С. А. Дангулов[35] Вершины горных хребтов (О Чичерине, чичеринской гвардии, их судьбах)

Кажется, Томас Хиггинсон, литератор и рыцарь чести, много сделавший для освобождения негров, сказал: «Великие люди редко бывают изолированными горными пиками, обычно это вершины горных хребтов». Есть некая тайна в том, как наша революция, стихией которой был народ, не успевший еще постичь высот образованности, выдвинула из своей среды «могучую кучку» интеллектуалов, которых эпоха назвала самыми образованными своими современниками. На Генуэзской конференции, на этом ристалище умов и эрудиции, знаменитый Ллойд Джордж, не без пристального внимания наблюдавший делегатов Советской России, не скрыл изумления, заметив: «Так, как знают европейские дела они, мы европейских дел не знаем». И поистине то были не отдельные пики, а цепь вершин.

Одним из тех, кто принес в советскую дипломатическую службу лучшее, что было накоплено старой российской посольской службой, был потомственный русский дипломат, наркоминдел Георгий Васильевич Чичерин.

Народ с величайшим воодушевлением следил за каждым свершением молодой советской дипломатии, гордился ею. Конечно, в первую очередь предметом гордости были вооруженные силы республики, ее Красная Армия, «которая всех сильней». Но наряду с армией действовала и внешнеполитическая служба. Не случайно удары наших врагов, как на поле брани, были обращены и против дипломатов.

Три года назад, работая над романом «Государева почта», я побывал в Лозанне, в том самом отеле «Сисиль», где белогвардеец Конради, зайдя сзади, несколькими выстрелами расстрелял Вацлава Воровского. Меня поразило заявление Конради, облетевшее тогда мировую прессу: «Был бы Чичерин рядом с Воровским, покончил бы и с ним». Сказать, что дипломаты были выдвинуты Революцией на линию огня, — значит всего лишь назвать вещи своими именами. Но против дипломатов был обращен впоследствии и удар сталинской деспотии. Сражаясь за интересы Страны Советов, они привыкли видеть противника перед собой. А тут, как и в случае с Конради, — выстрелы в спину.

Наш нынешний рассказ об этом.

Сразу замечу: как ни опытна была старая русская дипломатия — золотой ее век приходился отнюдь не на предреволюционное десятилетие, — посольская служба Советской России превосходила ее по всем статьям. Своеобразный становой хребет новой дипломатии составляли революционеры, а это было существенным обретением. Они были ближе к жизни, универсальнее в познаниях. Важно и то, что привилегия применять марксовы законы к дипломатической практике принадлежала им. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что Наркоминдел представляет собой, по существу, партийно-государственный орган и это является источником чрезвычайной силы нашей внешней политики.

Ленин внес большой вклад в формирование руководящего состава наркоминдельских кадров. Владимир Ильич бывал в наркомате, участвовал в разработке программных документов, в частности положения о дипломатических рангах (документ подписан им и Чичериным), а также известного положения о советской дипломатической службе, которое было выработано на совещании в Наркоминделе 30 июня 1918 года.

У Владимира Ильича было основание заявить: «…этот аппарат уже завоевал себе (можно сказать это смело) название проверенного коммунистического аппарата, очищенного несравненно, неизмеримо в большей степени от старого царского, буржуазного и мелкобуржуазного аппарата, чем тот, которым мы вынуждены пробавляться в остальных наркоматах»[36].

Более чем тщательный подбор, пожалуй, даже отбор кадров для Наркоминдела определялся и сознанием того, что страна готовилась решить задачу исключительной важности — разорвать оковы дипломатической блокады, вступить в непосредственные отношения со странами капитала. Иначе говоря, речь шла о необходимости для революции все более нормальных политических и экономических связей с Западом, что требовало высококвалифицированных кадров. Такая задача, ставшая актуальной уже вскоре после Октября, в 20-е годы многократно обострилась. Нет никакого сомнения, что решение Владимира Ильича возглавить нашу генуэзскую делегацию, от которого он вынужден был потом по разным причинам отказаться, было продиктовано именно этим обстоятельством.

Заметно осложняли кадровую ситуацию объективные обстоятельства: в 1919 году белые зверски расправились с 23-летним Иваном Коломийцевым, главой нашей миссии в Иране; в мае 1923 года был убит в Лозанне Вацлав Боровский; 7 июня 1927 года пал от руки белогвардейца Каверды Петр Войков — полпред в Варшаве. Их гибель явилась заметным ударом по посольскому корпусу, созданному Лениным.

