М. В. Соколов[77] Война и мир Карла Радека
В своей автобиографии Карл Радек (настоящая фамилия Собельсон) писал: «В марте 1920 года назначаюсь секретарем Коминтерна. Принимаю деятельное участие в организации П конгресса Коминтерна, на котором выступаю докладчиком. После конгресса отправляюсь в качестве члена польского Ревкома на польский фронт. Совместно с Зиновьевым принимаю участие в организации Первого съезда народов Востока, на котором выступаю докладчиком. В октябре 1920 года отправляюсь нелегально в Германию для участия в организации съезда, на котором должно было произойти объединение левых независимцев со спартаковцами. В январе 1921 года даю инициативу к тактике единого фронта так называемым открытым письмом. Вернувшись, принимаю участие в III конгрессе Коминтерна в качестве докладчика по тактике. На IV конгрессе являюсь докладчиком о тактике единого фронта и рабочем правительстве. В 1922 году руковожу делегацией Коминтерна на съезде трех Интернационалов. К концу 1922 года послан председателем русской профсоюзной делегации на Гаагский съезд, посвященный борьбе с военной опасностью. В начале 1923 года отправляюсь в Христианию[78] для предотвращения раскола норвежской коммунистической партии. После возвращения в Германию отправляюсь в Гамбург, как наблюдатель во время конгресса Второго Интернационала. Принимаю участие в организации кампании по поводу захвата Рура и в Лейпцигском съезде Германской компартии. По возвращении в Россию командируюсь Коминтерном в октябре для участия в руководстве предполагаемым восстанием. Приезжаю 22 октября, уже после начала отступления. Одобряю это решение ЦК. Возвратившись в Россию, принимаю участие в дискуссии 1924 года на стороне партийной оппозиции. На XIII съезде партии выступаю против намечающегося изменения коминтерновской тактики. Не вхожу больше в Центральный Комитет, членом которого состоял с 1919 года. На V конгрессе Коминтерна выступаю против намеченного тактического курса и не вхожу больше в Исполком Коминтерна».
(Энциклопедический словарь «Гранат». Т. 41.
Ч. 2. С. 168–169.)
«Я была в Сочи, когда отец вызвал меня телеграммой, чувствуя, что его вот-вот возьмут. Звоню ему: что случилось, что с мамой? Нет, ничего не случилось, но срочно приезжай, — вспоминает дочь К. Радека — Софья. — В момент его ареста меня не было дома. У первого подъезда теперь знаменитого «дома на набережной» ждал человек в форме. Поднялись на одиннадцатый этаж, открылась дверь, вывели отца. Он сказал: Сонька, что бы ты ни узнала, что бы ты ни услышала обо мне, знай, что я ни в чем не виноват… Дальше все помню очень смутно: кто-то вспарывал обшивку кресел, кто-то жег на кухне подшивки ленинской «Искры»…
В тот сентябрьский вечер 1936 года арестовали Карла Бернгардовича Радека — в прошлом члена Польской социал-демократической партии с 1902 года и РСДРП с 1903 года, участника первой русской революции, революционных событий 1918–1919 годов в Германии, в 1919–1924 годах члена ЦК РКП(б), члена Президиума Исполкома и секретаря Коминтерна, члена Конституционной комиссии ЦИК СССР, в момент ареста — заведующего международным отделом «Известий» и Бюро международной информации ЦК ВКП(б). Арестовали известного всей стране публициста. Острослова, весельчака, сочинителя анекдотов.
Гулко хлопает дверь. На этот раз — навсегда. Сколько уже раз поскрипывающий лифт увозил своих пассажиров, обитателей этого серого дома-корабля, в неизвестность, а потом и на эшафот. Что вспоминалось Радеку в те минуты, когда он в последний раз взглянул из окна машины на башни Кремля? Может быть, прожитые годы?
Родился в 1885 году во Львове. Окунулся в пролетарское движение еще гимназистом.
«В 1901 году… состоялся большой публичный митинг крестьян в городишке Домброво, центре крестьянского движения в Западной Галиции. Я тогда в первый раз выступал на большом митинге с речью на рынке. Речь эта была направлена не только против помещиков, но и против австрийского, германского, русского правительства и кончалась призывом к совместной борьбе рабочих и крестьян за независимую социалистическую Польшу».
