Русский вопрос

Русский вопрос

В новой книге Солженицын не скупится на заверения в том, что он стремится к правде, к одной только правде и ничему кроме правды: «Никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого». (стр. 6) О какой же правде он хочет поведать?

«Сквозь полвека работы над историей российской революции я множество раз соприкасался с вопросом русско-еврейских взаимоотношений. Они то и дело клином входили в события, в людскую психологию и вызывали накаленные страсти» (стр. 5).

Таков первый абзац книги, задающий тон всему повествованию. Я должен сказать о нем свою правду, ибо так же, как и Солженицын, я никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было, как и права выдавать за истину то, чего не было. Так вот, «вопроса русско-еврейских отношений» в проблемах, связанных с российской революцией, объективно не существовало, хотя он существовал в воспаленном мозгу некоторых идеологов крайне правого — черносотенного — лагеря. Они стремились внедрить его в общественное сознание страны, но успеха не имели. Зато теперь, спустя десятилетия, созданные ими мифы настолько затмили историческую правду, что воспринимаются многими как бесспорный факт.

Реальный же факт состоял в том, что при поддержке царской администрации и самого царя черносотенцы добивались сохранения режима неограниченного беззакония и произвола, всеми силами противодействуя даже самым назревшим преобразованиям для улучшения жизни народа, роста экономики, развития культуры, словом для общественного прогресса. И чтобы не допустить перемен, черносотенцы утверждали, что русскому народу никакие перемены не нужны, что добиваются их только инородцы, в особенности евреи, а потому и борьбу за власть должна вести в основном против евреев, а также поляков, кавказцев, финляндцев, ну и, конечно, против продавшихся евреям интеллигентов.

Но у народа России к тому времени накопилось достаточно опыта и здравого смысла, чтобы выставлять свои требования и добиваться их удовлетворения. Отказ признать само наличие этих требований, а тем более — их удовлетворить, и привел к революционному взрыву. «Все революции происходят оттого, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят оттого, что правительства остаются глухими к народным нуждам».[6] Это слова не марксиста, не революционера, а одного из немногих государственно мысливших деятелей самой царской администрации, многократно вытаскивавшего Николая II и его режим из бездны, в которую царь старательно заталкивал самого себя и Россию.

Содержание того, что в дореволюционной России называлось «еврейским вопросом», не сводилось к отношениям между русскими и евреями, а часто вообще не имело никакого отношения к евреям. Как настойчиво указывал великий русский писатель, гуманист и страстный защитник всех униженных и оскорбленных В. Г. Короленко (и не он один), вопрос об отношении государства и общества к евреям был русским вопросом, то есть вопросом о том, какое будущее готовит себе Россия.

Я не открою Америки, если скажу, что парадокс, — а может быть, и трагическая закономерность — исторического пути России, который привел ее к пропасти 1917 года, состоял в следующем.

Первые двадцать лет после отмены крепостного права, — как и несколько предшествовавших лет — развитие российского общества и государства шло в цивилизаторском направлении. Железная узда деспотического режима медленно, но верно ослабевала. Либеральные реформы Александра II во многом были непоследовательными. Нередко за шагом вперед следовал шаг назад. Это вызывало резкое недовольство у наиболее радикального крыла общества, освобождавшегося от мертвящих оков николаевского деспотизма. Тем не менее, преобразования проводились по всему фронту (отмена крепостного права, смягчение цензуры, автономия университетов, всеобщая воинская повинность взамен рекрутчины, судебная реформа, либерализация национальной политики и т. д.). 1 марта 1881 года Александр II должен был подписать конституцию. Но именно в этот день он был убит.

Потрясенное общество какое-то время не могло разобраться, кто же стоял за убийцами — крайние революционеры, стремившиеся любой ценой подхлестнуть преобразования, или реакционеры-крепостники, желавшие их повернуть вспять. Оказалось, что убийство совершили революционеры во главе с А. Желябовым и С. Перовской, но последствием их акта стало именно то, чего добивалась радикальная реакция.

С воцарением Александра III исторический путь России как бы раздвоился. На это царствование приходится бурное экономическое развитие страны: быстрый рост промышленного производства, беспримерное по размаху строительство железных дорог, укрепление финансовой системы, привлечение иностранного капитала. И на этот же период ложится контрнаступление деспотического режима на цивилизаторские достижения предыдущей эпохи. Между обществом и властью произошел раскол, продолжавший углубляться и при Николае II.

Общество требовало расширения либеральных преобразований, а не свертывания их. Неотъемлемой частью этих требований стало уравнение всех граждан в правах — независимо от их сословной, религиозной, национальной принадлежности, ибо «не может быть свободен народ, угнетающий другие народы». Но управлять свободным народом куда труднее, чем порабощенным. А наиболее подходящим средством держать народ в узде было натравливание его на инородцев, особенно на евреев, ибо сильнейшим союзником власти были вековые предрассудки, питавшие религиозную и племенную нетерпимость. Если в этих условиях общество — в лице прессы, литературы, адвокатуры, академических кругов — стало все более активно выступать против антисемитизма, то произошло это отнюдь не потому, что россияне вдруг воспылали мазохистской любовью к «врагам России», а потому что этого требовала логика преобразований в направлении большей свободы, просвещения, терпимости, словом, в направлении «присоединения к человечеству», как выразился за полвека до того П. Я. Чаадаев.

