций не надо замечать“, никаких наций вообще нет, есть человечество.

А в лагерь присылаешься и узнаешь: если у тебя удачная нация — ты счастливчик, ты обеспечен, ты выжил! Если общая нация — не обижайся» (т. II, стр. 330).

И еще одна пара:

ШЕД-1968: «И собственно — никого из них нельзя в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше, и чем поворотливей — тем легче ей это удается. А русские в своих собственных „русских“ лагерях — опять последняя нация, как были и у немцев в их лагерях.

Не мы — их, а они — нас в полном праве обвинить, армяне, грузины или горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? А зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! — и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные места. А пока мы у вас в плену — на войне как на войне.

И они правы. Зачем мы держим их? Мы давно должны были дать им свободу.

Это относится и к евреям, с той только разницей, что отпустить мы их не в силах и сами они уехать не в силах, хотя б завтра и пали преграды, установленные твердолобым правительством. Перепутал нас рок может быть навсегда, из-за чего эта работа и пишется» (стр. 45–46).

ДЛВ-2002:  «И, собственно, — никого из них нельзя в этом в этом винить. Каждая нация в Гулаге ползла спасаться, как может, и чем она меньше и чем поворотливей — тем легче ей это удавалось. А русские в „своих собственных русских“ лагерях — опять последняя нация, как были у немцев в Kriegsgefangenenlagers.

Впрочем, не мы их, а они нас вправе были обвинить, армяне, грузины, горцы: а зачем вы устроили эти лагеря? а зачем вы держите нас силой в вашем государстве? Не держите! — и мы не станем сюда попадать и захватывать такие привлекательные придурочные места. А пока мы у вас в плену — на войне как на войне.

А как с евреями? Ведь переплёл русских с евреями рок, может быть и навсегда, из-за чего эта книга и пишется» (т. II, стр. 330).

Хочу обратить внимание не только на сходство двух приведенных отрывков, но и на отличия. В 1968 году советская власть держала в железных объятиях все республики, включая кавказские, а третирование евреев сопровождалось запретом на эмиграцию. Отсюда и предложение их всех отпустить. В 2002-м году повторить это требование — значило бы обнаружить истинное время написания текста. Ни советского правительства, ни «союза нерушимого республик свободных» нет, да и евреям давно позволено катиться на все четыре стороны. Текст соответственно подчищен.  А во всем остальном — на войне как на войне.

Вот еще пара близнецов-братьев:

ШЕД-1968: «Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, именно евреи с живостью оспорят, что я высказал правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах и даже принципиально на них. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы помогают друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. Одни неискренне, а другие и вполне искренне скажут, что они и не считают себя какими-то отдельными от нас евреями, а считают такими же русскими, и если где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям (подобные письма есть у меня от М. Варшавской, просидевшей 12 лет, от анонимного еврея, который написал: „вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были очевидно, не раз свидетелями их мучений и унижений. Они терпели двойной гнет: заключение и вражду со стороны заключенных. Расскажите об этих людях!“).

И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, — мне это будет разрешено, я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. И поскольку я видел иначе: и собираюсь рассказать, что евреям жилось в лагере легче, чем остальным, — сейчас со всех сторон я услышу: „только не обобщать!“, „только не обобщать!“» (стр. 46).

ДЛВ-2002: «Но ещё прежде того, прежде вот этой строчки, найдутся читатели, бывшие в лагерях и не бывшие, кто с живостью оспорит, что я высказал тут правду. Они скажут, что многие евреи были на общих работах. Они отрекутся, что были такие лагеря, где евреи составляли большинство среди придурков. Тем более отвергнут они, что будто бы нации в лагерях помогали друг другу избирательно и, значит, за счёт остальных. А кто вообще не считают себя какими-то отдельными евреями, а ощущают такими же во всём русскими. Если же где получался перевес евреев на ключевых лагерных постах, то совсем не преднамеренно, выбор шёл по личным признакам, по таланту, по деловым свойствам. Кто ж виноват русским, что у них нет деловых свойств?.. Будут и такие, кто горячо утвердит прямо противоположное: что никому в лагере не жилось так тяжело, как евреям, да это и на Западе так понято: в советских лагерях тяжче всего страдали евреи. Среди писем по „Ивану Денисовичу“ было у меня и такое, от анонимного еврея: „Вы встречались с евреями, томившимися вместе с вами безвинно, были, очевидно, не раз свидетелями их мучений и гонений. Они терпели двойной гнёт: заключение и вражду со стороны заключённых. Расскажите об этих людях!“