Его дважды исключали из гимназии. Начал работать в профсоюзном движении среди пекарей и строительных рабочих. Уехал в Швейцарию.
«Грянула русская революция, и меня потянуло из Швейцарии в царскую Польшу. С нелегальным паспортом переезжал русскую границу, не зная ни одного слова по-русски. Первый человек, которого я встретил в Варшаве, был Феликс Дзержинский, второй — Лео Иохигес (Тышка), главный руководитель нашей (социал-демократия Королевства польского и Литвы. — Авт.) партии. Я был сразу отправлен в редакцию ЦО партии, принимал участие в выпуске первого ежедневного издания партии «Трибуна»… Мне приходилось с группой рабочих захватывать типографии буржуазных газет, дабы обеспечить ежедневное издание нашего нелегального ЦО, с браунингом в руках».
Весной 1906 года арестован, за взятку отпущен, через две недели арестован вновь. В 1907 году выслан в Австрию. Жил в Германии, участвовал в социал-демократическом движении, боролся вместе с К. Либкнехтом, Р. Люксембург и А. Паннекуком против реформизма. Исключен перед войной из германской социал-демократической партии за несогласие с реформистами. «Ежедневное общение с Лениным, — пишет он, — обмен мнениями убедил меня в том, что большевики являются единственной революционной партией в России».
Тогда в Швейцарии рождалось интернационалистское объединение социал-демократов — противников войны.
«Боевой фонд этой организации составлен был таким образом, что Владимир Ильич внес от ЦК большевиков 20 франков. Бор-хард от немецких левых — 20 франков, а я из кармана Ганецкого от имени польских социал-демократов — 10 франков. Будущий Коммунистический Интернационал располагал, таким образом, для завоевания мира 50 франками, но для издания брошюры о конференции на немецком языке понадобилось 96 франков. 46 пришлось одолжить… На Кинтальской конференции мы уже представляли значительную силу…»
В Давосе он узнал о Февральской революции в Петрограде. Его вызвал к себе Ленин: «Надо ехать в Россию». Вместе с Ильичем и другими большевиками добрался до Стокгольма. Остался там в качестве агента ЦК для связи с заграницей.
…Страны, города и веси менялись в его жизни с кинематографической быстротой. И вот неторопливый поезд переползает от одной митингующей станции к другой. Октябрь 1917 года… А ему вспоминается то выступление на митинге, с которого началась его биография революционера-профессионала: за угощением старый крестьянии, видевший в своей жизни, наверное, не одно предательство хорошо начинающих интеллигентов, сказал ласково начинающему трибуну: «Смотри не предавай»…
Да, Карл Радек начинал хорошо. И жизнь его вне России до сих пор остается примером обретения себя в борьбе.
…Вот и перрон Финляндского вокзала.
«Как во сне приехали в Смольный, а через минуту были в кабинете у Ленина… Немедленно после приезда в Петроград был послан в Стокгольм для переговоров с представителем немецкого правительства Рицлером. После возвращения поехал с Троцким в Брест-Литовск».