Конечно, общество не было монолитно. В нем был представлен широкий спектр взглядов и настроений. В оппозиционном лагере были и крайние революционеры, готовые добиваться своего любыми средствами; были и умеренные круги, склонные к диалогу и компромиссу с властью. С другой стороны, на стороне власти тоже были относительно умеренные деятели и идеологи, выступавшие за сотрудничество с обществом, а были и такие, кто нападал на власть справа, считая ее мягкотелой и вялой.

На «еврейской улице» — при некоторых особенностях — происходили такие же процессы, что и в обществе в целом; здесь тоже присутствовал широкий круг настроений и интересов. Основная масса евреев жила своей жизнью, добывая пропитание для своих семей, скрупулезно выполняя религиозные правила и запреты, подчиняясь от века заведенному порядку вещей. О политике или о перемене общественного строя большинство евреев не помышляло. Однако отдельные евреи — из числа получивших образование в светских школах и университетах — входили в самые разные общероссийские организации, от радикальных и революционных («Народная воля»; позднее боевая организация эсеров, анархисты, большевики), до умеренно-либеральных (трудовики, кадеты) и консервативных (октябристы). Даже в числе юдофобствовавших ультра-патриотов были евреи (особенно выкресты), и в немалом числе. Так, целую галерею их выводит в своих «Воспоминаниях» С. Ю. Витте, заключавший, что «нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие».[7] Глава московских «союзников» (Союза русского народа) крещеный еврей В. А. Грингаут с гордостью носил звание «черносотенца», считая его почетным.[8]«Патриоты» (они же националисты) силились изображать политическую борьбу в России как схватку русских с евреями, но они неизбежно опровергали самих себя, как только пытались подкрепить риторику чем-то конкретным. Тот же М. О. Меньшиков — один из самых влиятельных публицистов «патриотического» лагеря — после позорного проигрыша властями дела Бейлиса, писал:

«Разве не было и раньше нападок на ужасный для евреев и их политических приживалок „царизм“? Мне помнится, что задолго до процесса Бейлиса, задолго до еврейской революции 1905 года мне пришлось читать где-то за границей — не то в Швейцарии, не то в Германии — крайне безмозглую брошюру того же г-на Бурцева с апологией цареубийства… Не более убедительны и сравнительно сдержанные завывания доморощенных шабесгоев, пытающихся переложить черную вину убийства Ющинского на голову русского правительства. Читая иеремиады перекинувшихся в еврейский лагерь журналистов, в самом деле можно подумать, что, не возбуди русская юстиция преследования против Бейлиса, то ровно „ничего“ и не было бы».[9]

Я выделил курсивом те места, которые ясно показывают, с каким беспардонством черносотенный публицист «объевреивал» всех ему неугодных — от известного историка и публициста, близкого к эсерам, Владимира Бурцева до «сравнительно сдержанных» (то есть отнюдь не симпатизировавших революционерам) «шабесгоев»[10] и до иеремиад (!) русских журналистов, выступавших против позорного дела Бейлиса (по его логике, они «переметнулись» к евреям). Понятно, что при таком методе еврейской становится и революция 1905 года, и надвигавшаяся новая революция, и вообще все, что неугодно черной сотне.

В реальности водораздел проходил отнюдь не по национальной линии. Партийные симпатии и пристрастия объединяли (или, наоборот, разъединяли) людей куда сильнее, чем этническая принадлежность. Известный юрист и один из лидеров партии конституционных демократов М. М. Винавер по своим взглядам и личным симпатиям был куда ближе «шабесгоям» типа П. Н. Милюкова, В. Д. Набокова или Ф. И. Родичева, чем к эсеру-террористу П. М. Рутенбергу. А еврей Рутенберг, разоблачивший Григория Гапона как агента охранки и казнивший его, был куда ближе Владимиру Бурцеву, чем своему соплеменнику Евно Азефу, которого в связях с охранкой изобличил тот же Бурцев.

Даже в наиболее, казалось бы, монолитной группе умеренных евреев-интеллектуалов наблюдались глубокие расхождения по самым коренным вопросам. Так, С. Ю. Витте приводит эпизод, когда он, будучи главой правительства в самые напряженные дни октября 1905 года, принял еврейскую делегацию и стал ей внушать относительно участия евреев в революционных выступлениях:

«Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, насколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают».[11]

И каков же был ответ? Витте продолжает:

«Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддержать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью».[12]

У евреев, как у особой этнической и религиозной группы, конечно, была своя жизнь, свои интересы, а значит, и свои идеологи, которые эти интересы выражали. Во второй половине XIX — начале XX века происходил бурный расцвет еврейской литературы и прессы на идиш, иврите, да и на русском языке;[13] создавались общественные организации — от благотворительных до культурных, ставивших целью распространение просвещения между евреями, изучение еврейской истории, традиций, кладбищ и т. п. В конце XIX века стал складываться сионизм: на Западе как реакция на антисемитскую вакханалию, вызванную делом Дрейфуса, в России несколько раньше — как реакция на погромную волну начала 1880-х годов.