И если я захотел бы обобщить, что евреям в лагерях жилось особенно тяжело, — мне это будет разрешено, и я не буду осыпан упрёками за несправедливое национальное обобщение. Но в лагерях, где я сидел, было иначе: евреям, насколько обобщать можно, жилось легче, чем остальным» (т. II, стр. 330).

Как видим, и у этих однояйцовых близнецов совпадающий генетический код, только причесаны чуть по-разному. Даже письмо от анонимного еврея, полученное А. И. Солженицыным в числе откликов на «Ивана Денисовича», оказалось в точности известно его двойнику!

4.

Вероятно, я утомил читателя этими избыточными парами выписок, но, думаю, в данном случае перебор надежнее недобора. Приведу еще несколько совпадающих пар — теперь уже касающихся характеристики взглядов, поступков, высказываний, деятельности отдельных лиц.

О Борисе Пастернаке читаем:

ШЕД-1968: «Пастернак в „Докторе Живаго“, хотя и относя действие книги ко времени революции, но не устраняясь же от жизненного опыта двух последующих десятилетий, пишет: „быть евреем?.. это безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя“, „эта стыдливая, приносящая одни бедствия самоотверженная обособленность“. И еще: „их (евреев) слабость и неспособность отражать удары“. Как не окоснеть от недоумения над этими строчками? Ведь перед нашими глазами была одна и та же страна, в те же десятилетия — но мы увидели совершенно противоположное! „Неспособность отражать удары“? А — наносить? Да еще какие!» (стр. 33).

ДЛВ-2002: «И тут — в наш переклик вступает Б. Пастернак. В „Докторе Живаго“, правда уже после Второй Мировой войны и грянувшей еврейской Катастрофы, со всем горчайшим грузом ее, со всем изменившимся мировоззрением, — но ведь в романе же держа в виду именно годы нашей революции, — он пишет об „Этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности“. И еще: „их [евреев] слабость и неспособность отражать удары“.

Однако перед нашими глазами была одна и та же страна: в разных возрастах, но ведь мы жили в ней одни и те же 20-30-е годы. Современник тех лет должен бы окоснеть от недоумения» (т. II, стр. 99).

Об Илье Эренбурге:

ШЕД-1968: «Эренбург был едва ли не главным трубадуром всей войны, и лишь в самом конце ее был осажен, когда опозднясь, зарвался в своих требованиях мести» (стр. 42).

ДЛВ-2002: «Эренбург отгремел главным трубадуром всей той войны, утверждая, что „немец по природе своей зверь“, призывая „не щадить даже неродившихся фашистов“ (то есть так понимать: убивать беременных немок), и лишь в самом конце был осажен, когда война уже покатилась по территории Германии и стало ясно, что армия слишком хорошо усвоила пропаганду безудержной мести всем немцам подряд» (т. II, стр. 349).

О Нафталии Френкеле:

ШЕД-1968: «Ничем другим, кроме жажды мести, не могу я объяснить (пусть объяснит, кто может) загадочное возвращение в СССР из Турции Нафталия Френкеля, демона Архипелага ГУЛаг. Покинуть обеспеченное, богатое и свободное положение предпринимателя, уже благополучно эмигрировав из России при первом дуновении революции, никогда не имев и тени  коммунистических взглядов и — вернуться? вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, много лет отсидеть в заключении самому — но вершить беспощадное подавление заключенных (русских) инженеров и уничтожение сотен тысяч работяг (в основном „раскулаченных“ русских)? Что двигало его ненавистно-злым сердцем?» (стр. 32–33).  