Зимой 1918 года Радек выступил против заключения мира с Германией, однако очень скоро одним из первых признал свою ошибку. В 1924 году писал:
«Я не забуду никогда своего разговора с Ильичем перед заключением Брестского мира. Все аргументы, которые мы выдвигали, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести партия хороших революционеров, которые, взяв за горло собственную буржуазию, не способны идти на сделку с германцами. Войну должен вести мужик. «Разве вы не видите, что мужик проголосовал против войны?» — спросил меня Ленин. «Позвольте, как это голосовал?» — «Ногами голосовал, бежит с фронта». И этим дело для него было решено…»
Карл Радек в 1918 году нелегально отправился в Германию, принимал участие в I съезде компартии. Он как один из ее руководителей заключен в тюрьму Моабит. И оттуда ему удавалось передавать на волю записки, обосновывавшие тактику формирования ГКП. Вернуться в Россию удалось в марте 1920 года. Радека высоко ценил Ленин, написавший, когда разгорелся спор о правомерности направления Бухарина и Радека в ВЦСПС:
«Может быть, вы знаете лучших теоретиков, чем Радек и Бухарин, так дайте нам. Может быть, вы знаете лучших людей, знакомых с профсоюзным движением, дайте их нам…»
А потом была так называемая «левая оппозиция». Что привело Карла Радека в ее ряды? Революционное нетерпение, желание ускорить победу мировой революции? Действительно, в 1920 году, выступая на IX партконференции, он говорил: «Мы всегда были за революционную войну… Мы принципиально за то, что всякий пролетарий, могущий нести в своих руках оружие, должен помогать международному пролетариату». Но это год двадцатый: война с Польшей, революционный энтузиазм. Уже в 1922 году Радек поддерживает В. И. Ленина, который не согласился с Бухариным, предлагавшим внести в программные документы Коминтерна положение о том, что «каждое пролетарское государство имеет право на красную интервенцию». В то время Радек вполне принимал внутриполитическую линию новой экономической политики. Но его беспокоило все больше и больше другое: судьба внешней политики Советской России. А ситуация была сложной: как совместить борьбу за международное признание пролетарского государства с поддержкой мирового революционного движения? Как и многие, Радек считал нэп маневром на пути к мировой революции. Он опирался на принятую единогласно резолюцию IV конгресса Коминтерна, где говорилось, что «пролетарская революция не сумеет восторжествовать в пределах только одной страны», что она «может восторжествовать только в международном масштабе, вылившись в мировую революцию». Радек отстаивает линию на создание единого рабочего фронта с социал-демократами. Так, в апреле 1922 года вместе с Н. Бухариным и К. Цеткин он был активным участником переговоров с Венским и Амстердамским Интернационалами. Но планировавшийся всемирный рабочий конгресс в Гааге состоялся без представителей Коминтерна во многом благодаря сектантской позиции его тогдашнего председателя Г. Зиновьева. Зиновьев, активно выдвигавший на первые роли во внутренней политике Сталина и сам претендовавший на руководство внешней, явно во вред коммунистическому движению везде клеймил «социал-предателей».
На V конгрессе Коминтерна в 1924 году Радек выступил почти с трехчасовой речью, требуя найти общий язык с социал-демократией Запада.
Что же крамольного было в этом остающемся недоступным широкому читателю выступлении?
«Речь Зиновьева, на мой взгляд, означает ликвидацию решений IV конгресса о тактике единого фронта».
«Если в Коминтерне мы ограничимся только официальной дисциплиной, то мы станем не живым Коминтерном, а только остовом его».
«Мы не должны отказываться от критики, иначе мы были бы заговорщической организацией, которая закулисно обделывает свои делишки за спиной масс».
«Мы заявляем, что будем работать как дисциплинированные товарищи, но в то же время требуем, чтобы была прекращена политика травли и унижения».
Что же ответил Сталин?
«…Наш вывод: нужен смертельный бой с социал-демократией».
К. Б. Радек оказался и в числе авторов известного «Письма 46-ти» в ЦК РКП(б). Видные партийные и государственные деятели — Пятаков, Преображенский, Осинский, Косиор, Сапронов и другие писали:
«Режим, установившийся внутри партии, совершенно нетерпим. Он убивает всякую самодеятельность в партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом, который действует без отказа в нормальное время, но который неизбежно дает осечки в моменты кризисов и который грозит оказаться совершенно несостоятельным перед лицом известных серьезных опасностей».
«Группа 46-ти» не была фракцией и тем более оппозицией. Старые большевики действовали в рамках партдисциплины, требуя широкого обсуждения поставленных ими актуальных проблем момента: расширения в условиях нэпа внутрипартийной демократии, исправления ошибок, приведших к «кризису цен» в 1923 году.
