Уголовная хроника

Уголовная хроника

Представьте себе книгу о быте и нравах, созданную на основе уголовной хроники. По меньшей мере, она будет неполна. Растворенное в обыденной жизни зло предстанет в концентрированном виде. И тогда физиономия любой эпохи исказится до неузнаваемости. Об этом писал Пушкин в заметках «Путешествия из Москвы в Петербург». Беседуя с воображаемым попутчиком-англичанином, поэт вкладывал в его уста такие слова: «Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников — волоса встанут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона. В России нет ничего подобного.

Я. Вы не читали наших уголовных дел.

Он. Уголовные дела везде ужасны; я говорю вам о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях…»[553]

Действительно, все ужасные деяния, отмеченные русской уголовной хроникой XVIII века, творились вне закона. И только потому попали в судебные архивы. Но речь у нас не об «иголках г-на Томпсона», а о псарне господ Простаковых. То, что английский простолюдин жил плохо, не значило, будто русский — благоденствовал. Вернемся к уголовной хронике.

В делах о жестоком обращении с крепостными есть еще одна черта, на которую не принято обращать внимание. Значительная их часть содержит обвинения в сглазе, порче, привороте и т. д. Со слов помещика, пострадавший дворовый неизменно оказывался участником неких ведовских действий. Он покушался на жизнь, здоровье и семейное благополучие барина посредством зелий, корений, заговоренной соли или тайного питья, которое подмешивал в пищу.

Психологическая обстановка этому благоприятствовала. Многие мемуаристы вспоминали о крайнем легковерии, с которым люди того времени относились к подобным вещам. Янькова приводила в пример свою бабку, дочь историка Татищева, женщину весьма образованную и все же… «Бабушка Щербатова была очень… суеверна и имела множество примет… Так, например, ежели она увидит нитку на полу, всегда ее обойдет, потому что „Бог весть, кем положена эта нить, и не с умыслом ли каким?“. Если круг на песке где-нибудь в саду от лейки или от ведра, никогда не перешагнет через него: „Нехорошо, лишаи будут“. Под первое число каждого месяца ходила подслушивать у дверей девичьей и по тому, какое услышит слово, заключала, благополучен ли будет месяц или нет. Впрочем, девушки знали ее слабость и, когда заслышат, что княгиня шаркает ножками, перемигнутся и тотчас заведут такую речь, которую можно бы ей было истолковать к благополучию, а бабушка тотчас и войдет в девичью, чтобы захватить на слове.

— Что вы такое говорили? — скажет она.

Девушки притворяются, будто и не слыхали, как она вошла, и наговорят ей всякого вздора, и потом прибавят:

— Это, государыня княгиня, знать, к благополучию.

Она верила колдовству, глазу, оборотням, русалкам, лешим; думала, что можно испортить человека, и имела множество разных примет. Зимой, когда запорошит окна, рассматривала узоры и по фигурам тоже судила: к добру или не к добру. Очень понятно: живали в деревне, занятий не было, вот они сидят и придумывают себе всякую всячину»[554].

Эта всячина могла быть и небезопасной. В 1763 году смоленский шляхтич Высоцкий посадил под караул одного из своих крестьян с женой и сыном. Он заковал их в колодки, сек батогами, а женщину пытал раскаленными щипцами, отчего она на четвертый день умерла. Во время расследования в губернской канцелярии, а затем в военном суде Высоцкий рассказал, что летом того года у него начались рези живота и «в голове помрачение», соседи стали намекать ему, будто он испорчен. Помещик допросил дворовых, как водится не без порки, и один из них — 17-летний юноша — оговорил отца и мать. По словам парня, они давали ему какую-то траву, которую он подсыпал в еду барина. Тогда Высоцкий взял семью «колдуна» под арест и добивался от них, «чтобы они в здоровье его выпользовали». Суд не поверил преступнику, его лишили дворянства, права называться прежней фамилией, подвергли гражданской казни, выведя на эшафот и положив на плаху, после чего заклеймили на лбу первой буквой слова «убийца» и сослали на каторжные работы бессрочно.

Чуть позже, в 1766 году, в воеводской канцелярии Любимского уезда расследовали дело об убийстве помещиком Тарбеевым своей дворовой женщины. Взятый под стражу барин показал, что покойная в течение трех недель была в бегах. Разбирая оставшуюся после нее работу, нашли какой-то корень. По возвращении беглянка сказала, что это Петров крест, который она взяла у покойного сельского попа для приворота Тарбеева и его жены, чтобы «они к ней были добры, а между собой союза не имели». Хозяин допросил беглую, избив плетью, тогда женщина созналась, что брала у священника соль, на которую тот наговаривал, и клала барам в кушанье. Услышав это, Тарбеев испугался, схватил полено и изо всей силы ударил женщину по голове, отчего та скончалась. «А умысла к убийству ее не имел», — закончил помещик свои показания. По личной резолюции императрицы Тарбеева лишили чинов, заключили на полгода в монастырь для покаяния, где содержали на хлебе и воде, а затем сослали в Нерчинск для определений «в простую службу»[555].

Бросается в глаза разница наказаний. На фоне приговора Высоцкому участь Тарбеева кажется не столь плачевной. Высоцкий мучил арестованных четыре дня и за это время мог одуматься. А Тарбеев убил дворовую, говоря современным языком, в состоянии аффекта — от испуга. Это суд учитывал. Можно сказать, преступники специально оправдывали себя, обвиняя жертвы в колдовстве. Что, надо полагать, имело место. Однако всеобщее убеждение в могуществе нечистой силы порождало у людей чувство беззащитности перед якобы нанесенной порчей и как следствие — исступленную ярость, приводившую к гибели обвиненного.

Для нас важно отметить, что случаи жестокого обращения были не столько социальным, сколько культурным феноменом, объяснялся ли он грубостью нравов или верой в колдовство. Последнее было повальным. В 1769 году орловский помещик Борзенков засек двух дворовых женщин за то, что они пытались отравить его зельем. В Петербурге вдова тайного советника Ефремова утверждала, что избитая ею дворовая девушка употребляла «ядовитое зелье». Оренбургская помещица фон Эттингер рассказывала о каком-то выжатом из капусты черном соке пополам с ледяной водой, которым пользовались ее крестьяне. При расследовании подобных дел становилось ясно, что палачи чувствовали себя жертвами и силой добивались снятия порчи.

Особняком стоит история тверского помещика Лушникова, тоже касавшаяся колдовства. На Пасху 1785 года к нему пришла с поздравлениями семья одного из крестьян. В числе домочадцев была и невестка Наталья, находившаяся уже навеселе. Похристосовавшись, хозяин и гости выпили, после чего вся семья удалилась, а Наталья осталась. Помещик выпил с ней еще и стал прогонять. Сделав шаг за порог, баба вновь вернулась. Тут Лушников, уже сильно нетрезвый, заподозрил, «не с подлогом ли каким она пришла». Подлогом называлась заговоренная вещь, которую для порчи следовало незаметно подложить в доме. «С какого умысла ты пришла и нейдешь вон? — спросил Лушников. — Никак ты еретица и хочешь извести меня?» При этом он начал бить Наталью по щекам, потом повалил на пол, связал и потребовал сказать: «Да воскреснет Бог и расточатся враги его!» Баба выговорить начало молитвы не смогла. Разозлившийся помещик схватил полено и начал охаживать ее по бокам. В комнату вбежал муж несчастной и умолял барина остановиться. Лушников велел ему усовестить жену, дабы та помолилась, но Наталья продолжала молчать. Тогда барин выгнал мужика и снова принялся за побои. Устав, он повалился на кровать и заснул. Ночью Наталья умерла.

После расследования Лушникова приговорили к лишению чинов и дворянства, полугодовому церковному покаянию и ссылке в Сибирь на вечную каторжную работу. Эта история чрезвычайно интересна, во-первых, тем, что рисует короткость отношений помещика и его крестьянина. Приход в гости на праздник, христосование, совместная выпивка. Во-вторых, случай узнаваем: вместе пили, потом подрались, и один собутыльник убил другого. В-третьих, и это главное, Лушников, по-видимому, действительно встретил женщину, которая сознавала себя ведьмой — Наталья отказывалась произнести молитву, невзирая на побои барина и уговоры мужа. Впрочем, возможно, она просто была пьяна.

В отличие от судопроизводства предшествующего времени ни в одном из перечисленных дел рассуждения помещиков о порче, сглазе и кореньях не рассматривались. Это резко контрастировало со следствиями времен Анны Иоанновны или Елизаветы Петровны, переполненными расспросами о ведовстве[556]. Новый стиль ведения дел диктовался, с одной стороны, просвещенческой идеологией: средневековые предрассудки не могли быть предметом обсуждения в суде. С другой — насущной необходимостью борьбы с психозом, в котором пребывало общество из-за повсеместного распространения суеверий. Отказ воспринимать ссылки на ведовство, как оправдание, и приговор, помимо прочего, включавший церковное покаяние (церковь осуждает веру в колдовство), отрезвляли тех, кто готов был вновь и вновь подавать доносы о подброшенных нитках и кореньях.