ДЛВ-2002: «О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне „Архипелага“, особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со своими капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспеченное, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И — вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, сколько-то лет отсидеть в заключении самому, — зато вершить беспощадное подавление заключенных инженеров и уничтожение сотен тысяч „раскулаченных“? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может» (т. II, стр. 335–336).

В данном случае, текст перелопачен композиционно. Зачем понадобилась автору такая перестройка, трудно сказать, но еще труднее усомниться в том, что оба абзаца написаны одной и той же рукой.

Здесь уместно заметить, что никаким демоном ГУЛАГа Нафталий Френкель не был, и в Россию вернулся вовсе не из жажды мести (кому? за что?), а из жажды наживы. Его возвращение в начале 1920-х годов — не большая загадка, чем возвращение многих эмигрантов, поверивших, что с введением НЭПа «романтический период» большевистской диктатуры завершился. Многим казалось, что большевистская власть спустилась на землю, встала на реальную почву и будет эволюционировать в направлении большей терпимости и законности. На базе таких представлений в эмиграции возникло движение сменовеховцев; один из его лидеров, бывший кадет и евразиец (не путать с современными евразийцами) Николай Устрялов активно призывал эмигрантов возвращаться на родину, видя в этом патриотический долг. Позднее, уже в 1935-м, он и сам вернулся в СССР и через два года был расстрелян как японский шпион. 

В начале двадцатых вернулся в Советскую Россию «трубадур» Илья Эренбург, как и другой, не менее известный писатель, но куда более последовательный трубадур сталинизма Алексей Толстой. Несколько позже и Максим Горький. Это наиболее громкие имена. Но возвращались не только знаменитости. Были в их числе профессора, интеллигенты, бывшие царские офицеры и, конечно, дельцы, почуявшие, что НЭП открывает для них большие возможности (и в этом, конечно, обманувшиеся).

К таким дельцам принадлежал и Френкель, очень скоро загремевший на Соловки с десятилетним сроком — то ли за контрабанду, то ли за то, что не смог или не захотел заплатить непомерно большую взятку, затребованную ГПУшниками, а, может быть, за то и другое по совокупности. Осмотревшись и разобравшись в хаосе, который царил в концлагере, где зэки без всякого смысла тысячами гибли от голода, холода и тифа, Френкель выдвинул проект более упорядоченного использования их труда, чем купил себе свободу и карьеру в самом ГУЛАГе. Предложенная им система «оплаты» труда заключенных, чей хлебный рацион был поставлен в прямую зависимость от выработки, была бесчеловечна постольку, поскольку была бесчеловечна сама лагерная система. Летописец Соловецкого лагеря (и его бывший узник) Михаил Розанов, который свел воедино воспоминания бывших соловчан, по возможности отделяя факты от домыслов и лагерных «параш», указывает, что зэки оценивали Френкеля и его систему по-разному — кто с отрицательным, а кто и с положительным знаком.[857] «Опус» 1968 года написан до публикации книги М. Розанова, но опус 2002-го — после. Тем не менее, Френкель перекочевал из первого опуса во второй в том же «демоническом» облике.

О Д. П. Витковском и В. Л. Гершуни:

В. Л. Гершуни

ШЕД-1968: «В повести Д. П. Витковского „Полжизни“ есть абзац о еврейской наружности следователя Яковлева — следователя уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато и собственно ни к чему. Евреи, по своей новейшей политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда неприятно оттолкнуты. И В. Г. спрашивает, а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?

В этой невинной оговорке — „за 30 лет“, когда естественно было бы спросить „за сорок“ или даже „за пятьдесят“, — суть еврейской несамокритичности по отношению к истории хоть дальней (фейтвангеровщина), хоть ближней. За тридцать лет Витковскому, может быть, и мало попадалось евреев на следственных местах, потому что именно со средины 30-х годов началась в органах замена евреев русскими, — но Витковский, который преследуется органами уже сорок лет, и был на Соловках, — очевидно, помнит время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (стр. 43).