В «Правде» началась дискуссия. Большинство выступавших считали: режим внутрипартийной жизни требует реформ. И 5 декабря 1923 года была единогласно принята резолюция ЦК РКП(б) о расширении демократии в партии. Уникальный случай в нашей истории: в последний, пожалуй, раз после споров руководства с представителями другой позиции принимался документ, удовлетворявший конфликтовавшие стороны, способный объединять для совместной работы. Оставалось выполнить его. Но, приняв резолюцию, большинство Политбюро (Сталин, Зиновьев, Каменев) фактически с первых шагов ее нарушили. Шла острейшая борьба внутри
ЦК партии. В ней сторонники реформ не смогли добиться своего. К сожалению, не было выполнено ленинское «завещание», не были учтены предложения, содержавшиеся в последних статьях Ильича. Усиленно, административными средствами насаждалось единомыслие. В январе 1924 года, выступая на XIII конференции РКП(б), Сталин обрушился на Радека, осмелившегося утверждать, что демократия необходима как воздух и без нее невозможно управлять партией. Генсека не устроило то, что Радек, мол, «неустойчив»: сначала призывал демократизировать работу ЦК, а теперь и на всю партию замахнулся. Тут нет ничего удивительного: уже в те времена речи Сталина содержали грубое шельмование. Не случайно генсек, как мог, выпячивал и старые разногласия.
Мы должны констатировать факт: после смерти Ленина творческая дискуссия довольно быстро перестала быть инструментом выработки политики партии и страны. Для Радека, после XIII съезда не избранного в ЦК и покинувшего руководящую работу в Коминтерне, дабы не отвечать за зиновьевскую линию неприятия единого фронта, наступили трудные времена. Работая ректором университета имени Сунь Ятсена, он выступал против Сталина. Как и для многих, для него вопрос о признании или непризнании «генеральной линии» верной находился в прямой связи с тем, кто возглавляет партию.
Возникает вопрос: являлись ли его предложения альтернативой тому курсу, который дал возможность восторжествовать в конце 20-х годов административной системе во главе со Сталиным, или же оппонент, не принимая личность вождя, мыслил его же категориями? Вопрос о «позиции оппозиции», думаю, составит еще предмет для многих исследований. В различных платформах можно найти и спорные экономические программы, которые при их реализации могли сорвать смычку с деревней из-за применения неэквивалентного обмена в пользу индустриализации, и вполне справедливые предупреждения о нараставших с 1925 года кризисных явлениях. Прогнозировавшийся ими кризис — в форме провала хлебозаготовок — действительно позже взорвал неустойчивое нэповское равновесие. В платформах есть и преувеличение противоречий между поколениями в партии, и дельная критика бюрократизма, назначенчества, подменивших выборность, неприятие гонений на тех, кто имел отличные от официальных (но в рамках социализма, как бы мы сейчас сказали) мнения по актуальным проблемам. Я бы предложил сосредоточиться на этом позитивном моменте: и Каменев, и Лашевич, и Радек, и Сокольников прозорливо указывали на отсутствие демократических механизмов, коллективного руководства.
Старые члены партии были недовольны отступлениями от заветов Ленина. Но твердой позиции у них не было, шел лишь ее настойчивый поиск. Это касается и Радека, о котором в 1929 году Л. Д. Троцкий написал так:
«Радек до 1926 года считал, что иной экономической политики, как сталинско-бухаринской, осуществить нельзя. До 1927 года Радек питал иллюзии насчет возможности совместной работы с Брандлером и его группой. Радек был против выхода китайской компартии из гоминьдана. После всеобщей стачки в Англии Радек был против разрыва Англо-русского комитета…» (то есть по многим дискуссионным вопросам Радек, традиционно считающийся «левым», находился… на стороне Бухарина. — Авт.).
О чем это говорит? Только о том, что старые примитивные ярлыки сегодня неприменимы. Для того чтобы делать выводы, следует, в частности, моделировать возможность реализации тех или иных программ, делать поправку на эволюцию взглядов того или иного деятеля, не принимая происшедшее на «перекрестках истории» как данность, а поверяя перспективы реализации той или иной неосуществленной альтернативы нашим нынешним опытом.