На протяжении поколений среди евреев господствовало представление, что юдофобия — это наследие средневековья с его религиозной нетерпимостью, фанатизмом и невежеством; что с прогрессом и просвещением предрассудки будут изживаться и гонения — ослабевать. Развитие событий в Европе на протяжении всего XIX века вроде бы это подтверждало. Но вот Дело Дрейфуса пробудило темные инстинкты даже в такой передовой стране, как Франция! На многих это подействовало как холодный душ. Венский журналист Теодор Герцль и его единомышленники стали доказывать, что евреи будут оставаться париями до тех пор, пока они живут в рассеянии среди других народов, и выход для них только один: создать собственное независимое государство и переселиться в него. Так сионисты — в их числе и российские — формулировали национальную задачу евреев. Они призывали соплеменников сосредоточить все силы на ее решении. По отношению к борьбе в русском обществе они — вполне логично — заняли позицию неучастия, что, — и это тоже вполне логично, — одобряли не только прагматичные государственные деятели типа С. Ю. Витте, но и такие идеологи, как Меньшиков, который призывал власти содействовать сионизму.

Если бы, говоря о русско-еврейских отношениях, Солженицын имел в виду эти стороны еврейской жизни, то предмет его исследования, по крайней мере, не был бы фикцией. Но тогда и вся направленность книги была бы иной. Ведь никаким «клином» в историю русской революции сионизм или, допустим, произведения Шолома Алейхема, не входили. Но то, что связано с еврейской культурой, в книге Солженицына, отсутствует, а сионизму отведена короткая глава — 15 страниц из более пятисот, а в самой этой главе собственно России отведен крохотный эпизод: встреча в 1903 году Теодора Герцля с тогдашним министром внутренних дел В. К. Плеве.

Все это подтверждает, что в книге Солженицына под русско-еврейскими отношениями разумеются в основном отношения царского режима и его сторонников, с одной стороны, и оппозиционной общественности — с другой. Первые для него олицетворяют русскость, вторая — еврейство. По этому параметру его позиция неотличима от позиции Меньшикова. Расхождения тоже имеются, но по другим параметрам. Черносотенный идеолог начала XX века не стеснялся в выражениях:

«Бродячие пришельцы, вроде евреев»;

«…всюду окружены атмосферой отвращения, которое они вызывают у всех народов»;

«Как все тяжко уголовные ссыльные, евреи не пользуются хорошей славой в местах изгнания»;

«Трагикомический оттенок имеет не только история евреев, но и самый тип их: столько в нем, с одной стороны, трусости и с другой — наглого самомнения!»;

«Можно поручиться, что и без всяких угроз евреи наносят России, как и всему христианству, всю сумму зла, на какое они способны. Для этого евреям даже не надо быть озлобленными, а только евреями. Разве саранча озлоблена на поле, на которое она садится?»;

«Евреи в личиночном состоянии — паразиты, в полном развитии — хищники и составляют одинаково грозную опасность для всей России».

Таковы несколько взятых почти на удачу фрагментов из недавно изданного тома избранных сочинений М. О. Меньшикова.[14]

У Солженицына подобных выражений нет. Он, напротив, очень аккуратен в формулировках. Он не скупится на реверансы. Тон его по большей части нейтральный, а иногда и доброжелательный. Во многих случаях он признает, что евреи подвергались несправедливостям, и сочувствует им. Иногда критически высказывается о действиях властей. Но гораздо чаще он с большим пониманием относится к репрессивным мерам против евреев, видя в этих мерах защиту коренного народа, якобы страдавшего от еврейской эксплуатации, спаивания, ростовщичества, подрыва государственных устоев… Можно привести почти весь набор расхожих антисемитских мифов — ошибки не будет. Иначе говоря, в книге Солженицына, в мягких выражениях, представлена идеология тех же «умеренно[!]-правых элементов образованного русского общества», которые представлял Меньшиков.[15] В этом и заключена Большая Ложь книги Солженицына (им самим, конечно, не сознаваемая), ибо — вынужден повторить — противостояние в дореволюционной России происходило между властью и обществом; евреи участвовали в нем лишь постольку, поскольку сами были частью российского общества.

Обращает на себя внимание поразительно точное название книги А. И. Солженицына. Да, последние двести лет русские и евреи в России прожили вместе — в самом прямом и простом смысле этого слова. Они вместе боролись, мечтали, заблуждались, страдали, гибли и убивали, заваривали кашу и расхлебывали ее. Остается лишь пожалеть, что содержание книги вопиет против ее названия.