ДЛВ-2002: «В повести Д. П. Витковского „Полжизни“ есть абзац о еврейской наружности его следователя Яковлева, уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато, и евреи конца Шестидесятых, уже отшатнувшись от коммунистической власти и в этой новой политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда были неприятно оттолкнуты. Но вот В. Гершуни по этому поводу задал мне вопрос: а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?

В этой невинной оговорке — „за 30 лет“, — а не естественней ли было спросить „за 50“ или хотя бы „за 40“? — как же характерно выразилась тут поразительная забывчивость! За тридцать лет, с конца 30-х годов, Витковскому может быть и не много встречалось следователей-евреев (впрочем, сохранились они и в 60-х), Но Витковский, который преследовался органами уже сорок лет, и был на Соловках, — очевидно, не забыл время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (т. II, стр. 294–295).

Я должен сделать небольшое отступление, чтобы воздать должное памяти Владимира Львовича Гершуни — одного из самых стойких диссидентов, из тех немногих, кто не хотел ничего для себя, даже скромной известности или благодарности. «В 50-е годы сидел со мной в лагере, еще тогда юноша, Владимир Гершуни», отмечает Солженицын (т. II, стр. 119), но Гершуни сидел не только при Сталине, когда «карающая рука» разила направо и налево. Он и в более вегетарианские времена постоянно подвергался преследованиям; много лет был заживо погребен в психушке, где спасался от помешательства сочинением стихов в самом трудном из возможных жанров (писал палиндромы, в которых каждая строчка должна читаться одинаково как слева направо, так и справа налево); а, выйдя из психушки, снова выступал с протестами, редактировал самиздатский журнал «Поиски», собирал и распространял «антисоветчину», отчетливо понимая, что его снова посадят (это и произошло). Он боролся за свободу, за право каждого выражать свое мнение. Никакого различия между эллинами и иудеями для него не существовало. Что касается «невинной оговорки», в которой якобы выразилась «еврейская несамокритичность» Гершуни, то это недоброе (если не сказать — злонамеренное) перетолкование его слов. Из самого эпизода видно: Гершуни не оспаривал, что в двадцатые-тридцатые годы в числе ГПУшников хватало евреев. (Оставляю в стороне солженицынский перехлест относительно того, будто среди следователей евреи тогда попадались чаще, чем русские: по его собственным данным, до середины 1930-х годов численность евреев в карательных органах составляла примерно 7,5 процента, что, конечно, очень много, но славян-то было в восемь-десять раз больше). Но затем евреев из органов вычистили и больше уже не принимали. Очевидно, это и имел в виду Гершуни, когда заметил, что за последние тридцать лет (то есть с конца 19З0-х) среди карателей евреев почти не было (а те, что были, видимо, по официальным документам считались русскими, как и тот следователь Яковлев).

Возвращаюсь к основной теме этого очерка, то есть к вопросу об авторстве «пакостного шедевра».

Сведенные общей лагерной судьбой, Солженицын и Гершуни продолжали общаться и после освобождения, но отношений не афишировали, так что знали об этом немногие. А при разговоре о повести Витковского никто третий, похоже, вообще не присутствовал — иначе подал бы какую-то реплику. Разговор тет-а-тет и передан во втором томе «Двухсот лет вместе». Но каким образом эти же два абзаца могли оказаться в «опусе», попавшем в книгу Сидорченко?  Если это подлог, то откуда фальсификатор мог знать о том разговоре и передать его теми же словами? Чудеса, да и только! Но они тотчас превращаются в чудеса в решете, если допустить, что «пакостный опус» написан самим Солженицыным. 

Если кому-то и этого мало, то вот еще пара текстов-близнецов — не только по стилю, лексике, акцентировке, но по фактическому содержанию, которое никому постороннему не могло быть известно. 

Об Ансе Бернштейне:

ШЕД-1968: «Латыш Анс Бернштейн считает, что он лишь потому выжил в лагерях, что в тяжелые минуты обращался  за помощью к евреям, а те по фамилии, да и по подвижному облику, принимали его за своего и всегда выручали. В лагерях же, где он был (например, буреполомские, начальник Перельман) евреи  всегда составляли всю правящую верхушку и евреи были ведущие вольнонаемные (Шульман — начальник Спецотдела, Гринберг — начальник лагпункта, Кегельс — главный механик завода), и, по его рассказам, в избранный себе штат подбирали из заключенных — тоже евреев» (стр. 46–47).