Даже известное, казалось бы, видится сегодня по-иному. Хотелось бы, чтобы кто-то из историков детально изучил, к примеру, ситуацию, когда Н. К. Крупская выступила на стороне явного меньшинства во главе с Зиновьевым и Каменевым во время XIV съезда партии. Л. Б. Каменев тогда сказал во всеуслышание, что он «пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба». Верные слова были произнесены слишком поздно. И все же Н. К. Крупская посмела утверждать, что не всегда большинство бывает право, фактически поставив вопрос о восстановлении демократии в партии. Об этом старались не вспоминать. А зря! Это человек, чей облик десятилетиями оставался однозначно иконописным. А что уж говорить о тех, кто был заклеймен и проклят! С ними уж тем более все непросто.
Мне хочется остановиться на главном: с самого начала дискуссий 1923 года у сторонников большинства не было настроя на конструктивный компромисс, выработку оптимального политического курса на основе соглашения, которое позволило бы, сохранив нэп, вести социалистическое строительство. Сторонники линии Сталина — Бухарина стремились к однозначному, полному торжеству над побежденными. Как в бою. Не осознавалось, что гарантии самовыражения для меньшинства — основа выработки верного курса. Нетерпимость и догматизм, забвение ленинских уроков терпимости, рецидивы подходов времен «военного коммунизма» — вот причина триумфа сталинского тоталитарного единовластия.
«Горе побежденным!» — таков был лейтмотив XV съезда ВКП(б). «Горе победителям!» — могли бы через десятилетие воскликнуть еще уцелевшие в тюрьмах и лагерях «оппозиционеры», своими глазами увидевшие, как догматическое понимание единства рядов проложило путь к власти тирану. С 1927 года началась открытая борьба Сталина за подчинение партии. Кризис хлебозаготовок позволил генсеку нарушить экономическую программу, утвержденную XV съездом ВКП(б), проводить насильственную коллективизацию и сверхиндустриализацию. Считается, что ему удалось осуществить программу «левых». Но ничего подобного они не предлагали. И отнюдь не покушались на главное — сохранение нэпа. Сопротивление политике Сталина было. Но его довольно быстро удалось пресечь. Судьба «левых» была вполне ясным предупреждением всем «инакодумцам». Безусловно, многие могли бы поддержать здоровые силы в партии во главе с Бухариным, Рыковым, Томским. Но все были прекрасно осведомлены о судьбе тех, кто ранее оппонировал Сталину. Старых членов партии исключали, арестовывали, высылали в дальние края. Такая судьба постигла не только Троцкого, но и Раковского, Мрачковского, Преображенского, Смилгу… Маховик репрессий набирал обороты, и потому Бухарин не получил должной поддержки.
В журнале «Вопросы истории КПСС» (№ 9—10, 1988 г.) доктора исторических наук В. П. Наумов и В. В. Рябов и кандидат философских наук Ю. Н. Филиппов задаются вопросом: «Как получилось, что именно в эти годы были попраны ленинские принципы социалистической демократии и социалистического гуманизма, а миф о нераздельности авторитарного режима и социализма утвердился в массовом сознании?» Они пишут: «Нельзя оставлять вне внимания и методы борьбы большинства ЦК с «инакомыслием» в партии, переходившей нередко в преследование лиц, выступавших с критикой официальных партийных лидеров… Дело доходило до того, что любое выступление неугодной группы рассматривалось сначала как антипартийное, а спустя некоторое время и как антисоветское… Сталин, широко используя для достижения своих целей лично подконтрольный ему партийный аппарат как центральных, так и местных органов партии, одержал верх над своими оппонентами не убедительностью теоретических аргументов, а силой авторитарной, деспотической власти. Уже на решающих стадиях этой неравной борьбы Сталин использовал органы ОГПУ. Логическим завершением таких приемов политического руководства явился тоталитарный контроль над партией, государством и обществом…»
Одна важная деталь: многие «левые» капитулировали, решив было, что Сталин де-факто проводит теперь их линию. Но более дальновидные разобрались, к чему ведет политика вождя — к сворачиванию нэпа, к тому, что мы сегодня называем «большим скачком».
…Я пишу этот материал и пытаюсь, может быть, не очень удачно поставить себя на место участников событий. Как понять, о чем думал Карл Радек, сосланный в Тобольск, а затем в Томск, наблюдая, как идет столь пропагандировавшееся в прошлом его единомышленниками наступление на кулачество? Увидел ли он, что это уже не экономическое давление, не перекачка средств в пользу индустрии, а доведенное до абсурда насилие? Понимал ли, что в происшедшем есть и его вина? Мне кажется, сначала понимал, ибо письма, дошедшие до нас через полвека, свидетельствуют: долгое время беспринципно каяться он отказывался наотрез. Пойти по пути Зиновьева и Каменева? Нет. «Они вопреки убеждению каются, — пишет Радек в мае 1928 года Е. Преображенскому. — Нельзя помочь рабочему классу враньем». Казалось, он сознавал, что отказ от своих убеждений гибелен. Особенно если он продиктован не внутренним чувством, изменением позиции, а желанием любой ценой остаться на плаву. «Зиновьев и Каменев покаялись якобы для того, чтобы оказать помощь партии, на деле посмели лишь одно: писать статьи против оппозиции. Это есть логика положения, ибо покаявшийся должен показать свое покаяние» (из письма Вар-дину в июле 1928 г.). Мне думается, что Карл Бернгардович не мог не видеть, что теперь Сталину нужно не столько признание бывших или небывших ошибок со стороны «оппозиционеров», сколько полное подчинение, растаптывающее в человеке нравственный стержень, его «я». «О каком же соглашении может идти речь между тюремщиком и его жертвой», — напоминает он И. Врачеву…
Но для человека честолюбивого, привыкшего быть на виду, нет более тяжкой кары, чем забвение. А для людей, все свои силы отдававших реальному практическому делу, страшным ударом было отстранение от работы. Это может быть одним из объяснений того, что, страстно призывавший сохранить свой взгляд на революцию, Радек вдруг весной 1929 года идет на сделку с собственной совестью. Первую сделку, за которой последуют другие, куда более страшные, ибо речь пойдет уже не о нем лично, а о судьбах других.
Он вместе с И. Смилгой и Е. Преображенским обратился с письмом в ЦК ВКП(б). Они писали:
«Мы упустили из виду, как показал нам опыт, что политика ЦК была и остается ленинской. Поэтому прав был XV съезд партии, осудив за такую установку нашу платформу. Исходя из вышесказанного, мы снимаем наши подписи с фракционных документов, заявляем о нашей солидарности с генеральной линией партии и просим принять нас обратно в ее ряды».
Но одно дело — согласиться с во многом верными (особенно в области экономики), но никогда не выполнявшимися решениями XV съезда, совсем другое — признать правильной реальную «генеральную линию» на разрыв союза с крестьянством, на разорительную сверхиндустриализацию. За капитуляцию не перед партией — перед Сталиным придется платить. До конца дней своих. Придется жить по двойному стандарту, думать одно, делать другое.
С этого времени один Радек — самостоятельный публицист и мыслитель — умирает. И рождается другой — своим пером обслуживающий интересы Сталина. И тут не могу не повторить слова Троцкого, весьма прозорливо угадавшего судьбу своего бывшего соратника: «Капитулировав, Радек просто вычеркнет себя из состава живых. Он попадет в возглавляемую Зиновьевым категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень…» Сколько их было таких? Положивших свои кирпичики в фундамент сталинизма?.. Кончилось время споров. Началась пора железного единства. Больно и страшно читать статьи Радека о «социал-предателях», угрожающих рабочим Германии больше, чем фашисты, о, как теперь известно, сфальсифицированных процессах против «вредителей» и «меньшевиков». Апофеозом же капитуляции стала книжка «Зодчий социалистического общества».
«На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками, Молотовым, Кагановичем, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в простой солдатской шинели. Спокойно его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходивших мимо саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира. Он знал, что он выполнил клятву, произнесенную 10 лет назад над гробом Ленина…»
«Зачем ты это написал?» — как-то спросила Радека дочь. Он замолчал и вышел, ничего не ответив… До убийства Кирова 1 декабря 1934 года оставалось всего несколько месяцев…
— Отец в тот вечер пришел домой в ужасе, — вспоминает Софья Карловна. — Я слышала его разговор с матерью: «Ну а теперь они расправятся с теми, кто им не угоден».