Но тогда в гряде, образующей хребет, пали лишь три вершины, гряда оставалась, в том числе ее наиболее заметная вершина — Чичерин. Жизнь Георгия Васильевича — пример истинного подвижничества революционного борца.

Единственный профессиональный дипломат, представлявший известную на Руси дворянскую фамилию и дипломатическую династию (отец наркома, Василий Николаевич Чичерин, был одним из сподвижников знаменитого А. М. Горчакова), Чичерин принял образ жизни профессионала революции, передав значительное доставшееся ему по наследству состояние на дела партии.

С февральскими событиями 1917 года взял на себя труд по возвращению на родину русских политических эмигрантов, вступив в единоборство с российским посольством в Лондоне. Ему принадлежит крылатая фраза, которую он бросил тогдашнему главе старого российского посольства на лондонской Чешем-плейс: «Да изменилось ли для вас что-либо: прежде вы служили Александре Федоровне, теперь Александру Федоровичу».

Но для самого Георгия Васильевича с этой фразой возникли изменения существенные: его упекли в «Брикстон призн» — тюрьму на окраине тогдашнего Лондона, среди политических узников которой бывали и русские. Деталь, заслуживающая внимания: в дневниках Джона Рида, хранящихся в Гарварде, есть запись, из которой явствует, что в момент формирования первого правительства революции Ленин называл наркомом иностранных дел брикстонского узника.

Нельзя сказать, что в первые годы работы в Наркоминделе деятельности Георгия Васильевича сопутствовала сплошная благодать — среди тех, кто его критиковал, были и коллеги, но на стороне наркома стоял Владимир Ильич. Характеристика Ленина, данная Чичерину, в сущности, была отповедью недругам наркома: «Чичерин — работник великолепный, добросовестнейший, умный, знающий. Таких людей надо ценить. Что его слабость — недостаток «командирства», это не беда! Мало ли людей с обратной слабостью на свете!»[37]

Конечно, став главой иностранного ведомства революционной России, и Чичерин должен был многое пересмотреть в своем образе жизни. Он перестал быть просто Дон Кихотом, сражающимся за правду, у него возникла необходимость в сподвижниках, притом в сподвижниках просвещенных. Хотел он того или нет, но собирал их по своему образу и подобию, собирал и, смею думать, собрал. Возникла когорта людей действительно просвещенных, для которых знаком бытия были идейность, нравственность. Годы общения с ними, годы совместного труда выработали в нем понимание: их легко было вести и невозможно гнать — именно это обстоятельство со временем осложнило их положение, переросло в конфликт с «верхами». Причем в конфликт не только Чичерина, а всей когорты.

Вообще высший дипломатический состав, сформированный Лениным, был поставлен в весьма своеобразное положение после смерти Владимира Ильича. При нем взаимопонимание, скажем, между послами и руководством в центре опиралось на неодолимую истину: послы доверяли Ленину, Ленин доверял послам. Возникавшие проблемы, в том числе внутри посольского круга, рассматривались нередко и Лениным. При этом решались, как принято говорить у дипломатов, «в духе наибольшего благоприятствования». Со смертью Владимира Ильича положение изменилось кардинально.

Ленин ушел из жизни в январе 1924 года, а Георгий Васильевич перестал быть наркомом через шесть лет, отошел от дел в наркомате и того раньше — через три-четыре года. Скончался в 1936 году в возрасте 64 лет от острого диабета. Диагноз засек с неодолимой точностью состояние Чичерина в эти годы — острое нервное расстройство. Кстати, письма Георгия Васильевича говорят о том же.

Георгий Васильевич оставался на посту наркома двенадцать лет. Что он сделал? Именно он подписал Брестский договор, обеспечивший желанный для России мир. Устами Чичерина Россия обратилась к странам Востока, утвердив новые принципы отношений с ними, в основе которых лежали такие справедливые начала, как самоопределение наций, отказ от привилегий, которые распространил на эти страны в свое время царизм. Дружественные договоры с Турцией, Ираном, Афганистаном, подписанные в двадцать первом году, — чичеринская акция. Следующий созидательный акт — Генуя, своеобразный манифест Страны Советов о принципах сосуществования с государствами иного социального уклада. Четвертый момент — апогей деятельности Чичерина: в течение двух лет Страну Советов признали Англия, Франция, Италия, Япония, Китай, Мексика, Швеция, Норвегия, Дания, Австрия, Греция.