ДЛВ-2002: «Латыш Анс Бернштейн, один из моих свидетелей по „Архипелагу“, считает, что он лишь потому выжил в лагерях, что в тяжелые минуты обращался  за помощью к евреям, а те по фамилии, да и по подвижному облику, принимали его за своего — и всегда выручали. В лагерях же, где он был (например, буреполомские, начальник Перельман) евреи, говорит,  всегда составляли всю правящую верхушку и евреи же были ведущие вольнонаемные (Шульман — начальник спецотдела, Гринберг — начальник лагпункта, Кегельс — главный механик завода), и, по его рассказам, в избранный себе штат подбирали из заключенных — тоже евреев» (стр. 333).

Коль скоро Анс Бернштейн был свидетелем Солженицына по «Архипелагу», то логично ожидать, что его имя встречается в этом труде. И действительно. Я нашел восемь таких упоминаний. Вот они:[858]

1. «Вас  отводят  в  сторону  на  заводской проходной, после того как вы  себя удостоверили пропуском — и вы взяты; вас берут из военного  госпиталя  с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить)» (т. 1, часть 1, гл. 1).

2. «„Все  придется отдать…“ — безнадежно качает головой надзиратель на Горьковской пересылке, и Анс Бернштейн с облегчением отдает ему комсоставскую шинель — не просто так, а за  две луковицы» (т. 1, часть 2, гл. 2).

3. «Например, едет Анс Бернштейн по спецнаряду с севера на нижнюю Волгу,  на  сельхозкомандировку.  Везут его во всех описанных теснотах, унижениях, облаивают собаками, обставляют штыками, орут „шаг вправо, шаг влево…“ — и вдруг ссаживают на маленькой станции Занзеватка, и встречает его там одинокий спокойный надзиратель безо всякого ружья. Он зевает: „Ладно, ночевать у меня будешь, а до завтрева пока гуляй, завтра свезу тебя в лагерь“. И Анс гуляет» (т. 1, часть 2, гл. 4).

4. «Анс Бернштейн обварил умело руку кипятком через тряпку — и тем спас свою жизнь. Другой обморозит умело руку без рукавички или намочится в валенок и идет на мороз. Но не все разочтешь: возникает гангрена, а за нею смерть» (т. 2, часть 3, гл. 7).

5. «А что за люди должны быть те бухгалтера, которые отпустили Лощилина на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник в Буреполоме, который без зазрения взял у  голодного Анса Бернштейна новые армейские сапоги за пайку хлеба?» (т. 2, часть 3, гл. 9).          

6. «Суд? Какая-нибудь Лагколлегия, — это подчиненный Облсуду постоянный суд при лагере,  как  нарсуд в районе. Законность торжествует!  Выступают и свидетели, купленные III Отделом за миску баланды. В  Буреполоме частенько  свидетелями на  своих бригадников  бывали бригадиры. Их заставлял следователь — чуваш Крутиков. „А иначе сниму с бригадиров, на Печору  отправлю!“ Выходит такой бригадир Николай Ронжин (из Горького) и подтверждает: „Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а подольские не годятся“. Ну, и довольно! Для выездной сессии Горьковского Облсуда (председатель — Бухонин, да  две местных комсомолки Жукова и Коркина) — разве не довольно? Десять лет!» (т. 2, часть 3, гл. 13).

7. «А  вообще как верно истолковать самоубийство? Вот Анс Бернштейн настаивает, что самоубийцы — совсем не трусы, что для этого нужна большая сила воли. Он сам свил веревку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах появлялись зеленые круги, в ушах звенело — и он всякий раз непроизвольно опускал ноги до земли. Во время последней пробы оборвалась веревка — и он испытал радость, что остался жив» (т.2, часть 4, гл. 1).