Он был обречен. И его не спасли статьи против фашизма и статьи… с требованием казни его недавних товарищей. И вот арест в 1936 году, камера, допросы, суд, приговор. Реабилитация пришла через полвека. Невиновность Радека, как и других — Зиновьева и Каменева, Мрачковского и Смирнова, доказана.
Но до сих пор людей мучает вопрос: как могли сдаться ветераны ленинской гвардии, как могли возвести на себя такое жертвы процессов 1936–1938 годов? Пытки? Они были страшными. «Чтобы сломать Мрачковского, ОГПУ подвергло его беспрерывным допросам, доходившим до 90 часов подряд, — свидетельствовал в 1937 году в зарубежной печати И. Раисе, чекист, отказавшийся служить палачам. — Тот же метод применялся и к И. Н. Смирнову, оказавшему наибольшее сопротивление».
Но было и другое: на процессе 1937 года К. Радек заявил, что старый большевик, герой гражданской войны И. Смирнов, о котором тот думал, что он «помрет в тюрьме и не скажет ни единого слова», показания дал, мотивировав это тем, что «не хотел помереть в сознании, что его имя может быть знаменем для всякой контрреволюционной сволочи».
Существуют достоверные сведения, что многие из осужденных оговаривали себя и других, после того как получали приказ: этого требует от них партия ради полного разгрома «троцкизма». Л. Фейхтвангер в своей книге «Москва 1937» сообщал о письме Радека из тюрьмы Сталину. Был ли ответ? Наверное, ведь через несколько дней Радек якобы признался в своих «преступлениях». Возможно, приказ Сталина стал решающим аргументом в страшном поведении Карла Бернгардовича на следствии и суде, когда он дал показания и против своего недавнего друга — Бухарина. А ведь тот пытался заступиться за Радека и, как рассказывает А. М. Ларина, отправил Сталину письмо в его защиту. На свидании с женой, когда она спросила его: «Как же ты мог оклеветать себя и других?» — он ответил: «Так было надо»…
Можем ли мы сегодня понять, что двигало им? Боюсь, что до конца осознать, как такое стало возможным, нам не суждено.
В протоколах процесса мне попались строки из выступления Радека: «…мы до конца осознали, орудием каких исторических сил были. Очень плохо, что при нашей грамотности мы так это поздно сознали, но пусть это наше сознание кому-нибудь послужит…» Не о себе как об агенте иностранных разведок он говорил. О другом. О том трагическом компромиссе 1929 года, который привел к тому, что он, как и многие, стал не только жертвой, но и послушным орудием палачей. Пусть всем послужит нравственным уроком его жизнь, в которой немало светлых страниц и загадочная смерть от рук уголовников в тюремной камере в 1939 году.
С той поры прошло полвека. История оживает, сбрасывая ярлыки. И нам сегодня нисколько не нужна идеализация Радека, его соратников: каждая судьба, пусть и столь неоднозначная, — еще одно предостережение для нас, ныне живущих.
…Когда я иду мимо дома на набережной, с его скорбной чередой мемориальных досок, кажется, что двор вот-вот оживет, из ворот выедут «эмки», подтянутые командармы откозыряют друг другу, а когда над городом сгустится ночь и начнут гаснуть огни квартир, я увижу, как люди в форме НКВД втолкнут в свою машину очередную жертву. А утром у подъезда будет шутить и смеяться, окруженный обожавшим его пацаньем, человек, для которого сегодня не приготовили ни гранита, ни бронзы, чей след, казалось, потерялся полвека назад, — Карл Радек. Мне хочется спросить его о многом. Но важен один вопрос: «Как вы могли?» Он уходит молча, отворачиваясь, и я понимаю: как и тогда, дочери, он не ответит и мне. Не ответит, потому что он герой своего времени, прошедший достойно через революционную борьбу, труднейшую войну против угнетения и не сумевший сохранить свое «я» в мире, который, как он считал, завоеван и им для люлей.