Тот, кто имел возможность близко наблюдать Георгия Васильевича, не мог не подивиться вахтенному характеру его труда. Он сохранил образ жизни подвижника революции, который принял еще в годы своей жизни в Лондоне. Его рабочий день, в сущности, был рабочими сутками. Он ложился с рассветной звездой и вставал на пределе утра и дня. Разумеется, полный день и всю ночь он оставался за рабочим столом. Этот распорядок был распространен на аппарат наркома, в частности на единственного его заместителя в первые годы после революции — Льва Михайловича Карахана.

Те из иностранных представителей, кто успел обжить Москву, следовали распорядку наркома: встреча с ним могла состояться поздно вечером, в полночь, за полночь, а подчас и под утро.

Единственное средство отвлечься от дел — сесть за рояль. До последних дней своей жизни Георгий Васильевич сохранил страсть к музыке. Наверное, это происходило часто, но принимало формы необоримые, когда в Наркоминдел приходили добрые вести. Так было в ноябрьскую ночь 1922 года, когда на Кузнецком мосту была получена телеграмма о том, что японские войска покинули советскую землю. Посол И. Майский рассказывал мне, как Георгий Васильевич, получив телеграмму с Дальнего Востока, увлек его и Михаила Кольцова к себе в кабинет, где стоял рояль, — играл Моцарта, которым был очарован всю жизнь. Но не только Моцарта — любил импровизировать. Этот своеобразный свободный полет был всегда интересен и очень точно передавал настроение. Когда выдавался свободный час-другой, посвящал их книге о Моцарте, подсказанной годами раздумий о творчестве великого композитора, — первые фрагменты чичеринской рукописи относятся к тем годам.

Если верно определение «человек пришел к нам из будущего», то оно верно именно по отношению к Чичерину. В нем была гармоничность, о которой мечтали умы Возрождения, именно таким, хочу предположить, могли видеть человека завтрашнего дня и Леонардо, и Рафаэль, и Микеланджело. И суть не только в гармоничном развитии интеллекта, который распространился на знание истории, литературы, живописи, музыки, искусства, русского и мирового, редкое постижение языков, многих европейских и частично восточных. Суть не только в этом, но и в столь же гармоничном сочетании интеллекта и нравственных достоинств личности — поистине он пришел к нам из будущего. В том, как он отдал всего себя революции, приняв образ жизни спартанца-подвижника, в том, как он добровольно отрекся от благ, которые оставили его состоятельные пращуры, отдав, как отмечалось, немалое состояние революции, сказалась та мера бессребреничества, та степень бескорыстия, которая характеризует человека, чей ум действительно Устремлен к мечте о свободном будущем человечества.

Ничего не может быть парадоксальнее, чем сочетание душевных достоинств этого человека, сути его личности, мира его идеалов и надежд с качествами некоторых из тех, кто встал во главе страны после смерти Ленина. Тех, кто решил лишить Чичерина положения главы советской дипломатической службы, отодвинуть его — где-то в середине 20-х годов эта тенденция дает себя знать все заметнее.

Но с уходом Георгия Васильевича остались многие, кто были его сподвижниками, — чичеринская когорта. Для расправы с ними была изобретена специальная форма отставки, когда человека грубо отстраняли от дел. Эта форма была распространена на послов, пришедших в дипломатию из революции, — Б. Штейна, С. Аралова, Я. Сурица, многих других. В сущности, не избежал отстранения А. Луначарский, удостоенный посольского назначения, однако скончавшийся во Франции, так и не приступив к службе. Применялись и другие способы удаления с оперативной работы — был создан, например, институт советников, обремененный всем на свете, кроме реального дела.

Существенная оговорка: на смену тем, кто ушел, пришли новые. Была объявлена своеобразная мобилизация. Приближалась война, и этой мобилизации были сообщены темпы предвоенного времени. Из разных городов страны на Кузнецкий мост ехали молодые ученые, журналисты, инженеры, служащие, агрономы, учителя. Требование: знание языка, хотя бы элементарное. Была наскоро написана «История дипломатии», созданы курсы для подготовки дипломатических кадров. Никто из вновь пришедших не знал старых послов. Как на динозавров, смотрели на Коллонтай и Литвинова, которые время от времени появлялись на Кузнецком.

Разразилась война, и валом огня, валом смертельной опасности все предшествующее было отодвинуто… Надо сказать, что это новое поколение дипломатов видело свою задачу в спасении Отечества, и справедливо видело, действовало самоотверженно и многое сделало для Победы — было бы несправедливо это не видеть и тем более это недооценивать.

И только после войны, оборачиваясь назад, постигая прошлое нашей дипломатии, стали проникать в суть того, что означали для Кузнецкого моста многострадальные 30-е, по праву оценивая события, у которых одно название — трагедия.

Но мы обогнали время — вернемся, как велит хронология, к событиям, происшедшим раньше.

Массовая демобилизация чичеринских кадров, которая принимала размеры стихийные, была всего лишь прелюдией похода против посольского корпуса. Через год после смерти Георгия Васильевича был арестован Л. М. Карахан и вскоре расстрелян. Карахан, как было сказано, — первый и некоторое время единственный заместитель Чичерина в зоревые годы революции. Редко с кем из своих заместителей, которых позднее побывало множество, Георгий Васильевич работал в таком контакте, в таком дружеском согласии.

У Карахана был талант общения. Достаточно сказать, что Лев Михайлович в немалой степени привлек к Стране Советов виднейших деятелей зарубежного мира: Эррио, Ататюрка, Сунь Ятсена.

Н. Крестинский принадлежал к той группе наших политиков, которые росли вместе с революцией, назначался на важные посольские посты. Был взят под стражу едва ли не с первой группой дипломатов и расстрелян.

Михаил Кольцов какое-то время числился в кадрах наркомата, и не столько в качестве оперативного работника, сколько автора листовок к иностранным войскам, идущим на Страну Советов. Газетчик, всем периодам суток предпочитавший ночь, он обожал ночные телефонные разговоры с Чичериным — многие кольцовские идеи, относящиеся к новым и новым изданиям, на которые был скор «Огонек», родились в этих беседах. Опыт оперативной работы в Наркоминделе ему пригодился, когда он был своеобразным представителем советской стороны в испанской республиканской армии. Человек превеликого мужества, прозорливый политик и, конечно, дипломат, знающий цену оперативной акции, он много сделал для сплочения интербригад. Был арестован вскоре после возвращения из Испании и расстрелян. В гряде посольских вершин одна из самых мощных заслуживает быть названной его именем.

Полпред Ян Берзин, в сущности, ушел из жизни в расцвете сил — в 57 лет. Он был участником двух революций. Интеллигент, чьи познания в истории были огромными, он был выдвинут латышскими коммунистами на пост наркома просвещения республики, а с созданием Коминтерна стал одним из его секретарей. Человек высокого интеллекта, полиглот, он не без личного почина Чичерина был назначен полпредом в Финляндию, а затем в Австрию.

И в заключение о судьбе послов, которых я знал. Первое имя — Иван Майский, посол в Великобритании. Помню, как в пору моей службы корреспондентом «Красной звезды» встретил на военном аэродроме, занесенном обильным декабрьским снегом сорок первого года, летчика-инженера Павла Федрови, только что вернувшегося с Британских островов, и тот рассказал о бивуачном житье-бытье нашего посольства в Лондоне.

— Посол Майский был все эти месяцы со мной рядом, — говорил Федрови, — вместе ездили на базы польских летчиков, защищавших лондонское небо, вместе принимали боевые машины на танковом заводе… Кстати, он человек литературный — был редактором «Звезды», в дружбе с Шоу и Уэллсом!..

Последнее заинтересовало, не каждый посол мог похвастаться дружбой с Шоу и Уэллсом. И вот удача: когда работал над «Дипломатами», возникла проблема: «Кто знал Чичерина по его лондонской поре?» Люди бывалые подсказали: «Майский!.. Кстати, он только что вышел из тюрьмы — просидел три года. — И добавили не без печального юмора: — Выпустили и извинились, ошибка, мол… Ничего не скажешь, жест почти рыцарский: раньше держали и дольше, да не извинялись…»

И вот встреча в квартире Майских на улице Горького — квартира будто прослеживает путь посла в дипломатии: финская комната, японская и никаких следов недавних испытаний. Более чем гостеприимные хозяева: он и она, только у него завалившиеся щеки и глаза, больше обычного выступившие из орбит, но о происшедшем недавно ни слова… Извлек пакет писем от Шоу и Уэллса да еще связку корреспонденции от супругов Уэбб. Разговор о Чичерине — до полуночи.

Потом, когда работал над «Кузнецким мостом», ходил на улицу Горького, как на работу, — никто не мог воссоздать портреты Черчилля, Идена и Бевина так точно, но на этом все замкнулось. И только однажды, когда минули годы, произнес доверительно: «Врагу не пожелаю! Самое страшное: пытка бессонницей, когда по нескольку суток не дают спать… Так просто: не дают уснуть ни на секунду!.. Что говорить! Ад!» Как сейчас слышу голос старого посла.

Ничего не скажешь: предмет для извинений не утаишь — было за что извиняться! Столько лет минуло после этого, а не могу не спросить: «Если невинного человека бросили в тюрьму, кто-то за это должен отвечать?»

И еще одна посольская история, последняя. Сергей Иванович Кавтарадзе. Тот самый, что был Председателем Совнаркома Грузии. Его бросали в застенки (трижды!) по обвинению в том, что пытался… минировать ложу Большого театра, в которой должен был находиться синклит во главе с Самим. Тут тоже имел место факт извинения. Формой извинения явилось назначение на весьма высокий дипломатический пост.

Я проработал с Кавтарадзе почти три года — был его советником в Румынии. Он был замкнут в такой же мере, как и Майский, но что-то мог рассказать и он. Так и сказал: «У них это называлось «психической атакой». Что это означало? Будили в полночь и везли за город, километров за двадцать — тридцать. Высаживали на заболоченном поле и уводили подальше от дороги. Хорошо помню: до рассвета оставались часы, и были видны огни Москвы, полоска огней по горизонту — да, двадцать — тридцать километров… Обнажили пистолеты: «Признавайтесь или положим, вот тут сейчас положим…» Дула пистолетов обводили лужу под ногами — казалось, очерчена сама могила… Я сказал: «Нет». Повторили, но так, что в интонации слышалась окончательность: «Значит, нет?» Я сказал: «Нет!» Погрузили и повезли обратно. Помню, когда вернули в камеру и я упал на койку чуть ли не замертво, то до слуха донесся бой кремлевских курантов. Никогда не доносился, сейчас донесся — Лубянка на холме, слышно…»

Но рассказ Сергея Ивановича был бы неполным, если бы не был воссоздан эпизод, о котором речь ниже:

«Вернув меня к дипломатической работе, Сталин, как могло показаться, реабилитировал меня в своих и чужих глазах, косвенно дал понять, что все происшедшее ошибка. Если я так думал, то ошибался, глубоко ошибался. Почти через три года после того, как я проработал послом в Румынии, произошел случай, глубоко озадачивший меня. На большом правительственном приеме в Кремле я оказался неподалеку от Сталина и Берии, который, как обычно, следовал за повелителем по пятам. Вдруг Сталин шагнул мне навстречу, дав понять, что хочет говорить со мной, более чем мрачный вид его не предвещал ничего хорошего. Я, естественно, приблизился к нему и был ошеломлен тем, что он мне сказал. «А все-таки вы хотели меня убить!» — произнес он и быстро отошел в сторону. Он точно припечатал меня к полу этими словами. Как понять все это и что должно было это значить для меня? Что это: всплеск больного воображения, вызванный формой злопамятства, или реакция на очередной наговор Берии? Тот стоял в нескольких шагах от нас и наблюдал за происходящим, видно, догадывался о содержании разговора».

Возвращаюсь мысленно к началу: послы, послы — братская могила, глубину трудно измерить. Кто-то погиб, кто-то умер своей смертью, не пережив происшедшего — пережить было почти невозможно: расстрел, не приведенный в исполнение, приводила в исполнение сама жизнь.

Вспомнилась истина, которая не раз возникала в сознании Георгия Васильевича. Наверное, конфликт сводился к тому, что когорту чичеринских коллег легко было вести и совершенно невозможно гнать — в революцию они пришли по доброй воле и на свой нелегкий труд смотрели как на исполнение долга.

Но вот вопрос: вышедшие, по существу, из одной купели, почему они оказались на разных берегах: жертвы и палачи? Или еще конкретнее. Какой ров между палачами и жертвами и что это был за ров? Наверняка не ров, а бездна. Да, бездна, хотя они, казалось, состояли в одной партии и сражались за одну революцию. Однако почему они были столь разными людьми: Чичерин и Молотов, Боровский и Вышинский? Где тут предел, за которым человек перестает быть человеком? Среди тех вопросов, которые хочется задать, не этот ли следует считать главным? А коли этот главный, может быть, грех его оставить без ответа? Какой же ответ? Не слишком ли часто в подобных обстоятельствах мы обходили вопрос о нравственности как первосути человека, чтобы обойти его и в этот раз?

Наверное, я не погрешу против истины, если скажу: быть может, образ жизни Чичерина и не всеми одобрялся — убежденный холостяк, затворник, превративший кабинет в келью и перебивавшийся чуть ли не с хлеба на воду. И все-таки для тех, кто симпатизировал Чичерину, и тех, кого нельзя было заподозрить в симпатиях к нему, образ жизни этого человека одинаково являл ту степень бескорыстия и верности революционному идеалу, которую можно было отождествлять только с личностью высокоидейной, безупречной в своих нравственных принципах, с личностью истинного рыцаря совести.