8. «Ансу Бернштейну и через 11 лет снятся только лагерные сны. Я тоже лет пять видел себя во сне только заключенным, никогда — вольным. Л. Копелев через 14 лет после освобождения заболел — и сразу же бредит тюрьмой. А  уж „каюту“ и „палату“ никак наш язык не проговорит, всегда — „камера“» (т. 3, часть 5, гл. 7).

Итого, восемь раз в «Архипелаге» Солженицын пишет об Ансе Бернштейне, но ни малейшего намека на то,  что персонаж со столь выраженной еврейской фамилией — латыш,  а не еврей, там нет! Правду о национальности этого персонажа автор «Гулага» по каким-то соображениям утаил. Откуда же фальсификатор, сочинявший «пакостный опус», мог об этом узнать? Да еще о том, что у него был «подвижный (еврейский) облик», о чем  в «Архипелаге» ни слова. И что евреи, принимая его за  своего, «всегда  выручали» — об этом тоже ни слова! (Хороша, однако, была  выручка, если, чтобы не загнуться на общих работах, бедняга должен был  «умело» обварить себе руку; если несколько раз, доведенный до крайности, пытался покончить с собой.)

5.

Итак, даже если допустить совершенно невероятное, то есть что фальсификатор настолько овладел  языком, стилем, мышлением, душевным складом А. И. Солженицына, что, создавая подделку под его текст, сумел предугадать и точно передать на бумаге приведенные выше фрагменты из будущей его работы «Двести лет в месте»,  то и при этом не «спасти» абзацев о  Гершуни и Бернштейне. Тут самая гениальная интуиция не помогла бы. Тут надо было конкретно знать —  в деталях! —   факты, никому постороннему не известные.

Даже если забыть обо всех остальных текстовых совпадениях, то двух последних достаточно для однозначного вывода: «Хулиганская выходка психически больного человека», выразившаяся в том, что он «в свою пакостную желтую книжицу… влепил опус под моим [Солженицына] именем», состояла вовсе не в том, что Солженицын этого опуса не писал!

Анатолий Сидорченко, как «горячий поклонник Солженицына», обнародовав без спроса давнее творение породителя русской «евреелогии», оказал ему медвежью услугу. Вот уж действительно усердие не по разуму! Говоря словами шутливой еврейской песенки, Сидорченко поступил «несимпатично и негигиенично». Но как расценить действия Солженицына, когда он (при помощи с В. Лошака, которого явно подставил), заявил всему свету: его «авторство просто фальсифицируют»? Возводить такую напраслину на психически больного человека — это симпатично? это гигиенично? это не вываливается за пределы цивилизованного поля?

Или таков русский патриотизм?

Это под большевиками Великий Писатель учил нас — жить не по лжи, заповедовал — лепить большевикам правду, против большевизма — стоять несгибаемо. Как должны стоять интеллигенты, а не лакействующие образованцы…

   Но пора признать: и при советской власти призыв — жить не по лжи — служил Солженицыну для внешнего употребления, а не для себя. С каким смаком он рассказывает в «Архипелаге», как развешивал чернуху, прорываясь из рядовых зэков в нормировщики, нарядчики и даже в ядерные физики, чтобы избежать рудника и лесоповала… Положим, там это было необходимо, чтобы выжить. Пусть безгрешный бросит в него камень, а я воздержусь. И все же, все же, все же!.. Зачем уже там — в лагерях — он по части чернухи так настойчиво пробивался в первые ученики! Ну, а после, когда уже выжил, когда, опубликовав «Ивана Денисовича», был лучше многих защищен всесветной славой? Тут-то уж можно было жить не по лжи — без опасения загреметь на лесоповал? Или (зачем так высоко ставить планку?) обходиться малой ложью, как большинство его куда менее защищенных коллег-писателей?

Н. С. Хрущёв

Но вот докладная записка помощника Хрущева В. Лебедева от 22 марта 1963 года, в которой доложен его телефонный разговор с А. И. Солженицыным:[859]

«„Я  глубоко взволнован речью Никиты  Сергеевича  Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую  оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич  сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи.